Я рассердилась на него за его бесчувственность, но самую малость; я же понимаю, насколько тягостно для такого большого парня положение, в котором он очутился.
Скажем, Оливье мечтал о мотоцикле, настоящем большом мотоцикле, вроде тех, которые по субботам и воскресеньям проносятся по шоссе, а на заднем сиденье каждого - девушка. Но отец, боясь, как бы брат не попал в аварию, все откладывал покупку. А если бедняга Оливье уйдет от нас, да еще в армию…
Ну вот. Все готово. Я зову ужинать. Извиняюсь, что не успела сварить суп, и подаю блюдо с мясными закусками отцу.
Отец и Оливье все так же не разговаривают. Даже не смотрят друг на друга. Я принимаю блюдо и передаю брату, который накладывает себе полную тарелку.
- Мама сказала, что она уже поела, - сообщаю я как бы между прочим.
Оба они прекрасно знают, в чем дело. Мы уже так привыкли притворяться, что продолжаем ломать комедию, даже когда нет мамы.
- Как она? - спрашивает Оливье.
- Худо. Завтра, думаю, ей станет получше.
И вдруг я вспоминаю профессора: наверно, сейчас он вместе с дочкой тоже ужинает. И у них за столом одно место пустует, но только оно будет пустовать всегда.
Если только Шимек не женится снова…
И тут я заливаюсь краской. Начинаю соображать, уж не догадалась ли я, почему все эти четыре дня он старается не смотреть на меня.
Не вообразил ли он, что смерть его жены вселила в меня надежду и я мечтаю когда-нибудь выйти за него?
От этой мысли меня бросает в жар, мне хочется вскочить, носиться по дому, ломать руки. Ужасно! Но ведь мне и в голову такое не приходило.
А вдруг из боязни, что я стану претендовать на то место в его жизни, на какое у меня нет прав, он начнет избегать меня, относиться ко мне как к посторонней? Он же знает, что для меня он почти божество.
И должен знать, что я от него ничего не требую, кроме капельки внимания, мимолетного проявления нежности, хотя бы изредка. Мне достаточно и этого. Большего я не прошу.
Думаю, я испугалась бы, влюбись он в меня. Мне необходимо, чтобы мое поклонение оставалось бескорыстным, и в те дни, когда он не обращал на меня внимания, я не сердилась на него. У него много тем для размышлений, помимо романтической девчонки.
Романтической ли? Разве это не свойственно людям? Разве у нас нет потребности давать больше, чем получаешь?
И если он решил, что я надеюсь…
Я искренна перед собой. И уверена: предложи он мне (после всех официальных формальностей) переехать в огромную квартиру на площади Данфер-Рошро, я откажусь. Там я не буду чувствовать себя дома. Я стану неловкой, неестественной. Начну стыдиться своей любви, которая перестала быть бескорыстной.
Оглядываю отца и брата, сидящих за столом. У обоих одинаково замкнутые лица, и отец ведет себя ничуть не разумнее сына.
Есть ли надежда, что через несколько дней жизнь пойдет, как прежде? Но мы ведь никогда не жили, как живут настоящие семьи, разве что во времена нашего с Оливье детства. Каждый забивался в свой угол, и я даже не помню, чтобы в нашем доме звучал смех.
И все же мы были более или менее терпимы друг к другу, особенно когда у мамы нет "девятин".
А теперь отец и брат прямо-таки пышут ненавистью. Отцу стыдно за свой поступок, и он никогда не простит сыну унижения. А у Оливье опоганен первый роман, который он считает своей первой любовью.
Они поочередно выходят из-за стола. Я убираю посуду, наливаю в мойку горячую воду.
Интересно, случаются ли похожие кризисы у моих теток или у дядюшек? Не может же быть, что мы единственные такие, что мы исключение.
Да, семья совсем не похожа на то, о чем нам толковали в школе, и даже Шимек за два дня до катастрофы, в которой погибла его жена…
Впрочем, не мне жаловаться на это и упрекать его.
Как хочется, чтобы жизнь была прекрасной, чистой! Главное, чистой - без мелочной злобы, без жалких компромиссов. Чтобы люди радостно смотрели друг другу в лицо и верили в будущее.
