- И вообще, с какой стати ты меня допрашиваешь? Разве мало того, что я не могу встать, что твой отец и твой брат не разговаривают друг с другом, что мы остались без служанки и я целыми днями дома одна? - Никогда в мамином голосе не было такой горечи. - Но не бойся. Через несколько дней я встану, и тебе больше не придется заниматься хозяйством. Я все возьму на себя, пока не найду кого-нибудь.
Я разочарована, мне даже как-то неприятно. Бог весть каким образом, но она добилась, что на душе у меня неспокойно. Чтобы приготовить ужин и навести внизу хоть какой-то порядок, времени остается в обрез. Я уже накрываю на стол, когда появляется отец и, полукивнув мне, собирается пройти в кабинет.
- Отец!
- Да?
- Я хотела бы задать тебе один вопрос. Это очень важно. Извини, что вмешиваюсь не в свои дела. Ты ведь предложил Мануэле снять ей квартиру в Париже?
- Кто это тебе сказал?
- Ее подруга Пилар, от которой Мануэла ничего не скрывала.
- И ты веришь этим девчонкам?
Я смотрю ему прямо в лицо, губы у меня дрожат, и чувствую я себя не слишком уверенно: ведь я впервые разговариваю в таком тоне с отцом. Как все это глупо! Но сейчас я гляжу на него, почти как на чужого человека, и вижу, что он виляет и тоже готов соврать.
- Да, верю.
- Ну, а если это правда?
Как он унижен, несчастен, как пытается сохранить достоинство, но это ему не удается.
- Разумеется, это твое право. Твоя личная жизнь меня не касается. - Отец не поднимает головы. - Но я хочу знать, потому что нас всех касается то, что произошло с Мануэлой. - Но отец все так же молчит. Ждет. - Ты не приезжал сюда, чтобы отвезти ее в Париж?
- Нет.
- И не ждал ее где-нибудь на дороге?
- Да говорю же тебе, нет!
- И у тебя нет ни малейшего представления, где она сейчас?
- Этот вопрос тебе лучше бы задать своему брату. Или своей матери, которая вполне могла выгнать ее.
- Спасибо.
Он тоже что-то скрывает. Нам обоим неловко, а тут как раз входит Оливье. Он с подозрением оглядывает нас. Теперь все у нас в чем-то подозревают друг друга.
- Что, еще не ели?
- А ты торопишься?
- Да, встречаюсь с приятелем.
Оливье никогда не рассказывает нам о своих друзьях, и они не заходят к нему. Может, потому что он стыдится мамы? Этой стороны его жизни мы совсем не знаем. Оливье уходит, приходит, когда хочет, то ужинает дома, то нет, бывает, пойдет прямо наверх, не заглянув в гостиную и не пожелав нам доброй ночи. Но может быть, это просто ребяческий способ доказать себе, что он ни от кого не зависит?
- С кем ты давеча ушел, Оливье?
- Да с приятелями.
- С факультета?
- Не знаю. Я их не спрашивал.
- А что, у тебя на курсе нет друзей?
- Да ну, снобы они все. А некоторые живут вроде нас, далеко от Парижа.
- А в Версале или в окрестностях никто не живет?
- Откуда я знаю!
Мне неизвестно, ходит ли он на танцы и даже умеет ли танцевать.
- Ну, о девушках вообще разговора нет.
- Я видела Пилар.
- Где?
- В доме, где она служит. Видела и ее хозяйку.
- А зачем?
- Хозяйка как раз уходила и позволила мне поговорить с Пилар.
- И что же тебе сказала Пилар?
- То же, что и тебе. Она не верит, что Мануэла вернулась в Испанию, а сказала так, наверно, для того, чтобы не говорить, что ей надоело у нас.
- Ну, мне-то она бы сказала.
- Ты уверен?
- Еще бы.
У меня такой уверенности нет. Через несколько минут мы опять сидим за круглым обеденным столом, и опять все молчат.
Я занялась уборкой, как вчера и позавчера. Моя тревога в связи с исчезновением Мануэлы не унимается, и часов в десять я неожиданно решаю поехать разузнать о ней у Эрнандеса. Брат уже ушел. Я стучусь в кабинет. Сообщаю отцу:
- Я выйду на часок.
