VII
Он не поехал в редакцию. Он не желал видеть их. А может быть, хотел доказать себе, что ни в них, ни в ком-либо другом не нуждается. Он вел свой красный автомобильчик вперед, не выбирая дороги, и сам не заметил, как очутился в Булонском лесу, где так же бесцельно принялся кружить по парку.
Он хотел убить время, только и всего. Глядел на деревья, на желтые сухие листья, на двух всадников, которые, беседуя, ехали шагом.
Слишком уж много неприятных вещей узнал он за эти три-четыре дня. Сразу и не переваришь.
Виски больше не хотелось. Но отступать от своих привычек он не желал и остановился у незнакомого бара неподалеку от заставы Дофина. Он смотрел на людей, пивших вокруг него, и спрашивал себя, неужели им так же трудно, как ему.
Ну, нет, едва ли! С ним случилось нечто из ряда вон выходящее. Хотя едва ли. В общем-то, люди ведь похожи друг на друга.
У некоторых, как и у него, глаза устремлены в пустоту. Что они видят там? Что ищут?
- Кажется, мы где-то встречались, - проговорил вполголоса какой-то толстяк с багровым лицом изрядно выпившего человека.
- Вы ошиблись, - сухо ответил Ален.
На сегодня линия поведения была намечена твердо, и он не намерен от нее отступать. Ален поужинал в одиночестве в незнакомом ресторане на авеню Терн. Здесь было много постоянных клиентов, на столиках лежали салфетки, просунутые в деревянные кольца.
Ален не был голоден, но все же съел тарелку супа и жареную сосиску с картофелем. Хозяин исподтишка наблюдал за ним. Повезло, что на фотографии, помещенной в газете, он мало на себя похож.
Люди задерживали на нем взгляд, всматривались, морща брови, но потом пожимали плечами, считая, что ошиблись.
Он купил билет в кино на Елисейских Полях; капельдинерша провела его в зал и усадила на место. Он не знал названия фильма, но актеры оказались знакомые, американские. Впрочем, он не следил за действием.
Намеченный план выполнялся им пунктуально: он убивал время, час за часом. Вечером вернулся домой, поднялся на лифте, открыл ключом дверь.
Пустота и тьма. Минна не посмела остаться. Конечно, она подумывала об этом, но слишком форсировать события побоялась.
Он зажег свет. На подносе стояли бутылка, стакан и сифон с содовой.
Он опустился в кресло, налил виски и почувствовал, что его отделяет от людей такая глухая стена, как еще ни разу в жизни. Хотя нечто подобное он уже однажды испытал: когда завалил экзамены на бакалавра. Он припомнил, как стоял на балконе их квартиры на площади Клиши и смотрел вниз, где закипала ночная жизнь Парижа.
Знали ли эти движущиеся по панели черные фигурки, что их ждет впереди? Его вдруг потянуло тогда назад, в комнату, захотелось сесть к письменному столу и попытаться выразить свои чувства в стихах. Но победило природное чувство юмора. Он остался стоять на балконе, силясь отыскать выход из положения, но ничего не мог придумать.
Сколько раз в детстве и позднее, в отроческие годы ему задавали вопрос: "Кем ты хочешь стать?"
Будто это от него зависело! С самых ранних лет его не оставляло предчувствие, что будущее зависит от случая, неожиданной встречи, мимоходом услышанной фразы. Одно только он знал твердо: ездить на нем не будут. Он не вступит, как отец, на узкую колею, чтобы плестись по ней всю жизнь, так ничего и не обретя в конце пути.
Прошлое проходило в его памяти. Вот родители сидят в столовой. Судя по тому, что голоса их понизились до шепота, разговор идет о нем: они не хотят огорчать его, напоминать о его провале.
"Ты подготовишься и будешь держать экзамены в октябре".
Перед домом столкнулись две машины, сбежался народ. Сверху похоже на развороченный муравейник. Муравьи размахивают руками! Нелепые, жалкие.
