Глава 37
"Предательница, я предательница". Эта мысль, повторялась в мозгу у Аньки, повторялась неотвязно. Вот как всё повернулось, вот какой стороной!
"Я снова… там, в школе, мне болезнь помогла, а тут - вот оно, вот, самое страшное - предательница! Как я могла? Как я не остановилась? Мне надо было только про себя говорить, а не про Стёпку, и не про Наташку. Я думала, так Ярославцев больше смилуется. А он - наоборот.
Как теперь я буду жить? Как я буду жить, когда я - предательница?"
К кровати Аньки подошёл Стёпка.
- Анька, ты чего? Не плачь! Это не предательство! А за меня не беспокойся, меня в детдоме с ранами держать не будут. Сразу в больницу, а потом я опять сюда попрошусь. Я тут уже третий раз. Подумаешь, очередь на операцию пропущу. В сентябре сделают!
- Стёпка, прости, я предательница! - просопела Анька.
- Да нет, ты правильно сделала! Я сам бы пошёл с тобой, если бы знал, что ты к Ярославцеву пошла. Да только бесполезно это.
- Чего? Почему бесполезно?
- А Нинку всё равно не исправишь и не спасёшь. Она если убежать захочет, ни на кого не посмотрит. И тебя ещё подставит. И Ярославцева не разжалобишь, он что решил, то сделает. Ты просто мало тут ещё, а я уже такого навидался! Так что учти, я на тебя не в обиде. Все бегали, все и получим.
- Я думала - он узнает, что не только Нинка бегает, и оставит её, чтоб она не повесилась.
- Может, и оставит ещё. Может, и получится у тебя. Я на тебя не в обиде, так и знай. Вешаться не будем, а? - Стёпка улыбнулся и полетел к себе, своей быстрой прыгающей походочкой.
Стёпка не сказал Аньке самого главного - если выгонят его, разве сможет Лида оформить опекунство? С вылетом терял он не только очередь на операцию.
Возможно, он терял гораздо больше - может быть, он терял свою дальнейшую жизнь - жизнь обычного человека, только человека в семье. Он снова терял мать, которую толком и не успел обрести. Но он не говорил этого даже себе.
Жизнь приучила его брать всё, что она даёт. Брать без ропота и сомнения. И он взял, он снова принял всё, как есть.
Стёпка то ли бежал, то ли шёл вприпрыжку. Как всегда, его худенькая фигурка напоминала воробья с подбитым крылом. В этой маленькой фигурке не было ничего примечательного.
Внешность обманчива, однако.
Немного полегчало Аньке, но было на сердце тяжело, тяжело. Ужинать она не стала, лежала, закрывшись с головой, и думала, и плакала.
Так же лежала и Наташка.
А Нинка пришла в себя. Плотно поев, она снова обрела свой весело-вызывающий вид. Перед отбоем, она совсем развеселилась и начала рассказывать Костику, как весело было гулять по городу, сколько порций мороженного она слопала и, наконец, как она шлёпнулась на скамейку к Ярославцеву.
Может быть, так она скрывала своё смятение?
Костик поддакивал, но на душе его скребли кошки. Что-то дрогнуло в нём, и не было прежней лёгкости, не мог он смеяться Нинкиным шуткам.
Уходила, отчаливала любовь от кровати Костика.
Он пытался удержать её. Костик зажмурился и сжал кулаки. Как бы хотел он, чтобы всё было по-прежнему!
А что было-то? Весёлый вечер на веранде, когда все смеялись? Лёгкость общения с Нинкой, какая-то иная, манящая необузданной свободой, её жизнь? И вот чем закончилась, на поверку, эта свобода - истерикой и враньём…
Всплыла в сознании фигура матери, потом сосед - зек, потом бабка, со своими вечными причитаниями. Костик потерял нить Нинкиного рассказа, перестал поддакивать и смеяться. Костику хотелось закричать.
- Нинка, перестань! - помогла остановить Нинку Маша. - Ночь уже давно! Надоела болтовня твоя!
Нинка не могла умолкнуть. Она боялась остаться одна, наедине с собой. Она не хотела думать, не хотела. Не хотела, не могла…
Анька же так и пролежала до отбоя, не открывала лица.