- Не забудь ключ.
Дождя нет, но прохладно. Я доехала до авеню Терн, но тут мне пришлось спрашивать, как пройти. К кому ни обращусь, никто не знает, где этот дансинг. Наконец полицейский объяснил:
- Метров через сто налево между обувным магазином и кондитерской будет тупик. Это там, в глубине.
Оставив мопед на улице, я углубляюсь в тупик. В этой куртке с капюшоном вид у меня не слишком-то женственный. Над входом горит сине-красное неоновое название дансинга, у дверей группками стоят парни, курят и пристают с шутками к проходящим женщинам. Все говорят по-испански. Большинство парней в ярких рубашках.
Кое-кто из женщин отвечает парням в том же тоне. Другие краснеют и спешат войти. В зале под потолком висит большой зеркальный шар, отражающий свет прожекторов. Шар медленно вращается над танцующими, бросая блики на лица и стены.
Стены тут белые. Вокруг танцевальной площадки в два ряда столики, накрытые бумажными скатертями. Почти все места заняты. Оглядевшись, я направляюсь к бару, за стойкой которого сидят несколько мужчин.
- Можно фруктовый сок?
- С удовольствием, - отвечает бармен и подмигивает остальным.
Надо думать, я единственная француженка в зале, и они на своем языке перекидываются шуточками на мой счет.
- Вы знаете такую девушку - Мануэлу Гомес?
- Si, senorita. Да, мадемуазель.
- Она здесь?
- Сегодня среда?
- Нет, четверг.
- Она приходит только по средам вместе с сеньоритой Пилар.
Каждая его фраза сопровождается улыбками или смехом остальных мужчин.
- А вчера приходила?
- Как?
- Вчера была среда. Они были здесь?
- Нет, мадемуазель. Только сеньорита Пилар.
Не понимаю, что смешного в его словах? Наверно, они регочут из-за его тона. Видимо, мы выглядим как пара комиков.
- А вы не знаете, куда она уехала?
- Сеньорита Пилар?
- Нет, Мануэла.
Я начинаю раздражаться.
- А! Так вы говорите о Мануэле! Красивая девушка!
- Есть тут кто-нибудь, кто знает, куда она уехала? У нее есть друг?
- О, у нее очень много друзей, мадемуазель. - Он произносит "мадемесель" и как-то по-особенному подчеркивает это слово. - Очень много.
- Я хочу сказать, друг, с которым она встречалась наедине.
- Она со многими встречалась наедине.
Продолжать в таком же духе нет никакой возможности. Узнать я ничего не узнаю, зато они потешатся всласть.
- Станцуем, мадемуазель?
- Благодарю вас. Мне надо идти.
Я расплачиваюсь. Они пытаются задержать меня.
- Может, рюмочку испанского коньяка?
Я что-то бормочу и ретируюсь к выходу. Остается проскочить мимо парней, стоящих на улице.
Придя сюда, я не узнала ничего нового, кроме того, что Мануэла пользуется широкой известностью у Эрнандеса и не дичится мужчин. Ну, в этом-то я не сомневалась. На углу тупичка я чуть не налетаю на быстро идущего человека, уже открываю рот, чтобы извиниться, и вдруг узнаю брата.
- Что ты тут делаешь? - интересуется он, хотя заранее догадывается об ответе.
- Пыталась узнать что-нибудь о Мануэле.
- Удалось?
- Нет. Они потешались надо мной. Но вчера она не приходила.
- Ты что, беспокоишься?
- Даже не знаю. Но мне было бы куда спокойней, знай я, где она. Не нравится мне тайна, окутывающая ее уход.
- А знаешь, чем я сейчас занимаюсь?
- Нет.
- Я уже два дня прогуливаю занятия и с утра до вечера слежу за отцом. Рано или поздно он пойдет на свидание к ней, и я подумал, что это единственная возможность узнать ее адрес. Но пока он ходит только из дому на службу, обедает один в соседнем ресторанчике, с обеда опять идет на службу, а вечером домой.