А какое будущее уготовит себе, к примеру, Оливье? Убеждена, он бросит учение. Ведь он сам признался, что поступил в университет, чтобы угодить отцу. Брату невтерпеж сойтись лицом к лицу с подлинной, как он выражается, жизнью. Дома, несмотря на бунты последних дней, он не чувствует себя свободным.
А ведь таких, наверно, сотни, тысячи, и все они смутно чего-то хотят и не знают, какую выбрать дорогу.
Не думаю, что служба в армии пойдет на пользу Оливье. Там тоже придется подчиняться - над ним будет куча начальников, не говоря уже о старослужащих.
И мне становится так горько, что еще немного и я плюхнусь на стул и расплачусь, укрыв лицо передником.
Брат заперся у себя в комнате. Что он там делает - занимается? Или уже решил, что это ни к чему? Могу поклясться, он боится стать неудачником. Он хотел бы проявить себя, но пока не знает, в чем. Я ставлю себя на место Оливье и страдаю из-за него.
Мне-то повезло. Я могла бы провалиться на экзаменах или пасть духом оттого, что какой-то учитель плохо ко мне относится. Могла бы влюбиться в одного из тех парней, с которыми переспала. По правде сказать, они не принимали меня всерьез. Пользовались случаем, а может быть, даже догадывались: я делаю это лишь для того, чтобы убедиться, что я желанна как женщина.
Я ставлю посуду в буфет. Складываю скатерть. Лезу в шкаф за пылесосом.
Сегодня редкий вечер, когда в доме не галдят чужие голоса из телевизора, и от этого возникает ощущение пустоты.
Сама того не заметив, я начинаю большую уборку, хотя не собиралась этого делать. За ней я забываю о времени. Вытираю в кухне пыль, мою как следует пол.
Я ползаю на коленях и вдруг обнаруживаю рядом чьи-то ноги. Это отец. Он с удивлением смотрит на меня.
- Ты знаешь, который час?
- Нет.
- Половина двенадцатого.
Через пятнадцать минут я заканчиваю.
Он нерешительно гладит меня по голове, а я почему-то вспоминаю руку профессора, вспоминаю, как он в Бруссе трепал меня по плечу.
- Я пошел спать.
- Ага. Я тоже скоро ложусь.
Итак, на первом этаже, кроме меня, никого, и я пользуюсь этим, чтобы убрать в отцовском кабинете.
То ли я испытываю потребность в жертвенности, то ли за что-то себя наказываю.
V
Мама не звонила в контору по найму прислуги, и, пожалуй, это к лучшему. В нынешнем ее состоянии она способна отпугнуть возможную претендентку на место.
Мяснику и Жослену я сообщила, что сама буду забирать продукты, пусть не приезжают и не звонят в дверь. В общем, это тоже неплохо: будет чем заняться после работы.
Профессор снова погрузился в дела, проводит в лабораториях и своем кабинете по десять часов в день. Лицо у него осунулось, взгляд стал тяжелый, пронзительный, но теперь он снова задерживается иногда на мне.
Я не решаюсь улыбнуться ему. Более того, все время отвожу глаза, и на душе у меня муторно и тоскливо. Впечатление такое, словно это почти физическое ощущение тоски никогда не отстанет от меня, что я ношу ее в себе, как вирус гриппа.
Возвращаясь домой, я покупаю в Живри у мясника телячью печенку, а потом у Жослена бекон, яйца, сыр, апельсины, грейпфруты. Еще беру яблоки и груши, а также несколько банок супа. Мне показалось, что на меня поглядывают с любопытством; интересно, что местные жители думают о нас.
В дверях я сталкиваюсь с толстяком Леоном; я ездила в его такси, когда была совсем еще девочкой. Он действительно очень толстый, но какой-то не грузный. Леон - большой любитель пошутить и вообще местная знаменитость.
- Ну как, мадемуазель Лора, отыскали вы вашу девицу?
Не понимая, я спрашиваю, кого он имеет в виду.
