4
В ту ночь он спал глубоко и спокойно, словно кто-то перегонял сквозь него сны. Они прокатывались через него, как вагоны с мануфактурой через узловую станцию, и он просматривал их, как начальник станции, отчего вид у него был сосредоточенный и ответственный. Спал он на улице, на своей любимой катапульте, где вчера на ночь выпил принесенные мной витамины. Я притащил ему из вагончика старую шинель, накрыл его, однако ночью всё равно пару раз просыпался и приходил проверить, всё ли с ним в порядке. Возле ног его спали уличные псы, забредшие с трассы. По ночной площадке ветер гонял бумажные пакеты. На плечо ему садились птицы, а на открытые ладони заползали муравьи, слизывая с кожи красные витаминные пятна. Ночью в северном направлении отошли последние тучи, на небе высыпали созвездия, и погода снова напомнила о начале июня. Июнь в этих местах проходил быстро и насыщенно - стебли наполнялись горьковатым соком, и листва шелушилась, как кожа на холоде. С каждым днем становилось всё больше пыли и песка, которые попадали в обувь и складки одежды, скрипели на зубах и сыпались с волос. В июне воздух прогревался, словно армейские палатки, и начиналась теплая пора малоподвижных мужчин на улицах и шумных детей в водоемах. Уже утром стало понятно, что готовиться нужно к жаркому лету, которое будет длиться бесконечно и выжжет всё, что попадется под руку, включая кожу и волосы. И даже летние дожди никого не спасут.
Просыпался Коча долго и чувствовал себя с утра грустным, как в детстве, когда приходилось вставать вместе с родителями, которые спешили на работу и заставляли собираться на учебу. Проснувшись, походил вокруг гаража, покормил собак черным хлебом, задумчиво осмотрел долину и наконец пошел будить меня. Сев на соседний диван, долго рассказывал какие-то рваные случайные истории про свою бывшую жену, доставал фотокарточки, нашел где-то под кроватью дембельский альбом, обтянутый шинельным сукном, совал его мне. Я лениво отбивался и пытался снова заснуть, но после дембельского альбома это было не так-то просто. Наконец я поднялся и, завернувшись в колючее больничное одеяло, стал слушать. Коча рассказывал про любовь, про то, как встречался со своей будущей женой, про секс на переднем сиденье старой волги. Почему не на заднем? - спросил я его. - Все же всегда делают это на заднем? - Дружище, - пояснил Коча, - в старых волгах переднее сиденье - сплошное, как и заднее, поэтому нет никакой разницы, где этим заниматься, ясно? - Ясно, - ответил я ему, - нет никакой разницы. И Коча благодарно кивал головой: правильно, дружище, ты всё верно сечешь, - и с этим пошел варить чифирь.
Через какое-то время от заправки засигналила первая машина, Коча раздраженно нацепил очки и поспешил на выход.
- Коча, - сказал я ему, - давай помогу.
- Да ладно, Гер, - отмахнулся он, - с тебя такая помощь.
- Ну, какая есть.
- Ну, давай, - он ждал в дверях, пока я искал свою одежду. - Только надень что-нибудь. Куда ты в своих джинсах? У меня там под диваном есть что-то старое, поищи, ладно? - и ушел.
Под диваном у него были два чемодана, напиханные тряпьем. От них несло табаком и одеколоном. Я брезгливо покопался в первом чемодане, нашел черные армейские штаны, залатанные на коленях, но еще вполне товарного вида, с сильным одеколонным запахом. Открыл другой, вытащил бундесверовскую куртку, мятую, но не рваную. Натянул ее на плечи. Куртка была тесновата, Коча, наверное, поэтому ее и не носил, поскольку был примерно одной со мной комплекции. Но выбирать было особенно не из чего. Я посмотрел в окно. Отражение дробилось солнцем и почти исчезало в лучах. Можно было разглядеть только какие-то контуры, тень. Со стороны я походил на танкиста, чей танк давно сгорел, а желание воевать осталось. С этими мыслями и отправился работать.