- Он не заметил, что ты за ним следишь?
- Похоже, нет. А если и заметил, мне чихать. При тех отношениях, которые теперь у нас…
- Ты к Эрнандесу?
- Да, туда. Пойду загляну на всякий случай, хотя не думаю, что мне повезет больше, чем тебе.
- Не пей много.
- Я за весь день выпил всего стакан пива.
- Пока.
- Пока.
Мы не целуемся. Мы не приучены к проявлениям чувств. И тем не менее мы с братом любим друг друга. Я страшно тревожусь за его будущее и хочу, чтобы он был счастлив.
Если бы не эта…
Ну вот, я, совсем как мама, все валю на Мануэлу. Но разве она виновата, что Оливье ухаживал за ней, и можно ли ее винить, что она не отказала в том, чего он добивался? С отцом - дело другое. Тут она могла бы…
А в сущности, почему? Я пытаюсь поставить себя на ее место. И опять слышу голос бармена, смех парней у стойки. Вполне возможно, что у них у всех что-то с нею было.
Она была веселая. Любила жизнь. Любила любовь. Хотела, чтобы все были счастливы.
Тогда почему она должна была отказать моему отцу, который ради нее забыл даже о своем достоинстве?
У меня нет никакого права попрекать ее. Виновата во всем атмосфера нашего дома.
Запуталась я. Хватит об этом думать. Когда я вернулась, отец поднялся в спальню, и я перед сном еще немножко убралась.
Утром во всем теле у меня ощущение усталости, ломоты. Отец, как всегда, спускается завтракать первым и украдкой поглядывает на меня.
- Ты что, плохо себя чувствуешь?
- Это от усталости.
- Надо искать прислугу. Ты не можешь тащить весь дом на себе.
- Пока мама не поправится, нет смысла кого-то нанимать.
- Как она?
Он спал с нею в одной постели, но они даже словом не перемолвились. Вне всякого сомнения, мама и утром, и вечером лежит с закрытыми глазами. И ему приходится спрашивать о ее состоянии у меня.
- Страдает. Три первых дня самые трудные.
- Она хоть что-нибудь ест?
- Спускается, что-то берет из холодильника, но ждет, пока я уйду.
- О Мануэле она с тобой не говорила?
- Я спрашивала ее.
- И что она сказала?
- Что ничего не знает. Короче, все то же, что говорила в первый день. Мануэла, дескать, объявила, что уезжает домой.
- И ты ей веришь?
- Нет. Я виделась с ее подругой Пилар. Она меня заверила, что быть такого не может, чтобы Мануэла вернулась в Испанию. Она ведь убежала из дому, потому что ей приходилось обихаживать отца и семерых братьев и сестер. У нее там ни минуты свободной не было.
- Что же с ней могло приключиться?
Отец задает мне этот вопрос, но так, словно обращается к себе, и я вдруг вспоминаю про зеленый сундук. И уже открываю рот. Хочу рассказать.
Нет, нет. Я уже готова сплести страшную историю, и отец будет прав, если в ответ пожмет плечами.
Спускается брат.
- Ну что, тебе больше повезло у Эрнандеса, чем мне?
- Удивляюсь, как я оттуда вообще ноги унес. Подошел я к бару и только заговорил о Мануэле, все в хохот. Как я сдержался, не знаю, но не мог же я драться один против десяти. Да, пожалуй, весь зал был бы против меня. Они сообщили, что пять минут назад одна девушка спрашивала о том же, и толкали друг друга локтями.
- Девушка - это я.
- Я понял. Ладно, мне надо поторопиться, чтобы не упустить отца. Правда, я очень бы удивился, если бы он отправился на свидание в такую рань.
- Боюсь, Оливье, ты на ложном пути.
- Да я и сам так думаю. Но раз уж начал, доведу до конца. Раз уж я бросаю университет, мне, в сущности, все равно, что за отцом следить, что ходить на лекции…
Сослуживцы заметили, что последние несколько дней я хожу хмурая, но насчет причин моего плохого настроения они заблуждаются. Правда, в столовой я стараюсь участвовать в разговорах, которые затеваются в нашей маленькой группе.