- Да эту вашу испанку. Вы ее, кажется, потеряли.
- Она вернулась на родину.
- Да, если только не сбежала с любовником.
Вечером я опять делаю уборку, на этот раз в комнате Мануэлы. Мне неприятно дотрагиваться до простыней, на которых она спала с Оливье.
Мне понадобилась тряпка. Спускаться на первый этаж и снова подниматься неохота, и я решила посмотреть на чердаке: там полно всякого хлама.
Я обнаружила сломанное духовое ружье и детский велосипед Оливье. Мой велосипед со спущенными шинами тоже здесь. Как-то я ехала на нем по тропинке и налетела на дерево, доктору Леду пришлось наложить мне на голову несколько швов. Тут же наши старые теннисные ракетки с порванными струнами.
Согнувшись - крыша здесь низкая, - я пролезаю к торцовой стене и с изумлением вижу, что зеленого сундука нет. Он всегда стоял тут, набитый всяким тряпьем и лоскутами; я не помню, чтобы после моего рождения кто-нибудь брал его в дорогу. Должно быть, он сохранился с той поры, когда отец служил в Алжире и ему часто приходилось менять гарнизоны.
Никаких тряпок я не нашла, так что мне приходится спуститься в кухню.
Когда я отправляюсь спать, отец и брат уже лежат в постелях, и я мгновенно засыпаю.
Наутро я приношу маме кофе; как и следовало ожидать, она в очень скверном состоянии. Это второй день лечения, один из самых тяжелых. У мамы застывший взгляд, словно окружающий мир для нее не существует, и вся она обращена внутрь, на то, что происходит в ней. Она прижимает руку к груди и сотрясается от чудовищных судорог.
Несколько лет назад это производило на меня ужасное впечатление: я боялась, что она умирает. Но теперь я, как и остальные, привыкла.
- Лекарство приняла?
- Да.
- Через часок тебе станет легче.
Особенно, когда она глотнет спиртного. Организм ее протестует против навязанной абстиненции.
- Ты не знаешь, куда девался сундук, который стоял на чердаке?
- Какой еще сундук?
- Ну тот, что стоял у торцовой стены. Зеленый с желтой полосой.
Мама тяжело вздыхает, словно ей стало хуже, но я чувствую, что она просто хочет выиграть время. Да уж, хорошо я выгляжу: лезу с дурацкими вопросами, когда ей так плохо.
- Не помню. Да, когда-то он там стоял… Постой, постой… Как-то тут проезжал на грузовичке старьевщик, который ездит по деревням и фермам и скупает всякий хлам, завалявшийся на чердаках. Он поднялся со мной наверх. Я продала ему стол, у которого была сломана ножка, и два стула с соломенными сиденьями. Видимо, старьевщик взял и сундук. Он давно уже никому не нужен. Это было года два назад.
- Нет, в прошлом году я зачем-то была на чердаке и видела этот сундук.
Непонятно только, зачем маме понадобилось лгать. Я принимаю ванну и отправляюсь в Бруссе, где все ясно и определенно и где, в отличие от нашего дома, никто не пытается ничего скрывать.
То ли из-за этого сундука, то ли из-за вчерашней уборки я опять вспоминаю про Мануэлу и представляю, как она тащила свой чемодан из искусственной кожи до станции, а может, до автобусной остановки. Нет, что-то в этой картинке не клеится.
В обеденный перерыв я отпрашиваюсь у м-ль Нееф на час и еду на авеню Поль-Думер. Богатый дом из рустованного камня, высокие окна, лепные потолки. Не привратница, а швейцар в ливрее. Впрочем, слово привратница как-то не звучит в комнате вроде небольшой гостиной, которую я вижу через стеклянную дверь.
- Мне нужны господин и госпожа Лербье.
Их фамилию мне сказал Оливье. Лифт, стены которого обиты плюшем, плавно привозит меня на третий этаж. Я звоню и довольно долго жду; наконец открывается дверь и появляется девушка, по описанию похожая на Пилар, - маленькая, худенькая, черненькая, с большими карими глазами и приятной улыбкой.
- Вам кого? - спрашивает она. На ней передник и наколка из вышитого органди.