Выход оставался один. Конечно, это было не бог весть что, но на худой конец можно примириться. Он пойдет служить в армию.
Кругом ни звука. Ален вздрогнул, когда в углу гостиной скрипнула деревянная панель.
Ему не следует ни с кем видаться, пока он не примет решения. Ведь и тогда, на балконе, он вернулся в комнату лишь после того, как все решил.
"Ты еще не ложишься?" - спросил, выйдя к нему на балкон, отец.
"Нет".
"Тебе не холодно?"
"Нет".
"Спокойной ночи, сын".
"Спокойной ночи".
Мать тоже пришла пожелать ему доброй ночи. Она не уговаривала его лечь. Как и отец, она немного побаивалась за сына: они знали, что у него повышенная чувствительность, и боялись неосторожным словом толкнуть его на отчаянный шаг.
Но никакого отчаянного шага он не совершил. Он отслужил свой срок - не лучше и не хуже других. Солдат как солдат. Служба в армии, если следовать христианской терминологии, стала для него своеобразным искусом. Подготовкой к жизни. Он научился выпивать. Сначала только раз в неделю, потому что денег у него не было.
Ален насмешливо посмотрел на бутылку. Она словно бы дразнила, подначивала его. Стоит лишь безотчетно, привычным движением протянуть руку.
Он встал. Крыши домов, силуэт собора Парижской богоматери на фоне не совсем еще потемневшего неба, купол Пантеона.
Смехота!
Он вошел в спальню, бросил взгляд на пустую постель и начал раздеваться. Спать не хотелось, не хотелось ничего. Почему он здесь, а не где-нибудь в другом месте? Все дело случая. И Мур-Мур тоже - дело случая. И Адриена, которую он окрестил Бэби. Откуда у него эта мания - давать людям прозвища?
- Дерьмо! - произнес он вслух.
Ален повторил это ругательство еще раз, когда чистил зубы перед зеркалом в ванной.
Бур, наверно, сидит сейчас, дрожит за свою шкуру, ждет его прихода. Может, даже пистолет купил для защиты своей драгоценной жизни? Или уже смылся из Парижа?
Ален презрительно улыбнулся, надел пижаму, пошел потушить в гостиной свет, но к бутылке не притронулся.
- Спокойной ночи, старик…
Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи.
Он заснул не сразу - лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной.
Простыни на постели были сбиты: вероятно, он метался во сне. Ален не помнил, что ему снилось, осталось лишь смутное сознание, что его преследовали кошмары.
Он поднялся с постели, прошел в ванную, почистил зубы, причесался. Затем открыл дверь в гостиную. Минна выключила пылесос.
- Так рано? Я вас разбудила?
- Нет.
- Сейчас сварю кофе.
Ален проводил ее взглядом. Сегодня пальцы его не дрожали, как накануне. Голова не болела. Все в порядке, если не считать ощущения пустоты, впрочем, вполне терпимого.
Странное чувство! Будто все окружающее не имеет к нему больше отношения и теперь он свободен от всякой ответственности.
Однако что значит ответственность? Разве человек может нести ответственность за другого человека, кем бы тот, другой, ни был - мужчиной, женщиной, даже ребенком?
- Смехота!
Это слово не входило в его обычный репертуар. Оно привязалось к нему недавно. Ничего, слово неплохое. Он повторил его два-три раза, глядя на утреннее, еще неяркое солнце.
Минна принесла ему кофе и рогалики.
- Вы поздно вернулись?
- Нет, крольчонок.
Взглянув на дверь спальни, Минна спросила:
- Там никого нет?
- Сегодня мы с тобой наедине.
Он разглядывал ее холодно, оценивающими глазами. И, вероятно, ей трудно было угадать по его лицу, о чем он думает. Ему казалось, что теперь он непроницаем для взоров обыденности, неподвластен общепринятой мерке.
- Хотите просмотреть газету?
- Нет.
Она стояла, отбросив назад плечи, чтобы лучше выделялась грудь. Под прозрачным нейлоновым халатиком на ней были только бюстгальтер и трусики.