Глава 38. Аня Кондрашова-3
Анька не открывала лица.
Первая боль от того, что она оказалась предательницей, прошла. Теперь Анька думала о том, что же произошло. Как она сделала роковой шаг, где же она сделала ошибку?
Она пошла за Любой - правильно, Ярославцева позвали - тоже правильно. И что просить пошла - тоже правильно.
Вот где было не правильно - надо было говорить только о себе. Я не имела права говорить о Стёпке и о Наташке, потому что они не просили меня.
А я и сама их не спросила, может, они бы тоже со мной пошли. Я не успела спросить их, хотят ли они спасать Нинку такой ценой.
Мне казалось, что они думают так же, как и я, и не могут думать иначе - мы бегали все, а сейчас - одна Нинка за это умирает.
Я решила спасти Нинку, рассказав про себя - правильно. Собой я могу рисковать. Но когда я рассказала про Наташку и про Стёпку, это значит, я сама решила, что Нинка - важнее Наташки и важнее Стёпки. Важнее их вылета из санатория.
Но ведь Нинка - могла умереть! Никакой вылет с этим не сравниться! Я же не знала, что Нинка прикидывается…
Это было единственным оправданием Аньки - призрак смерти был сильнее разума….
- Ну и что же получается? - спросила она себя и ответила себе - Я за себя могу решать. Или вместе. Но я не могу решать за других, чем они могут пожертвовать.
Если я жертвую собой - это правильно, а если я жертвую другими, как собой, то это - предательство.
Аньке стало немного легче, когда она поняла, в чём дело Она поняла, где совершила ошибку.
Анька поднялась и в темноте нашарила в тумбочке свой блокнотик. Она открыла чистую страничку и написала там разъезжающимися во все стороны буквами, написала почти вслепую:
"Что бы ни случилось, я имею право жертвовать только собой".
Анька положила блокнотик на место и легла на спину, откинув одеяло. Шум моря, так, как и всегда, доносился до веранды.
Рядом спала Нинка, спала неспокойно, всхлипывая, говоря во сне короткие, непонятные слова. С другой стороны тихо посапывала Маша.
"Что бы ни случилось, я имею право жертвовать только собой", - повторила Анька про себя, и уснула.
Глава 39
Уснула - и проснулась, как будто ночи и не было.
- Анька, вставай, умывать пора! - Люба уже здесь, как будто и не было ничего.
Трудно Аньке, но она поднимается и идёт. Странное дело - мальчишки смеются чему-то своему, как ни в чём не бывало. Что поделаешь, у каждого своя жизнь. Их не выгоняют и не обвиняют в предательстве.
Анька подходит к Джему. Джем повернулся на бок, отодвинув рукой таз.
- Нэ надо, - сказал он. - Вот, возьми, это тебэ.
Джем открыл тумбочку и вытащил оттуда две завёрнутые в тетрадный листок чурчхелы. Эти виноградные палочки прислали ему в посылке уже давно, а он всё не ел их, сохраняя, как память о доме. И вот теперь он решил отдать их Аньке, понимая, как ей плохо сейчас.
- Ты ешь, - сказал он. - Нэ грусти. Ты правильно сдэлала.
- Спасибо, Джем! - сказала Анька. - Что - правильно, а что - не правильно. А тебе - спасибо! Выгоняют нас…
- Может, нэ выгонят?
- Выгонят. Будешь вспоминать меня?
- Я тэбя нэ забуду, - Джем не понял, как у него вылетели эти слова. - "Я тебя не забуду", - подумал он ещё раз, про себя.
Анька всех умыла, пошла в ванную, оставила таз и чайник и пошла вниз, на улицу, прямо ко входу в санаторий. Она пошла караулить Ярославцева, чтобы увидеть его до того, как он пойдёт к главврачу. Она успела вовремя.
Невысокий, худенький Ярославцев, с портфелем в руках, пересёк границу санатория ровно без пятнадцати девять. Без халата и шапочки он выглядел совсем юным, почти как мальчишка из десятого класса.
- Опять ты? - сказал Ярославцев.