- Я хотела бы поговорить с вами.
- Нам не велено никого принимать дома.
- А можно, я спрошу позволения у вашей хозяйки?
- Даже не знаю…
У нее акцент, как у Мануэлы, но по-французски она говорит лучше. Видимо, давно во Франции.
Открывается дверь, и появляется дама в норковом манто.
- Пилар…
Испанка подходит к ней, и они тихо беседуют, поглядывая на меня. Наконец г-жа Лербье направляется ко мне.
- Что вам угодно?
- Извините, что я вторгаюсь к вам, но Пилар - землячка и подруга нашей служанки. А та несколько дней назад исчезла. Мне хотелось бы убедиться, что с ней ничего не случилось.
- Пилар, если вам что-нибудь известно, можете ответить на вопросы мадемуазель. - И, убедившись, что в ее сумочке крокодиловой кожи все на месте, г-жа Лербье уходит.
- Когда вы в последний раз видели Мануэлу?
- В прошлую среду.
- Вы провели вместе весь день?
- Да. В среду я выходная. Утром отсыпаюсь, а днем мы с Мануэлой ходим по магазинам или идем в кино. В ту среду мы пошли в кино. Потом у нее было свидание, а после мы снова встретились.
- Вы, как обычно, ужинали на авеню Ваграм в ресторане?
- А откуда вы знаете?
У стены стоит зеленый плюшевый диванчик, и мы на него присаживаемся, причем Пилар - не без робости.
- Мануэла рассказывала, что перед тем как отправиться на танцы к Эрнандесу, вы ужинаете на авеню Ваграм.
- Да, это так.
- А к Эрнандесу вы пошли?
- Да.
- У вас там много друзей?
- Я почти всех там знаю. Там только испанцы - и посетители, и официанты, и музыканты. Мой друг играет там в оркестре. Поэтому я остаюсь до закрытия.
- А у Мануэлы тоже есть друг?
- У нее много друзей.
- Вы хотите сказать, любовников?
- Понимаете, она часто их меняла. Она очень веселая и не из тех, кто цепляется за одного мужчину.
- А как она возвращалась в Живри?
- Иногда на последнем автобусе. А иногда ее отвозил кто-нибудь из наших друзей на машине. Так было и в прошлую среду. Нас было не то пятеро, не то шестеро, считая и Хосе. Хосе - это мой музыкант. Мы утрамбовались в малолитражку и всю дорогу пели.
- Мануэла была веселая?
- Как всегда.
- А она не говорила, что собирается уйти от нас?
- Нет. Ей у вас нравилось. Да ей всегда все нравится.
- А в Испанию возвращаться она не собиралась?
- Да нет же! Десять лет назад у нее умерла мать. У ее отца крохотный клочок земли, и ей приходилось вести хозяйство и ухаживать за шестью братьями и сестрами. Она всегда мечтала уехать в Париж. Едва получив документы, сразу сбежала из дому, потому что отец ни за что не отпустил бы ее.
У меня начинает складываться новый образ Мануэлы, не похожий на прежний.
- Про моего брата она вам рассказывала?
- Про Оливье?
- Вы даже знаете его имя?
- Он еще совсем молоденький, наивный, да? Мануэла говорит, что у него до нее не было женщин и он очень боялся показаться неловким, - и Пилар рассмеялась грудным смехом, как Мануэла.
- Он хотел жениться на ней?
- Во всяком случае, клялся, что у него это серьезно, и требовал, чтобы она перестала ходить на танцы к Эрнандесу. Он страшно ревнивый.
- А про отца?
- Да, она рассказала, что у вас там было, и очень смеялась.
- Почему?
- Вы уж меня извините, но вы же знаете, что Мануэла ни к чему не относилась серьезно, и мы привыкли все друг другу рассказывать.
- Скажите, отец предложил ей уйти от нас?
- Да.
- Он предложил снять для нее квартиру, да?
- Да. Я не решалась рассказать вам про это. Похоже, у него это тоже первая в жизни любовница.
- Мануэла не согласилась?
- Ясное дело, нет.
- Но почему?