Ален размышлял, взвешивая за и против. Вначале Минна поощряюще улыбалась, потом на ее розовом личике появилось выражение легкой досады.
К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку.
Она снова улыбнулась ему. Он поднялся и, стоя, оглядел ее с головы до ног. С ног до головы. И когда его взгляд встретился с ее взглядом, в его глазах был немой вопрос. Минна поняла его мгновенно, как понимает бармен, что пора наполнить стаканы.
Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось.
- Мне самой раздеться?
- Как хочешь.
Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик.
- Почему вы на меня так смотрите?
- Как я на тебя смотрю?
- Будто вам грустно.
- Грустно? Нет.
Минна расстегнула лифчик. Теперь она стояла нагая. И ее вдруг охватило чувство неловкости перед ним. Она смешалась, не зная, как себя вести.
- Пойдем, - проговорил, наконец, Ален, притушив недокуренную сигарету.
Они вошли в спальню.
- Ляг, - произнес он просто и ласково, словно укладывал ее спать. Он смотрел на нее без вожделения, казалось, он только хочет запечатлеть в памяти ее тело.
- А вы?.. Ты… не ляжешь?
Он снял пижаму, лег рядом с ней и провел рукой по ее нежной коже.
Она удивленно смотрела на него. Она ожидала другого. Он совсем не походил на того человека, которого она видела накануне.
- Ты давно живешь с мужчинами?
- С четырнадцати лет.
- Первый был молодой?
- Нет, это был мой дядя. - Она улыбнулась. - Смешно, правда?
Но Ален не засмеялся.
- А последний раз давно?
- Три недели назад.
Он привлек ее к себе и поцеловал долгим нежным поцелуем. Поцелуем, который не предназначался только ей, как не предназначался ни Мур-Мур, ни Адриене, ни какой-либо иной определенной женщине.
- Тебе грустно? - повторила она.
- Нет, я же тебе сказал.
- У тебя печальные глаза. Можно подумать…
- Что можно подумать?
Теперь он улыбнулся ей.
- Не знаю. Поцелуй еще, так меня никогда не целовали.
У нее была очень белая кожа. Он не встречал у женщин такой белой кожи. И очень нежная. Он гладил ее, но мысли его были далеко.
Он овладел ею бережно, с любовной медлительностью, удивившей его самого. Он тоже себя не узнавал. Он ласкал ее всю нежными прикосновениями губ и рук, и ей не верилось, что так обращаются с нею.
Они долго лежали, сплетенные воедино, и когда Ален заглядывал ей в глаза, он видел в них все тот же вопрос, на который был не в силах ответить.
Вставая с постели, он отвернулся.
- Ты плачешь?
- Нет.
- Ты, наверно, не очень-то часто плачешь, а? Прости, что я с тобой на "ты". Вот надену халатик и снова буду говорить "вы". Ты не обиделся?
- Нет.
- Можно мне выйти в ванную?
- Конечно.
Она хотела прикрыть за собой дверь, но он вошел следом за ней. Слегка озадаченная, она позволила ему разглядывать себя. Это тоже была своего рода близость, но уже иная. Знакомая. И каждое движение Минны было знакомо… Точь-в-точь как другие женщины.
- Знаешь, это первый раз в жизни…
Она не решилась договорить, все еще робея перед ним. Он казался ей теперь таким близким - и в то же время далеким.
- Что в первый раз?
- Со мной так… уважительно.
Ален открыл душ и стоял неподвижно под струями воды, обтекавшими его тело.
- Можно и я приму душ?
- Пожалуйста.
Он надел халат, налил себе стакан виски и, отпивая маленькими глотками, смотрел в окно на панораму Парижа. Он слышал, как полощется под душем Минна. Для него это уже было прошлое. Он больше не думал о ней. Она стала частицей невозвратимого, но не была способна это понять.
А кто способен понять? Он сам, например, понимает? Понимает все до конца?
- Чудно! - заметила Минна, одеваясь в большой комнате. - Мужчины после любви словно в воду опущенные. А мне - легко, весело, хочется петь, прыгать, колесом пройтись.