- Евгений Петрович! Пожалуйста! Я прошу вас… последний раз. Пожалуйста, выгоните меня и оставьте всех! Я не хочу, чтобы людей выгоняли из-за меня! Из-за того, что я рассказала. А за Нинку мы все просим, весь наш класс! Если выгоните её, она пропадёт. Пожалуйста!
Иди отсюда, - сказал Ярославцев. Лицо его было мрачноватым, усталым и возражений не допускало. - Иди отсюда.
Анька села на бордюр, окружавший клумбу, вытянула ноги. Потом достала из кармана чурчхелы и начала их жевать, ещё раз складывая в сердце всё происшедшее.
Думала она примерно так:
"Я думала, что если я расскажу про нас, то Ярославцев оставит Нинку в санатории.
Это была моя правда. Моя правда.
А Ярославцев решил нас выгнать - это его правда.
Стёпка был согласен признаться, но считал это бесполезным - это его правда.
А Наташка считала, что признаваться не надо - это её правда.
И у Нинки - правда своя. Любой ценой остаться, что-ли.
А я решила, что моя правда - самая лучшая, самая главная. Главнее их правды.
Я всё и сделала так, по своей тогдашней правде. По своей правде сделала, а теперь - отвечаю за неё. И каждый расплачивается за свою правду, каждый отвечает, только каждый - по-разному.
Так сколько же правд существует, и какая правда - самая правильная?
Как хорошо, ясно всё было в учебнике: выполнить упражнение по образцу! Напишешь по образцу, и всё правильно. А если ошибся - возьми, перепиши! Или листик вырви из тетради.
А в жизни всё совсем не так. Когда две правды было, я заболела. А сейчас мне что делать, что? Как мне быть, когда сколько людей, столько и правд?
Где этот образец, где этот образ самой правильной правды, по которому мне теперь жить?"
Когда нам некого спросить, мы смотрим в небо.
Анька подняла голову и спросила бездонную синь:
- Где настоящая, единственная правда? Где тот образец, где тот образ, по которому мне жить?
Бездонная синь не поколебалась. Она была всё так же бездонна и величественна. Бездонная синь молчала.
Анька прислушалась.
Было слышно, как шумит ветер в гибких, светло-зелёных ветвях тополей.
- Ж-ж-ж! - сердито прожужжал ей на ухо майский жук.
- Жу-жу-жу! - подпела ему пчела.
- Цвик! Цвик! - вставил своё словечко кузнечик.
А простоватая белая бабочка, пролетая по своим делам, помахала Аньке крылышками.
- Потерпи немного, экая ты быстрая! - как бы говорили они. - Хочешь всё сразу! Будет тебе ответ, будет - в положенный срок…
Нет, в жизни всё иначе, чем в учебнике. Не вырвешь листок, не перепишешь начисто. Придётся терпеть и отвечать зато, что сделано. Придётся расплачиваться.
Терпковатый вкус чурчхелы, приправленный солёными слезами, был похож на вкус текущей жизни. Сладость смешалась с солью, а орешки были тверды, но их можно было разгрызть, можно, можно.
Впервые подумала Анька о том, что ждёт её дома. Ничего хорошего. Заедят нотациями - не за то, что выгнали, а за то, что бегала в самоволку, за то, что правила нарушала. Тоже правда - нарушала. А торт на день рождения? А пир с кильками? Что главнее?
Да и за то, что выгнали, тоже достанется. Где лечиться теперь? С таким трудом путёвку доставали. Мать ходила в партком, плакала там. И вот… Придётся вытерпеть всё это, - подумала Анька. Придётся вытерпеть..
Не всё в жизни можно исправить. Приходится согласиться с тем, что уже произошло, как бы тяжело это не было. Надо быть готовым отвечать за всё, что ты сделала. Поэтому думать, думать надо!
Надо выбрать, что главное, чтоб потом спокойно за это отвечать.
"Если ты выбрал одну из тысячи правд, ты не должен удивляться, что придётся отвечать за неё", - подумала Анька. - Надо записать к себе в блокнот, чтобы не забыть".
