- Говорила Регина вещи не менее странные, - продолжает Саша рассказ. - Например, что очень скоро, вот буквально через десять лет, люди закроют храмы и устроят в них пункты приема стеклотары. А священников посадят в тюрьму. И даже убьют. Ясно, что для жителей католической Польши - а тут успела побывать и католическая Польша, - так вот, для них речи эти звучали немножечко слишком апокалиптично. И Регине никто не верил. И за глаза называли человеком не от мира… Так вот. Через десять лет случился тридцать девятый год. Пакт Молотова - Риббентропа, все дела. Город отдали Литве, а Литву включили в СССР. Сюда притопала Красная армия. В храмах устроили пункты приема стеклотары, скотобойни и пластмассовые заводики, где выпускались желтые детские пистолетики. Реальный случай, кстати, город Ошмяны! Ну а ксендзов приняли в местном НКВД. Это такой пастельный домик на Гедимина, зайди, спустись в камеры, они открыты для посещения. Там часть экспозиции как раз посвящена тому, что и в какой последовательности делали со священниками. В общем, каким потоком пошла Регина - с "верующими" ли, с "националистами" или просто как нуждающаяся в профилактическом уничтожении экзальтированная гражданка, неизвестно. Но ее земная жизнь была прекращена, с вильнюсских улиц она исчезла. Соответственно, изображения Царицы Небесной и Земной, оставшиеся по всей Западной Беларуси и Польше, спрятали. Тиражировали нелегально. Как обереги. Носили вот так вот, как я, в кошельках. В БССР за это можно было присесть. Это как полтора грамма ганджи на кармане.
Упоминание про вещество побуждает Сашу вновь взять в руки стеклянную колбочку пипетки и обшарить стол в поисках зажигалки.
- Я, кстати, до сих пор не уверена, где оригинал вот этой картинки, - говорит Саша рассеянно. - Это же не икона. Так, что в костеле где-нибудь в Лодзи ее выставить не могли. Это ведь где-то посередке между католицизмом и…
- А как Регина узнала, что у Царицы левая рука в кулаке? Плиту ведь только в девяностые нашли… - удивляется Янка. - И кика очень похожа.
- Камон, cиста! А как она узнала, что через десять лет Сталин и Гитлер Беларусь и Украину поделят? Об этом тогда еще даже Сталин и Гитлер не знали! - восклицает Саша.
Саша поджигает вещество в колбе и выдувает его половину в одну резкую затяжку, после чего гостеприимно протягивает мундштук подруге. По комнате распространяется мускусный запах жженой дури. Янка думает, что все белорусы за пределами Беларуси так страстно сверлят мозги разными составами, при этом сохраняя чуть сбрызнутую олдскульным алкоголем чистоту в Минске, что впору делать далеко идущие выводы. Например, о том, что так проявляется ностальгия. Или о том, что так проявляется пресыщение олдскульным алкоголем. Или тяга к новому, на родине блокированная пуританством. В результате выглядит все диковато и китчево. Как вечеринка иорданцев, оказавшихся в злачном квартале Дубая.
- Я не курю, - мягко отказывается Янка. - И не пью. Я за чистоту восприятия.
- Угу. Такие как раз самые большущие птихи. В смысле, психки. - Разговор дается Саше с трудом.
- Слушай. Я вот чему поражаюсь. Ты ведь такая крутая. Постколониализм. Зонтаг. Джеймисон. Лакан в оригинале. И вот вдруг - образок в кошельке.
- А что тебя смущает? - удивляется блонди. - Неужели феминистка не может носить в кошельке женщину, которой поклоняется?
- Нет. Ну я про суеверия.
Саша пожимает плечами:
- Разум не избавляет человека от мыслей о том, что находится за его границами. Более того, чем более умен человек, тем больше видит маленьких нестыковочек в мироздании. Малюсеньких таких, знаешь, нестыковочек. - Эта мысль смешит Сашу, но она подавляет хихиканье и остается серьезной.
- И зачем она тебе? С собой?
- Как оберег. - Саша поджигает оставшееся в колбе, задерживает дыхание и медленно выпускает дым. - Она меня хранит.
- В смысле, желания исполняет?
- Она же не Санта-Клаус, - хмыкает Саша, выбивая пипетку. - Она - Царица Небесная и Земная. Она не исполняет желания. Она следит за тем, чтобы их у меня не появлялось. В острой форме.