В девять приехал Травмированный. Критически осмотрел мою рабочую одежду, хмыкнул и пошел к себе в гараж. Я по большому счету не столько помогал, сколько мешал, пару раз разлил бензин, долго разговаривал с каким-то дальнобойщиком, который гнал в Польшу, постоянно цеплял Кочу, не давая ему исполнять профессиональные обязанности. Наконец старик не выдержал и отправил меня к Травмированному. Тот всё понял, дал мне пропитанную бензином тряпку и приказал отчищать какой-то лом, облепленный илом, ржавчиной и масляной краской. За полчаса такой работы я совсем затосковал, все-таки многолетнее отсутствие физического труда давало о себе знать. Шура, - сказал Травмированному, - давай перекурим. - Тут не курят, - ответил на это Травмированный, - это же бензозаправка. - Ладно, - сказал он через минуту, - иди отдохни, потом вернешься. Я так и сделал.
Около полудня подключили телефон. Я набрал Болика. Голос у него был глухой и раздраженный.
- Герман, - кричал он мне. - Как ты там?
- Нормально, - отвечал я. - Тут курорт. Речка рядом. Щуки ловятся.
- Герман, - пытался докричаться до меня Болик. - Какие, на хуй, щуки? Какие щуки, Герман? У нас отчетно-выборная конференция на неделе, Герман. А ни хуя не готово, брат. И вообще ты нам нужен, по бизнесу. Ты когда будешь?
- Вот, Боря, - кричал я ему, - об этом я и хотел с тобой поговорить. По ходу, я задержусь.
- Что? Что ты сказал?
- Задержусь, я сказал, задержусь!
- Как это задержишься? Надолго?
- Неделя максимум. Не больше.
- Герман, - внезапно серьезным голосом спросил Болик. - У тебя там всё в порядке? Может, чем-то помочь нужно?
- Да нет, - я говорил легко и убедительно, - расслабься. Через неделю буду.
- Ты же там не останешься, правда? - голос Болика действительно отдавал какой-то не то озабоченностью, не то недоверием, не то даже надеждой.
- Да нет, ну что ты.
- Герман, я тебя давно знаю.
- Тем более.
- Ты же не сделаешь этого?
- Не волнуйся, я ж сказал.
- Герман, просто прежде чем сделать глупость, подумай, ладно?
- Ладно.
- Подумай о нас, твоих друзьях.
- Я думаю о вас.
- Прежде чем сделать глупость.
- Ну, ясно.
- Подумай, ладно, Герман?
- Ну а как же.
- Давай, брат, давай. Мы любим тебя.
- И я вас, Боря, я вас тоже люблю. Обоих. Тебя больше.
- Не пизди, - Болик наконец положил трубку.
- Да-да, - кричал я, слушая с той стороны короткие гудки, - и я по тебе тоже! Очень-очень!
После этого я несколько раз набирал брата. Тот упорно не отвечал. Солнце заливало комнату, пыль стояла, будто взболтанная рыбой речная вода. Я смотрел за окно и чувствовал, как опускается теплое нутро июня, касаясь всего живого на этой трассе. Что делать дальше? Можно было еще раз сойти в долину, попытаться найти друзей и знакомых, которых я не видел сто лет, поговорить, расспросить о делах, жизни. Можно было еще сегодня уехать отсюда какими-нибудь попутками, выбраться подальше от всего этого пекла, с тысячью лучей и воспоминаний, которые забивали легкие и слепили глаза. Проще всего, конечно, было бы это всё продать. А бабки разделить с компаньонами. Брат, скорее всего, обижаться бы не стал. Даже если б стал, что бы это изменило? Особых вариантов он мне не оставил. Можно какое-то время тусовать здесь с Кочей, пока тепло и щуки ловятся, делать вид, что хочу помочь, заливать бензин в фуры. Но рано или поздно придется иметь дело с документами, налогами, всем этим хламом, которого я сторонился всю свою жизнь. Теперь история с регистрацией фирмы на мое имя казалась странной и неразумной: брат должен был это всё предвидеть, он, в отличие от меня, всё всегда просчитывал, зачем ему было подставлять меня, я так и не понял. А главное - почему он теперь исчез, ничего не объяснив, не оставив никаких распоряжений: мол, делай что хочешь, хочешь - продай всё, не морочь себе голову, хочешь - отдай бедным, перепиши контору на детский приют, пусть сами заправляют бензином весь этот ковбойский автотранспорт, а хочешь - просто подожги эту будку вместе со свидетельством о регистрации и езжай домой, где тебя ждут верные друзья и интересная работа. Но он никаких распоряжений не оставил. Просто исчез, как турист из гостиницы, вытащив меня на просмоленные солнцем холмы, на которых я всегда чувствовал себя неуверенно, еще с детства, от первых воспоминаний и вплоть до последних лет, проведенных тут, вплоть до того прекрасного осеннего дня, когда мы с родителями выбрались отсюда, когда наш папа, отставной военный никому не нужной армии, получил жилье недалеко от Харькова, и мы уехали. Брат тогда остался, не захотел уезжать, даже говорить об этом не хотел, с самого начала сказал, что останется, и, похоже, так до конца и не простил нам того бегства. Открыто он об этом никогда не говорил, но я всегда чувствовал отчужденность с его стороны, особенно по отношению к родителям, которые сдались и покинули эту долину, со всем ее солнцем, песком и шелковицей. Он остался, вкопался в холмы и отстреливался во все стороны, не желая поступаться своей территорией. Ничем не оправданное упрямство, которого я никогда не понимал, - это нас и отличало, он способен был до последнего цепляться за пустую землю, я легко жертвовал пустотой, пытаясь от нее избавиться. В конечном итоге жизнь всё расставила по-своему - он сидел в Амстердаме, я застрял на этом холме, с которого, казалось, виден был конец света, и он мне откровенно не нравился.
Коча совсем обессилел, сидел на катапульте и лениво отбивался от водителя, какого-то своего давнего приятеля, который так же лениво пытался подбить Кочу работать дальше, то есть заправить его перед дальней дорогой. Я вышел на улицу и заменил старика на его боевом посту. Солнце, пахнущее бензином, и висело над нашими головами, как бензиновая груша.
Работа внесла в мое смятение определенную размеренность и упорядоченность. Когда тебе есть чем заняться, меньше думаешь о коридорах будущего, по которым так или иначе придется пройти. Я помогал компаньонам, до вечера крутился под оранжевым июньским небом, а вечером Коча достал консервы, забил пару папирос и надел мои наушники. Мы сидели под яблоневыми ветвями молча и расслабленно, ощущая кожей, как спадает жара и от реки постепенно поднимается свежесть. Когда совсем стемнело, Травмированный начал собираться, мылся под желтым пластмассовым рукомойником, поливался парфюмерией. Надел свою пижонскую белую рубашку и спустился в долину к золотому электричеству и сиреневым теням в переулках, где его ждали любовницы, открыв окна в черную свежую ночь.
Ночной воздух и сладкий драп делали сон глубоким и размеренным, словно вода в старом русле; кожа, разогретая солнцем, к утру охлаждалась, хотя простыня еще долго сохраняла тепло, передавшееся от тела. Утром Коча поднял меня своими байками, приготовил завтрак и выгнал на улицу чистить зубы. Всё это напоминало какое-то детское туристическое путешествие, я совсем выпал из времени и, неожиданно получив отпуск, круиз на бензозаправку, ошалело блуждал теперь между склонов, оплетенных травой, и ржавого железа, в котором прятались полевые птицы. Травмированный смотрел на меня так же недоверчиво, но не слишком сурово; на следующий вечер, уже в среду, снова достал мяч, вынес из гаража две банки из-под краски и, поставив меня на эти импровизированные ворота, долго оттачивал удар левой. Кое-кто из водителей меня узнавал, здоровался, спрашивал, как дела, надолго ли я и где мой брат. Я избегал прямых ответов, говоря, что всё нормально, хотя понимал, что говорю неискренне. Впрочем, никого это не касалось.