Жужжали пчёлы, сверху начало припекать солнышко. Чурчхелы были дожёваны. Слёзы высохли.
Анька сидела долго, долго. Потом поднялась и потопала к своей родной веранде, неся с собой свой собственный жизненный груз.
Глава 40
Свой собственный жизненный груз мы все несём на своих плечах. Груз своих сомнений, переживаний, расставаний и встреч. Груз совершённых и не совершённых поступков.
С каждым годом увеличивается груз. До поры-до времени бывает это незаметно. Потому что мы ещё растём, растут наши плечи, и прибавляется сил.
А бывает и так - сразу, в одночасье, падёт на человека такой груз, что колеблется человек под его тяжестью. Кто колеблется, а кто и падает.
Кто падает, и встаёт, а кто падает, и встать не может уже. Или не хочет, потому что в лежачем положении тоже есть свои преимущества. Лежачего не бьют, например.
Надо, надо вставать на ноги, надо идти. Говорят, что там, на небесах, известно точно, кому какой груз по силам. Всё точно отмеряно! И когда тебе кажется, что встать невозможно, ты просто отдохни чуть-чуть и вставай. Не залеживайся долго - чем дольше лежишь, тем труднее вставать.
Медленно шла Анька по лестнице, медленно шла по коридору к своей палате. Возле поста столкнулась Анька с заплаканной Лидой. Лида стояла рядом с Дорой и вытирала слёзы взятым на посту белым вафельным полотенцем.
- А вы чего плачете, Лидия Георгиевна? Это же не ваша смена была? - спросила Анька.
За вас, дураков, просить ходила! - ответила за Лиду Дора. - Вы-то домой поедете, а Стёпка куда?
До этих пор только Дора знала, что Лида хотела усыновить Стёпку. Теперь же пришлось открыть эту тайну Яро-славцеву - в надежде, что он сумеет сохранить её до поры, до времени, пока всё было так неясно с этим усыновлением.
Дора посмотрела на Аньку и, погодя немного, более мягко добавила:
- Иди, не мучайся. Мы за вас ходили просить. За всех.
На тумбочке Аньку ждала записка на тетрадном листике, сложенном вчетверо.
"Аня, давай встретимся у нас в палате после ужина. Джемали". Стукнуло сердце Аньки, сжалось. Она получила первую в своей жизни такую записку. Ей нравился Джем, но она и помыслить не могла, что может быть тоже влюблённой, как Наденька, или как Светка из десятого. И вот… В такой момент, когда она сама была противна себе! Джем… Джем… Спасибо, Джем.
На веранде все ждали, что будет дальше. Томительно тянулись минуты, часы. Странное дело - Анька уже не плакала и вообще, была более-менее спокойна. Внутри у неё всё уже было решено.
После тихого часа пришла Дора и сказала:
- Приберитесь на тумбочках и кровати подтяните. К вам идёт главврач.
- Дора, что там? Как там решили? - спросила Маша.
- Всё сами узнаете! Терпение надо иметь! Главврач пришёл вместе с Ярославцевым и Жанной. Его внушительная фигура не предвещала ничего хорошего.
- Кто ходил самовольно в город? - спросил он. Руки были подняты.
- Кто в плане на операцию, на этот месяц? - спросил главврач у Ярославцева. Наверняка, он и сам знал, кто в плане. Все были в плане, кроме Наташки.
А вы, значит, Наташа, - обратился главврач к Наташке Залесской. - Имел честь слушать лекции вашего дедушки.
На веранде было слышно, как летит муха.
- Да-с, молодые люди, - продолжал главврач, - мне доложили о ваших подвигах. Акишина кто?
Нинка съёжилась, поникла под взглядом этого большого человека.
- Нехорошо! Конечно, вы подлежите выписке за нарушение режима. А вы - Аня? - обратился главврач к Аньке. - Ну-ну.
Анька замерла.
- Но учитывая, что вы чистосердечно признались в том, что нарушали режим, мы с Евгением Петровичем решили проявить к вам снисхождение и оставить вас в санатории. Всех. Операции пройдут по плану. Да-с…
Сейчас вы все, я подчёркиваю - все - садите свои деньги медсестре. А мы на посту заведём тетрадь, в которую вы будете писать, что вам надо купить в городе.