- Ты умеешь?
- Ага! У меня здорово получалось, когда девчонкой была. - Она сделала стойку на голове и ловко прошлась по комнате колесом. - А ты разве не умел?
- Умел.
Воспоминания детства ничего не изменят. Скорее, наоборот.
- Застегни, пожалуйста, - попросила Минна, протягивая ему концы бюстгальтера.
Та же просьба, что у Мур-Мур и других. Интересно, как женщины умудряются застегивать бюстгальтер, когда бывают одни?
- Спасибо.
Он налил еще немного виски, выпил одним духом, закурил сигарету и вышел в коридор. Он раскрыл стенной шкаф, выбрал серые брюки из шерстяной фланели, твидовый пиджак, туфли на каучуке. Под пиджак вместо рубашки надел свитер.
- Тебе хорошо в спортивном.
Он не отозвался. В нем ничто больше не отзывалось на окружающее.
- А пальто не наденешь? Сегодня прохладно, хотя и солнце.
Он снял с вешалки замшевую куртку, посмотрел вокруг себя. В последнюю минуту его глаза остановились на Минне. Она поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ.
- Попрощаемся?
Он поколебался.
- Хорошо.
Ален поцеловал ее так, как поцеловал бы сестру.
- Вы вернетесь к вечеру?
- Возможно.
Он медленно спускался со ступеньки на ступеньку. Дважды он останавливался. В квартире на третьем этаже звенели детские голоса. Внизу он чуть было не толкнул двустворчатую стеклянную дверь, ведущую в привратницкую, но передумал: поручений для привратницы у него не было, а письма его не интересовали.
Он сел в машину и доехал до своего гаража на улице Курсель.
- Здравствуйте, месье Ален! Возьмете "ягуар"?
- Ты заправил бак, малыш?
- Все в порядке. И смазка и тормоза. Опустить верх?
- Да.
Ален сел за руль и повел машину в сторону Сен-Клу. Миновав тоннель, он помчался по Западной автостраде. Теперь никто не сидел рядом с ним, никто не просил его ехать потише.
Мур-Мур пытается сейчас наладить свою жизнь в Птит-Рокетт. Смехота!
Он сбавил скорость и поехал до того медленно, что многие машины обгоняли его, а водители недоуменно оборачивались. "Ягуар", спортивный автомобиль экстракласса, ползет по шоссе, как улитка! Такое не часто увидишь.
Спешить было некуда. Часы показывали четверть двенадцатого. Он смотрел на деревья так, словно видел их впервые в жизни. У них были рыжие, золотистые и даже темно-зеленые кроны. Иногда в стороне он замечал неасфальтированную, всю в выбоинах дорогу. Как давно не ездил он по таким дорогам!
Луга. Одинокая ферма со стадом черно-белых коров. Вдали стелется легкая дымка - должно быть, над извилистым руслом Сены.
Было прохладно, но он не чувствовал холода. Его обогнала колонна тяжелых грузовиков. Такие машины ему случалось водить в Африке. В общем, он немало дел переделал на своем веку.
Он чуть не прозевал знакомый съезд с автострады, но спохватился, свернул направо, проехал под автострадой и вывел машину на дорогу к вилле. Обычно про поворот напоминала ему Мур-Мур. На дороге было пустынно, машины почти не попадались.
Когда перед ним возникла кирпичная крыша и квадратная башня его загородной виллы, Ален вспомнил, что ни разу после Парижа не закурил.
Над невысокой оградой маячила старая измятая шляпа Фердинанда, Патрик наверняка вертелся где-нибудь возле него.
Ален въехал в ворота, которые днем всегда стояли открытыми, поставил машину во дворе перед скромным каменным крыльцом-террасой. Дверь ему открыла мадемуазель Жак. На ней было строгое синее платье, что-то вроде формы, которую она, должно быть, изобрела сама.