В четверг днем появилась Ольга. Приехала на своем скутере, с большой плетеной корзиной на плече. Корзина билась о руль и мешала ехать, Ольга легкомысленно обогнала фуру, соскочила с трассы и, промчавшись к заправке, вырулила перед нами. Мы с Кочей сидели на креслах и отгоняли навязчивых ос, которые крутились вокруг, сбитые с толку запахом табака и одеколона. Ольга спрыгнула со скутера, поздоровалась с Кочей, кивнула мне.
- Ты еще здесь? - спросила.
- Да, - ответил я, - решил взять отпуск. За собственный счет.
- Понятно, - сказала Ольга. - Как там твои друзья?
- Какие друзья?
- На джипе.
- А, эти. Прекрасно. Оказались милыми людьми.
- Серьезно? - не поверила Ольга.
- Крутили мне музыку, предлагали дружить.
- Ну и как?
- Музыка? Говно.
- А дружить?
- Я думаю, - признался я.
- Ну-ну, - холодно сказала Ольга. - Вот, Коча, держи, - протянула старику корзину и пошла в гараж к Травмированному. Поблагодарить Коча не успел.
В корзине оказались свежий хлеб и молоко в пластиковой бутылке из-под кока-колы. Коча с удовольствием отломил кусок хлеба и схватил его своими желтыми и крепкими, как у старого пса, зубами. Протянул мне бутылку с молоком. Я отказался. Скутер сверкал белыми боками, быстро нагреваясь под солнцем. В долине было тихо, между деревьями сновали птицы, словно пытаясь найти в воздухе менее прогретые участки.
Через некоторое время из гаража вышла Ольга. За ней, в рабочей одежде, вытирая шею белоснежным платком, пыхтел Травмированный. В руке держал какие-то бумаги, которые, очевидно, только что получил от Ольги, недовольно размахивал ими и пытался что-то ей объяснить. Но та его даже не слушала.
- Шура, - сказала она. - Ну что ты от меня хочешь?
Травмированный скомкал бумаги, сунул их в карман куртки и, размахивая кулаками, исчез в гараже.
- Что там у вас? - спросил я на всякий случай.
- Ничего, - коротко ответила Ольга. Села на скутер, завела его, посидела так секунду, заглушила двигатель. - Герман, - сказала, - у тебя сейчас много работы?
- Вообще много, - растерялся я. - Но именно сейчас у меня перерыв.
- Давай сходим на речку, - предложила она. - Коча, - обратилась к старику, - ты не против?
Коча в знак согласия сделал большой глоток.
- Ну так что - ты идешь? - Ольга снова спрыгнула со скутера и отправилась по склону вниз. Мне не оставалось ничего другого, как встать и пойти следом.
Она шла впереди, отыскивая тропинку между густых кустов терна и молодых шелковиц. Склон круто обрывался, трава забивалась ей в кроссовки, со стеблей слетали бабочки и осы, под ногами мелькали изумрудные ящерицы. Я едва успевал за ней, изнемогая от бега сквозь раскаленный воздух. Зелени становилось всё больше, долина то показывалась из-за высоких веток, то пряталась за ними, несколько раз дорожка просто исчезала, тогда Ольга легко соскакивала в траву и пробиралась вперед. Наконец я не удержался на ногах и покатился вниз по горькой полыни, проклиная всё на свете.
- Эй, что там? - крикнула Ольга откуда-то снизу. - С тобой всё хорошо?
- Хорошо-хорошо, - недовольно ответил я.
Мне не нравилось, что она заметила и мою усталость, и то, как я закатился в эти травы, и то, что я не выдерживаю темпа, который она задала еще там, на горе. Ну, давай, - думал, - подойди и подай мне руку помощи. Для чего-то же ты меня затащила в эту чащобу. Давай, подойди ко мне.
Но она и не думала подходить. Она стояла где-то внизу, за стеблями, невидимая и разгоряченная бегом, стояла и ждала, так что я должен был подняться и, выгребая из карманов песок, двинуться вперед, на ее дыхание. Дальше шли молча. Речка была не так близко от заправки, проще было спуститься сюда по трассе, но Ольга упрямо обходила деревья и кусты, продиралась сквозь бурьян, перепрыгивала через норы и ямы, и вдруг дорожка оборвалась - внизу, прямо под нами, поблескивало русло. Ольга шагнула вперед и, соскользнув по крутому меловому склону, легко съехала к воде. Я обреченно скатился за ней. На берегу был небольшой клочок песка, окруженный со всех сторон камышом.