Закат за окнами вступает в самую драматичную фазу: тучки, разбросанные по небу, подсвечиваются снизу мандариновыми лучами. В результате чего их тушки приобретают амарантовый оттенок, сообщающий аметистовому небу шекспировскую страстность. Если бы люди чаще смотрели на прячущееся за горизонт солнце, они никогда бы не изобрели телевизора. Он бы им не понадобился.
Саша заканчивает мастырить второй заход и выдувает его в один прожиг. Потом смотрит в небо и говорит, уже не путаясь ни в окончаниях, ни в грамматике:
- Русские православные относятся к Богоматери, как к Саре Коннор. Родила Спасителя, и свободна. Католики думают, что Дева Мария обладает некоторыми чертами Джона Коннора. То есть понятно: она не так метка, как сам нигга. Но если сильно попросить, возьмет в руки крест и пойдет на махач с терминатором. И избавит просящего от кредиторов и мук сердечных. Аве Мария, грация плена, доминус текум! Так вот. У белорусов все сложней. Белорусы считают, что Бог и есть терминатор. Потому что его слуги и помазанники тут вели себя кто как летающий пропеллерный охотник с плазменной пушкой, кто как танк M-1 с вращающимся пулеметом, а кто как харвестер с турелью на левом плече. Про то, как викария Зайковского прямо в полоцкой святой Софии порубил в капусту саблей лично Петр Первый, ты слышала. Ну вот. Бог страшен. Потому что глух. А когда не глух - жесток. И сколько его ни проси, он только накажет. Молишься, молишься, а живешь только хуже. Так что белорусы верят в Царицу. Причем как она пришла? Откуда? Почему? Потому что ее обидели! Король у мужа отобрал. И насиловал. То есть бедная, значит - наша. Знает горе, значит, впряжется и за нас. И вот она ведет себя с Богом, как хорошая мама при бухом муже. За руку берет и топор из нее вынимает.
Яся молчит. Яся думает о радости. Чистой радости, которой при этих раскладах тут не было даже у детей.
* * *
После третьего города и третьего имени, в которые помещает Янку судьба, Малмыги, Минск и Москва слипаются в ее снах в один длинный, катастрофически непроходимый, агломерат. И Янка все пытается свернуть с Гедимина на Вильняус и дойти по Вильняус до книжного магазина в Троицком предместье - ей нужно купить там "Но-шпы", потому что болит живот. Она путается где-то в районе Оперного и, зайдя в оказавшийся посреди тротуара лифт, едет вниз и выходит на Новом Арбате. Саму себя она при этом последовательно ощущает наивной девочкой Ясей, циничной Яниной Сергеевной, неуверенной вильнюсской магистранткой Янкой.
* * *
Зародившаяся в Янке жизнь никак не сообщает о своем присутствии - ни тошнотой, ни рвотой, ни отеками. Но будущая мать осознает ее каждую секунду. Она ходит по городу и представляет, что у нее в животе, как в домашнем круглом аквариуме, плавает крохотная рыбка.
* * *
Как ни экономит Янка, полтораста евро, остающихся после уплаты за комнату, на жизнь в Вильнюсе не хватает. Одна поездка в университет и обратно на троллейбусе стоит полтора евро, и этот трип приходится проделывать шесть раз в неделю. Пешком от дома - четыре с половиной километра, путь можно пройти за час пятнадцать, но когда пары начинаются в девять, это не выход. А потому она то и дело забирается в отложенную в Москве заначку, видя, как вместе с ней плавно подтаивают и планы на освобождение от исполнительного листа.
* * *
Учеба дается ей легко. То, о чем ей рассказывают днем, чаще всего совпадает с тем, что она сама пыталась нагуглить ночью. Ее любимый преподаватель молод, строен и похож на Даниэля Брюля. У него плохое зрение, но он не носит ни линз, ни очков, отчего все время щурится. Он преподает критическую теорию, бравирует собственной левизной и пишет романы на белорусском языке, которые продаются в переводах по всей Европе. Он улыбчив, остроумен, но при этом старомодно-галантен. Со студентами он на вы. "Янина Сергеевна" он выучил скорей, чем Янка запомнила, как зовут его. Время от времени, когда профессор пытается подобрать нужный аналог немецкого термина и, щелкая пальцами, рассеянно смотрит в ее сторону, Янке кажется, что все, что он говорит в аудитории, он выдает исключительно для нее. Когда же, снижая голос, он переходит в доверительный регистр, не столько разъясняя или интерпретируя, сколько модально обозначая сказанное, ей кажется, что он - очень добрый человек. Несмотря на молодость и привлекательность - два фактора, с добротой сочетающиеся плохо. Тогда она жадно смотрит на него, понимая, что его в этот момент хочет вся женская часть аудитории. Она смотрит и фантазирует о прогулке с ним по Вильнюсу. Она держит его под ручку, а он говорит с ней вот таким вот, как сейчас, в аудитории, голосом, ничего больше.