И благодарите Евгения Петровича - это он за вас просил. Я надеюсь, что больше не будет нарушений. И больше не будет снисхождений.
Главврач ещё раз прошёлся взглядом по всем лежащим перед ним. Сколько больных, за всю его жизнь, с надеждой смотрели в его глаза. И эти - смотрят.
"Дети, дети… знали бы вы, как я люблю вас!" - подумал главврач, но вслух ничего больше не сказал.
Глава 41
Главврач удалился, а мы остались - обрадованные, ошарашенные. Как будто мы встретились на нашей веранде с добрым волшебником.
- Ура! - закричала Нинка.
Никто её не поддержал. Всё закончилось хорошо, но слишком много всего произошло за эти два дня, чтобы можно было кричать "ура".
- Ура йий! Усых пэрэбаламутила! - выразил общее мнение Миронюк.
Как бы событие ни закончилось, но ведь оно произошло. Нельзя было вычеркнуть его из жизни, и нельзя было сделать вид, что не произошло ничего.
- Как хорошо! Какой молодец Ярославцев! - сказала Маша.
- Ты видишь, Анька, всё хорошо! Значит, ты правильно сделала! - сказала и Наденька.
- Анька, живём! - крикнул и Стёпка со своей половины.
- Ну, Нинка, ты, наверно, в рубашке родилась! - сказал Славик.
- Сиди уже Нинка, не дёргайся больше, - сказал Костик неожиданно серьёзно. - Не надо, чтоб другие из-за тебя страдали.
Наташка сидела на кровати, пытаясь понять, что же произошло - хвалил главврач Аньку, или ругал? Больше было похоже, что хвалил. Так предательница она, или не предательница? А я? А я кто? И вообще, что всё это значит?
Одно она знала - позора перед родителями не будет, и она ещё побудет здесь, ещё побудет! Может, Славик поссорится со своей Светкой? Хоть бы поссорился!
Наташка уже перестала обижаться на Аньку. Нинка была спасена, и всё осталось на своих местах.
Только слово "предательница" стояло недвижимо и мешало жить дальше, как ни в чём ни бывало.
Анька была, конечно, рада. Не то, что рада, но спокойна, как будто знала всё наперёд. Хорошо, что Нинка осталась, и что все мы остались. Хорошо…
И ещё одно она знала - она постарается никогда не повторить того, что сделала. Никогда не повторить того, что хоть отдалённо может быть похоже на предательство. "Я могу жертвовать только собой, только собой, что бы ни произошло", повторяла она, как заклинание.
Запомнила она и вторую фразу, записанную в блокнот уже утром, - "Если ты выбрал одну из тысячи правд, ты не должен удивляться, что тебе придётся отвечать за неё".
Так и закончилась эта история.
Вечером Стёпка вывез Джема с веранды в палату, на первое свидание. И Анька пришла.
- Душно здесь, - сказала она, - давай, Джем, поедем в холл.
- Давай.
Анька вывезла кровать Джема в холл, туда, где одиноко стоял молчаливый, пыльный телевизор. Она взяла стул и села рядом с Джемом. Они ничего не говорили друг другу, просто сидели, держась за руки, несколько минут. Потом Анька осторожно положила голову на кровать Джема, уткнувшись в его широкую могучую грудь.
В пустом холле бродили неясные звуки, слышно было, как переговаривались о чём-то сестра и санитарка, звенели какие-то крышки, вёдра. Что-то упало, и раздался смех. Кто-то запел вдалеке.
Розовое небо постепенно темнело, сумерки подступили к окну, и вот уже стало совсем темно. На небо высыпали первые звезды, озаряя Землю своим мерцающим светом. Мерцающим светом вечной, и вечно манящей истины.
Темно было и в холле - электрический свет был далёким, слабым. От самого поста медсестры ложился на пол холла косой желтоватый квадрат.
И Джем, наконец, сделал то, о чём мечтал уже много долгих вечеров. Он опустил свою широкую ладонь на пушистые Анькины волосы и тихонько погладил их.