И вдруг часов около пяти - великая радость. Я работаю в лаборатории, кто-то останавливается у меня за спиной, и я вздрагиваю, услышав голос профессора:
- Не уходите. Вы мне сейчас понадобитесь.
Дрожа от благодарности, я оборачиваюсь, но он уже уходит и не глядит на меня. Неважно. Он подал мне знак. Попросил меня остаться.
Я считаю минуты, и лишь с огромным трудом мне удается сосредоточиться на работе. В шесть, возвещая конец рабочего дня, звенит звонок; большинство переодеваются и уходят. Но несколько человек задерживаются, чтобы что-то доделать.
Лишь в половине седьмого я остаюсь одна в маленькой лаборатории, и ко мне приходит профессор.
- Вы смотрели Жозефа?
- Да.
- Как пульс?
- Нормальный.
- Артериальное давление?
- Тоже.
- Выведите, пожалуйста, его. Удержите?
- Он привык ко мне.
- Похоже, никаких проявлений отторжения нет.
Он боится радоваться: успех все-таки неожидан.
Склонившись над собакой и не выпуская из рук фонендоскоп, Шимек тем же деловым тоном произносит:
- Мне вас очень недоставало.
Я молчу, боясь сказать хоть слово.
- Не ожидал, что вы так отдалитесь от меня.
- Я отдалилась? И вы поверили в это?
- Больше недели вы на меня не смотрите, даже ни разу не подошли ко мне.
- Я не решаюсь вам навязываться.
- Это правда?
- Поверьте, я так страдала от невозможности подойти к вам! Я думала, вы сердитесь на меня.
- За что?
- Не знаю. Я боялась надоедать вам.
- Отведите собаку в клетку. - Шимек провожает меня взглядом. Лицо у него серьезное. - Даже не верится, что я заблуждался. Знаете, после всего, что я пережил, начинаешь понимать цену истинной дружбы.
С неожиданной горячностью я произношу:
- Ой, я бы так хотела…
- Что?
- Я даже не сумею сказать. Утешить вас. Нет, это слишком претенциозно. Дать вам немножко человеческого тепла. Я ведь все время думала о вас. Представляла, как вы сидите с дочкой.
Изумленно и все еще с недоверием он смотрит на меня.
- Это правда? - Крепко, чуть ли не до боли он сжимает мне руки. - Спасибо. Я верю вам. Как нелепо все! Мы оба не верили друг другу. Но больше этого не случится.
У него хватает душевной тонкости: он не целует меня, лишь смотрит с признательностью и напускным отеческим тоном говорит:
- Вы, наверно, проголодались? Бегите-ка ужинать.
- А вы?
- Мне нужно писать отчет. Я прихватил сандвич и в термосе кофе.
Я не предлагаю ему остаться и помочь. Писать отчеты он предпочитает в полном одиночестве, в такие часы даже его секретарша не имеет доступа к нему в кабинет.
- Желаю успеха! - говорю я, улыбаясь глазами, губами, лицом. У меня как камень с души свалился, и, забыв про лифт, я вприпрыжку бегу по лестнице.
Недоразумение! Между нами было просто недоразумение! Как он сказал, мы оба не верили друг другу.
Я качу на мопеде домой и только об этом и думаю. Неожиданно мне в голову приходит одна мысль. Раз такое недоразумение произошло между профессором и мной, значит, оно может произойти с другими и, вероятно, происходит сотни раз на дню.
Тогда почему такое не могло случиться между нами и мамой? Я говорю "между нами", поскольку знаю, что и отец, и брат в большей или меньшей степени разделяют мои чувства.
Все, что она делает, раздражает нас, я уже не говорю про "девятины". Мы уже давно считаем, что она психически больна, может, не в тяжелой форме, но больна, и я сама неоднократно подумывала, не вызвать ли к ней психиатра.
А может быть, она, как Шимек, ждет от нас шага навстречу, взгляда?
Я не смела взглянуть на него. Боялась, как бы он не решил, будто я обрадовалась, увидев, что место около него освободилось. С моей стороны это было бы чудовищно. Поэтому я держалась в стороне, ждала, когда он сам подаст мне знак. А он ждал, чтобы это сделала я. Но в конце концов решился заговорить, и недоразумение рассеялось.