"Господи, я превратилась в домашнее животное! - обрывает она себя в такие моменты. - Уже ищу даже не любви! Не нежности! Не секса! Не отца для плавающей в моей животе рыбки! А просто хорошего к себе отношения!.."
Она пробовала читать его романы, но там - "шыльды", "балбачу", "пагатоў", "гнуткасць", "выкшталцонасць", "рахманы", "фатэля", "куфаль" - смыслы, прозрачные и трепетные, прячутся за слепыми пятнами непонятных слов.
* * *
Над парком за Нярисом доминирует телебашня, погруженная в воспоминания о девяносто первом, когда ей выпала ночь мировой славы. В парке тихо. Шелестят шинами по асфальту последние осенние велосипедисты, шуршат под ногами еще не успевшие набрать дождевой влаги листья. Перед Янкой - мамаша с затянутым в трикотаж ребенком. Женщина ведет его за ручку, тот только научился ходить, и шажки даются ему так сложно, как будто он управляет своими конечностями с помощью джойстика, который еще не до конца освоил. Топ, топ, топ, трикотажная нога подгибается, ребенок заваливается, виснет на маминой руке и начинает громко кричать. Та берет его на руки и утешает, баюкая и вытирая слезки подушечками больших - таких больших - пальцев. Янка наблюдает за ними и думает, что младенец - единственное существо на земле, которое нуждается в тебе безо всяких на то причин. Просто потому, что ты его мать. И характер этой привязанности сильней и надежней, чем любовь мужчины. И что он мог ее найти уже давно. Зная, куда она уехала, где учится и в каком городе живет. И что, когда у нее родится ее малыш, на Земле появится человек - единственный, пожалуй, человек, - которому она будет необходима.
* * *
- Ты видела? - Саша без стука влетает в Янкину комнату и бросает на кровать русскую версию газеты "Республика". На титульной полосе - фотография президента Грибаускайте, которую соседка боготворит. Под фотографией крупный заголовок: "Президент сделала новую прическу". Ниже - титр: "Пробор ушел, теперь - коротким каскадом вниз".
- Это, безусловно, большая новость, - тянет Янка с улыбкой. - Ты решила тоже постричься? Коротким каскадом вниз?
- На шестой странице открой! - распоряжается блонди и в нетерпении перелистывает газету сама.
На внутренней черно-белой полосе снимок - вход в университет. По ступенькам, спиной к фотографу, поднимается хорошо различимая фигурка, одетая в старые шузы и застиранную байку. Требуется секунда, чтобы узнать в снимке саму себя. Заголовок сообщает: "Белорусский олигарх учит своих детей в Литве". Яся начинает читать, и буквы отказываются складываться в слова.
"Как удалось узнать "Республике", в белорусском Университете, которому предоставила гостеприимное место Республика Литва с выделением аудиторий в Институте имени Ремериса, вот уже несколько месяцев обучивается родная дочь одного из людей, причисленных правозащитными организациями к числу "личных кошельков президента"". Янка отмечает все эти особенности балтийской русской грамматики. Все эти "обучивается" и "гостеприимное место". Заметив это в другой статье, она бы улыбнулась. Но тут эти легкие стилевые нестыковочки воспринимаются специальным языком, на котором с ней разговаривает ад. Как и тексты, извлекаемые из казенных конвертиков, прочитанное пугает своей неряшливостью. Фатум - плохой стилист.
"Находясь под въездными санкциями в Евросоюз и неоднократно и успешно пренебрегая этими санкциями, этот олигарх, которого состояние оценивается в более чем миллиарды евро, умудрился пропихнуть в Университет свою дочерь, известную под именем Янина Сергеевна. Самое возмущающее в этом то, что, воспользовавшись своими почти безграничными связями, а также, возможно, коррупцией в системе образования Литовской Республики, этот человек, с его материальным благосостоянием, втюхал дочку на бесплатную форму обучения и даже выхлопотал для нее хорошенькую стипендию в тысячу триста евро, которая платится в том числе из ваших с нами налогов".