Высокая женщина, спокойная, с правильными чертами лица. Трудно сказать, хороша она собой или нет. Весьма возможно, что фигура у нее красивая, но на это почему-то никто не обращал внимания.
- Я не знала, приедете ли вы. Патрик в огороде.
- Я так и подумал, увидев над оградой шляпу Фердинанда. Патрик ничего не знает?
- Нет, я всех предупредила. Впрочем, кроме почтальона и поставщиков, к нам почти никто не заходит.
Он смотрел на окна с частыми квадратными переплетами, на белые стены. Сколько души было вложено в этот дом, сколько хлопот. Почти воплощенная мечта детства. Как хорошо родиться в таком доме, а еще лучше приезжать на каникулы к бабушке.
В просторной кухне пол выложен красными плитками. В комнатах паркет натерт до блеска. Сверкают белизной - под известку - стены отделанной в крестьянском стиле гостиной, оконные занавеси в цветочках.
- У вас усталый вид.
- Нет, сегодня я уже немного пришел в себя.
- Представляю, как вам было трудно.
- Да, нелегко.
- И никого рядом?
Он утвердительно кивнул.
- А как ваш зять?
- Держался довольно стойко, гораздо лучше, чем я ожидал.
Ален направился к огороду, окруженному шпалерами винограда. Повсюду виднелись огромные, налитые янтарной желтизной груши. Ветви яблонь гнулись под тяжестью плодов. За яблоками Фердинанд ухаживал особенно заботливо. Едва они начинали созревать, он на каждое яблоко надевал мешочек, чтобы уберечь плод от гусениц.
Ровные дорожки. Прямые, как по нитке протянутые, тщательно прополотые грядки.
Садовник и Патрик рвали бобы. Заметив отца, мальчик бросился к нему. Ален подхватил его на руки, и Патрик крепко обнял его за шею.
- Как рано приехал! А где мама?
Он искал глазами мать.
- Мама задержалась в Париже.
- Она приедет завтра?
- Вряд ли. У нее много работы.
Патрик не слишком огорчился. Фердинанд снял свою замызганную шляпу, обнажив бледную лысину, которая заблестела на солнце, будто полированная кость. Это было неожиданно при его обветренном, загорелом до темноты лице. Неожиданно и немного жутко.
- С благополучным прибытием, месье Ален.
- А мама не приехала, Фердинанд, у нее много работы. Ты не забыл, что обещал мне сделать лук?
Огород был как картинка из книжки. Дом тоже словно сошел с красочных страниц видового альбома.
- Патрик! Идем, пора завтракать!
- Колокол еще не звонил.
У них был даже колокол рядом с кухней, и Лулу, жена Фердинанда, звонила в него перед каждой трапезой.
- Здравствуйте, Лулу!
От нее пахло кроликами, луком, душистыми травами.
- Добрый день, месье Ален!
Она только пристально посмотрела на него, не осмеливаясь ни о чем спрашивать при ребенке.
- Мама не приедет, - объявил Патрик.
На кого он похож? Глаза как у матери, темные, то живые, то задумчивые. Переменчивые. Нижняя часть лица - его, Алена.
У Лулу был большой, выступающий под клетчатым фартуком живот, толстые ноги; на макушке жидкий узелок туго скрученных седых волос.
- Завтрак поспеет через несколько минут. Будете есть филе из селедки? Я его приготовила по просьбе Патрика.
Но Ален, должно быть, не расслышал. Он прошел мимо столовой в гостиную. Здесь в одном из углов в старинном шкафу треугольной формы стояли бутылки и бокалы. Ален налил себе виски, и Патрик с любопытством смотрел, как он пьет.
- Вкусно?
- Нет.
- Вкуснее лимонада?
- Нет.
- Так зачем же ты пьешь?
- Все взрослые пьют. У взрослых не всегда поймешь, почему они поступают так, а не иначе.
Тревожный взгляд, брошенный на него мадемуазель Жак, предупредил Алена, что следует выбирать выражения.
- А гости завтра приедут?
- Нет, сынок, не приедут.
- Никто-никто?
- Никто.