- Ну, как бы вам это объяснить… Понимаете, ничего бы из этого не получилось.
- А вас не удивляет, что она не дает о себе знать?
- Удивляет.
- И что же вы решили?
- Что она нашла нового дружка или сменила место.
- Но это точно, что она никогда не говорила о возвращении на родину?
- Точно.
- А что она рассказывала про мою мать?
- Что она… немножко не такая, как все.
Пилар едва не произнесла "сумасшедшая".
- А у Эрнандеса никто ничего не знает про нее?
- Я вчера была там. Все удивлялись, почему я одна. Но я уже знала, что Мануэлы нет в Живри.
- А откуда?
- Обычно мы раз в два-три дня перезваниваемся. А тут трубку взяла ваша мать и сообщила, что Мануэла уехала в Испанию. Ну, я решила, что это просто предлог, чтобы бросить службу.
- И она даже не намекнула бы вам?
- Простите, не понимаю.
- Вы по-настоящему дружны?
- Она мне все рассказывала. Я ведь была единственной девушкой в Париже, кого она знала. Что же касается парней, она с ними веселилась, спала, но о чем думает, никогда не говорила.
- Большое спасибо, Пилар.
- Вы беспокоитесь, да?
- Даже не знаю. У нее, наверно, были причины уйти. Может, ее соблазнило предложение отца.
Если бы я не чувствовала, что профессор отдалился от меня, я поговорила бы с ним, и, возможно, он что-нибудь посоветовал бы. Но я не решаюсь. Ну, а у других лаборанток таких проблем, наверно, никогда не возникало.
Надо признаться, мне все тревожнее. Я даже немножко стыжусь этого. Временами убеждаю себя, что я все придумала, что у меня склонность, как у мамы, из всего делать трагедии.
Если мама ждет завершения курса лечения, чтобы позвонить в контору по найму, то это значит, что мне еще неделю придется убирать и готовить.
Горячего она все так же не ест и лежит в постели, когда кто-нибудь из нас возвращается домой. И только оставшись одна, пошатываясь, спускается в кухню и достает из холодильника что-нибудь перекусить. И иной раз вытаскивает из тайника, где хранятся ее запасы, бутылку. Забавно, но тайник мы так и не сумели обнаружить. Да, в этом смысле она потрясающе хитра.
Я заезжаю в Живри, покупаю мясо и овощи, а войдя в дом, сразу же поднимаюсь к маме. Она не читает, но и не спит, хотя глаза у нее закрыты.
- Это ты? - слабым голосом спрашивает она.
- Да. Как ты себя чувствуешь?
- Плохо.
- Очень болит?
Мама не отвечает. Неужели это и так не ясно?
- Никто не приходил?
- Я не слышала звонков.
- По телефону тоже не звонили?
- Нет.
- А когда тебе звонила Пилар?
- Это кто?
- Подруга Мануэлы.
- Да, какая-то испанка просила позвать ее. Я ответила, что Мануэла у нас уже не служит. Она спросила, куда Мануэла ушла, и я сказала, что уехала в Испанию.
- Мануэла так и сказала тебе?
- Да. Не в моих привычках врать.
Вот уж неправда. Она врет, но бессознательно. Вернее, так переиначивает истину, что сразу начинаешь путаться.
- Мануэла вызвала такси?
- Не знаю.
- Ты не слышала, она не звонила Леону или другому шоферу?
- Нет. Я плохо себя чувствовала и к тому же представляла, какой скандал устроит твой брат.
- А папа?
- Папа тоже. Мужчины сошли с ума. Стоит в доме появиться какой-нибудь девчонке, они липнут к ней, как мухи на мед.
- Ты не подвозила ее к автобусу или на станцию?
- Ну вот еще! Она сама решила уйти, пусть сама и добирается. Разве я не права? - К маме как будто даже вернулась ее былая энергия. - Я же говорю тебе: я плохо себя чувствовала. Я пошла в спальню и легла. Вроде бы слышала, как захлопнулась входная дверь. У меня был тяжелый приступ.
Не знаю, какая доля лжи в ее словах, но явно все происходило не совсем так.