- Так ты у нас милиардерша, систа? - радостно орет Саша. Как будто в газете сказано, что Янку удочерил Билл Гейтс или она оказалась внучкой Рокфеллера. Как будто после статьи ей повысят стипендию в четыре раза, до указанной в газете суммы. Как будто там, в публикации, есть какая-то хорошая новость. Хоть какая-то.
Героиня публикации не успевает ничего ответить - Саша все видит по ее лицу, отбрасывает газету, обнимает подругу и гладит по голове. Обида - более сильное чувство, чем злость, горечь, растерянность или испуг. Хотя в этом случае весь указанный набор был бы уместен. Примерно в таких состояниях люди и начинают сомневаться в заселенности Небес.
* * *
Как мило: она жила и работала в вишневом саду, среди девиц, не имеющих ничего против того, чтобы их называли "черриз". А теперь спит рядом с садом уже зимним. Разница между Москвой и Вильнюсом - это разница между "Вишневым садом", превращенным в бордель, и экзотической оранжереей, превращенной в сквот.
* * *
Бредя по коридору улицы Бернардину, мимо монастыря, гостиницы, дворца, костела - к святой Анне, похожей на уже готовый к навешиванию на исполинский холодильник сувенирный магнит, Янка натыкается на Даниэля Брюля. Тот издали щурится, узнает ее и улыбается, подходя: "Янина Сергеевна!" Девушка рада бы ответить что-то, но она снова забыла его отчество. Они идут рядом, он задумчив. Наконец он говорит, глядя прямо перед собой:
- Когда я пишу свои романы, я сильно проживаю их. Там, в текстах, люди встречаются и расстаются, им то хорошо, то невыносимо плохо. Совсем как в жизни. И я становлюсь то веселым, то печальным, то радостным, то грустным. Параллельно общаясь с людьми. А ведь ты не можешь полностью погрузиться в свой текст, тебя постоянно отвлекают - переезды, лекции и так далее. Так вот, выходя во внешний мир, я поневоле замечаю, что становлюсь то немотивированно замкнутым, то разговорчивым; то подавленным, то неестественно общительным - в зависимости от того, где, в какой фазе находится сюжет и каково сейчас его героям. Так вот. Глядя на вас, Янина Сергеевна… - он оборачивается к ней и останавливается. - Наблюдая за вами… В аудиториях и коридоре, до лекций и во время семинаров, я не могу избавиться от впечатления, что вы как будто переживаете какую-то внутреннюю жизнь. Что между вами и миром - прокладка из событий, не видимых глазу, но делающих вас то печальной, то рассеянной, то игривой, то заторможенной. Вы как будто пишете роман, будучи погруженной в нафантазированную реальность…
- Вы сейчас очень точно сформулировали отличие мужчины от женщины, - включает Янина Сергеевна режим московского светлячка. - У девочек всегда так. А у мальчиков только тогда, когда они пишут романы.
Даниэль Брюль поощрительно кивает. Янка осознает, что, если она хочет прогуляться с ним по городу, как ей думалось об этом в аудиториях - вот он, шанс. Она снова смотрит на него, пронзительно умного и больше похожего на киноактера, чем на лектора, и ловит себя на мысли, что хочет увидеть рыжеватую щетину, непослушные кудри и шрам в форме чайки над бровью. А потому на следующем же перекрестке она прощается и ныряет в рукав кривоватого и неопрятного переулка.
* * *
Из Янкиной комнаты слышно буханье колокола на башне кафедрального собора, веское и властное.
Слышна хрустальная многоголосица Архангела Рафаила. Доносятся далекое постукивание св. Якова на Лукишской площади и волшебный перезвон св. Катерины. Вильнюс - город, где голоса колоколов отскакивают от каменных мостовых и повисают в воздухе, дожидаясь, пока чьи-нибудь уши их не подхватят, чье-нибудь сердце не впустит в себя. Имея своим изначальным основанием оповещение о праздниках или приглашение людей на службу, колокола в этом городе сделались самодостаточными голосами, переговаривающимися друг с другом о промысле и планах Божиих. Человеку дано слышать этот дуэт, перерастающий в трио, а затем, ближе к шести, - в квартет и квинтет. Но понять этот воздушный хор, это позвякивание ложечкой в стакане с небесным латте может не всякий. Наша героиня способна пройтись по городу с закрытыми глазами, от своего зимнего сада до университета, распознавая голоса колоколен и руководствуясь ими: оставив справа и сзади кафедральный - вперед, по звуковой аллее, ведущей к Петру и Павлу, и далее - левее, улавливая тихий перезвон крохотных башенок круглого в сечении монастыря тринитариев.