А мы разве когда-нибудь говорили открыто с мамой? Рассказывали ей, что у нас на душе? И разве мы не относились к ней так, словно она вроде и не принадлежит к нашей семье?
Ведь это же в основном из-за нее я никогда не приглашаю к себе подруг, а Оливье - приятелей. И к отцу тоже никто не ходит. Мы стыдимся ее. Опасаемся, что ее сочтут противной или с заскоками.
Неужели она этого не понимает? Или уже давно поняла и потому страдает? Может быть, в этом одна из причин ее запоев?
Мы уходим на весь день и оставляем ее одну. С утра разъезжаемся на мопедах, и редко кто из нас приходит домой обедать. Вечерами садимся за стол, и ни разу никто из нас не поинтересовался, как она провела день. После ужина отец запирается в кабинете, брат либо уходит, либо сидит у себя в комнате.
Кто все это начал? Но сколько бы я ни ломала себе голову, ответа мне не найти: корни уходят в слишком далекое прошлое.
Но если в основе лежит недоразумение, тогда все, что я думала о маме, неверно, и меня начинает грызть совесть. Как хочется сделать так, чтобы она жила с нами, как в нормальной семье, где царят доверие и любовь.
Профессор сжал мне руки и смотрел на меня взглядом, немножко еще печальным, но уже полным нежности. Я счастлива и хочу, чтобы все были счастливы.
Дома отец и брат уже сидят за столом и едят омлет. В кухне я нахожу тарелки из-под супа.
- Кто готовил? - спрашиваю я.
- Я, - почему-то виноватым тоном отвечает брат. - Открыл банку супа с горошком и взбил в кружке полдюжины яиц.
- К маме кто-нибудь заходил?
Они смотрят на меня с извиняющимся видом: дескать, в голову не пришло.
- Ладно, схожу спрошу, не нужно ли ей чего-нибудь.
Стучусь и открываю дверь. Мама сидит на кровати и безучастно смотрит на меня.
- Чего тебе нужно? - спрашивает она. - Опять будешь шпионить за мной?
- Ты что? Я пришла узнать, не нужно ли тебе чего.
- Ничего мне не нужно.
- Никто не приходил? Никто не звонил?
Мама язвительно усмехается.
- Ах да, я и забыла, что даже больная обязана сторожить дом.
Глаза у нее злые, злой голос. Видимо, потребовались годы и годы разочарований, чтобы она стала такой.
Была ли она когда-нибудь счастлива? Наверно, уже в детстве брат и сестры дразнили ее уродиной. А может, отец и вправду женился на ней только потому, что она была дочкой полковника. Догадывалась ли об этом мама, и если да, то с самого ли начала? Или глаза у нее открылись лишь со временем?
Я живу с нею со дня своего рождения, а сейчас вдруг убеждаюсь, что совершенно не знаю ее. Когда я смогла судить маму или, верней, решила, что имею на это право, она уже была такой, как сейчас, и докопаться до прошлого не было никакой возможности.
- Мама, ты не хочешь есть?
- Ты же знаешь, я не ем, когда болею.
- Может, я могу что-то сделать для тебя?
Выгляжу я, надо полагать, неловко, по-дурацки. Такую перемену отношений, по сравнению со вчерашним днем или даже с сегодняшним утром, конечно, трудно воспринимать.
- Что это с тобой? - саркастически осведомляется мама.
- Я просто много думала сегодня о тебе.
- Неужели?
- Подумала, что мы слишком надолго оставляем тебя в одиночестве.
- А не будешь ли ты добра и сейчас оставить меня в одиночестве?
- И еще я хочу тебе сказать, что я люблю тебя.
- Вот черт!
Да, мне лучше уйти. Похоже, ей стало хуже, а не лучше. Сама понимаю, насколько я нелепа и неловка.
- Спокойной ночи.
Мама не отвечает. Она курит. Поверх сорочки на ней выцветшая синяя ночная кофта, оттеняющая ее черные волосы и глаза. Нет, она не казалась бы такой некрасивой, если бы…