- Только не смотри, - сказала Ольга. - Я без купальника.
- Вижу, - сказал я.
Она сбросила свое длинное платье, под которым оказались только белые трусики, и вошла в воду. Я хотел отвернуться, но не успел.
- И плавать я тоже не умею, - сказала она, стоя в воде по горло.
- Я тоже, - ответил я, сбросил свои танкистские доспехи и пошел к ней.
Вода была теплой, меловые горы, отражая солнечные лучи, прогревали ее, в такой воде совсем не хотелось двигаться.
- Я, - сказала Ольга, - когда-то работала вожатой в пионерском лагере. Это километров сорок отсюда. И мы каждый день с напарницей должны были вылавливать из реки пионеров.
- Утопленников или как? - не понял я.
- Нет, каких утопленников? Нормальных живых пионеров. Они заплывали в камыши и прятались там до вечера. Знали, что мы плавать не умеем. Ты представляешь, какая это ответственность?
- Представляю, - сказал я. - А мы с друзьями рыбу глушили в этой реке.
- Здесь есть рыба?
- Нету. Но мы ее всё равно глушили.
- Понятно, - сказала Ольга. Капли воды на ее рыжих волосах медно поблескивали, а морщинки под глазами совершенно разгладились от теплой воды. - У тебя тут много друзей?
- Да, - ответил я неуверенно. - Друзей детства.
- Чем они отличаются от остальных друзей?
- Они многое помнят.
- Герман, у тебя комплексы.
- У меня много комплексов. Например, я не умею плавать.
- Я тоже не умею плавать, - жестко сказала Ольга. - Но не комплексую по этому поводу.
- Вот так и утонешь - незакомплексованной.
- Не утону, - уверенно сказала Ольга. - Нельзя утонуть в реке, в которой плаваешь всю жизнь.
- Может, и так. Просто я в ней давно уже не плавал.
Жучки бегали по поверхности воды, словно рыбаки зимой по серому льду.
- Что ты решил? - не выдержала Ольга. - С этой заправкой.
- Не знаю. Решил подождать. Время у меня есть. Может, брат вернется.
- Ясно. И сколько будешь ждать?
- Не знаю. Лето долгое.
- Знаешь, Герман, - сказала она вдруг, отгоняя от головы ос, - я тебе помогу, если будет нужно.
- Хорошо, - ответил я ей.
- Но я хочу, чтобы ты понял одну вещь - это только бизнес. Ясно?
- Ясно.
- Тогда что ты снова на меня пялишься? Я же сказала, что без купальника.
Вода несла ветки и переворачивала на песчаном дне черную траву, мошки нависали над водой, прилипая к ее клейкой поверхности, вязкая и тягучая полуденная река не столько текла, сколько длилась.
Через какое-то время мы выбрались на берег и начали собираться. Ольга снова попросила не смотреть, незаметным движением стащила с себя мокрые трусики и, зажав их в ладони, стала натягивать платье. Мы отправились назад и, вскарабкавшись на меловые склоны, побрели вверх, вслед за вечерним солнцем, что уже укатилось за холмы. Ольга шла впереди, крепко стиснув в левой ладони трусики, платье облепило ее мокрое тело, и я вообще пытался на нее не смотреть. На заправке она забрала у Кочи пустую корзину, незаметно бросила туда белье, пошепталась о чем-то с Травмированным, после чего тот сурово на меня взглянул, села на скутер и растворилась в вечернем воздухе, будто ее и не было.
Вечером Коча хрипло рассказывал о своих женщинах, об их коварстве, глупости и нежности, за которые он их и любил. Консервы заканчивались, я дал Коче денег, тот сел на старую украину и поехал вниз за продовольствием. Я остался сидеть в кресле, глядя, как над трассой протекают красные потоки, как воздух твердеет от пыли и сумерек, а небо становится похожим на томатную пасту.