Глава 42. Джемали Сахалашвили-2
Странно чувствовал себя Джем. Джем снова чувствовал себя сильным!
Джем чувствовал себя даже более сильным, чем раньше. Этой силе не мешало то, что он был лежачим, и даже то, что у него будет фиксировано бедро. Джем совершенно забыл о своём бедре.
Джем чувствовал себя сильным, потому что знал - что бы ни случилось, он всегда защитит её, всегда примет её, эту девочку, в своё сердце.
Он примет её, что бы она ни сделала, и как бы она ни сделала - хорошо ли, или плохо, правильно, или не правильно.
Как там мама говорила: "Шеикваре ахлобели"… полюби… возлюби ближнего, как самого себя. Как себя. Он принимал эту девочку и любил её, как себя. И от этого он был сильным, и от этого он был мужчиной.
Глава 43
Он был мужчиной, а она - девушкой, женщиной. И ей было хорошо и тепло на его широкой груди.
Здесь мы и оставим их. Джема, обретающего силу, и Аньку, обретающую мудрость. И их обоих вместе, обретающих любовь.
Камера поднимается вверх и выплывает на веранду.
Вот умница Маша, которая будет учителем математики. И дети, и коллеги будут любить её. Мужа себе найдёт Маша поздно, уже в селе, где будет работать учительницей. И он тоже будет любить её.
Вот добрая Наденька, которой предстоят тяжёлые испытания. Она ещё долго будет болеть, потом ненадолго встанет, выйдет замуж и даже родит дочь. Потом будет рецидив болезни и долгое лежание по больницам. Муж уйдёт, а дочь воспитают родители.
Вот Славик, покоритель женских сердец. Он, конечно, опомнится. Истрёпанный, больной - только другими болезнями - он остановится у края пропасти. Осторожно, с опаской, как когда-то вставал после операции, он начнёт жить сначала. Я надеюсь, что он полюбит кого-нибудь - я просто об этом ничего не знаю.
Вот Мариэта, которая будет диктором, только на радио. На том самом армянском радио, про которое рассказывают анекдоты.
Вот Костик, который всё-таки станет капитаном - только капитаном прогулочного катера. Костик будет хромым - самую малость, и сделает справки, что он здоров - чтобы поступить в морское училище.
Вот Нинка, которая… нет, не буду я ничего говорить.
Удастся ли Нинке обуздать свой нрав? Удастся ли Аське стать самостоятельной и победить свой страх? Удастся ли Ань-ке помирить в своём сердце святошу и поэта, и наконец, найти тот самый, светлый образ - образ единственной и чистой правды? Удастся ли Джему найти своё место среди сильных мужчин? Удастся ли Стёпке обрести семью? И так хочется, чтобы у каждой сказки был счастливый конец…
Пусть камера поднимается всё выше, открывая вид на санаторий сверху, потом захватывая небо, и останавливаясь в широком пространстве моря, в вечном движении волн.
Слышите, как они шумят? Прислушайтесь…
Эпилог. Наташа Залесская-2
Прислушайтесь, как стучат каблучки по широкому коридору Ленинградского университета. Это идёт на свою кафедру органической химии гроза студентов, кандидат химических наук, доцент Наталья Александровна Залесская.
Наталья Александровна отвечает лёгкими кивками головы на почтительные приветствия студентов.
Что-то с утра настроение какое-то лирическое. Праздник витает в воздухе - двадцать пятое января, день студентов, конец сессии. Хорошо!
Наталья Александровна остановилась у окна, вглядываясь в желтоватое петербургское небо, в покрытые снегом ветви деревьев. Она снова вспомнила - вспомнила то, о чём и не забывала практически никогда, а просто как бы откладывала в памяти, как откладывают любимую книгу, или любимую драгоценность, которую одевают очень редко.
Наталья Александровна вспомнила другое небо - синее, бездонное. Вспомнила широкую веранду, вздувающуюся парусом ширму, и черноволосого мальчика-подростка с гитарой.
Сын Натальи Александровны недавно женился, и в скором времени ожидалось прибавление семейства. Как это там было в сказке у Аньки - родились два сына, по ходу жизни. Точно, по ходу жизни.
Была Наталья Александровна замужем года три, родила сына, и развелась без жалости, даже девичью фамилию вернула себе. Нет, Наталья Александровна не была обделена мужским вниманием, но, мысленно представляя всех мужчин своей жизни, она спокойно констатировала, что никого из них не любила больше, чем Славика.
Славик, Славик, где ты теперь? Наталья Александровна улыбнулась своему воспоминанию. Скоро родится внук. Кажется, я уже люблю его, люблю больше всех своих мужчин, и даже больше Славика. Больше Славика? И Наталья Александровна почти засмеялась.
Хороший конец к сказке! Как хорошо это было - придумать хорошее окончание очередной сказке и считать, что это главное.
А в жизни всё так сложно, что иногда и не знаешь, какое окончание - хорошее, а какое - плохое. И каждый из нас сочиняет свою сказку, и придумывает ей своё окончание.
Только некому рассказать её, эту сказку. Может быть, внуку?
Если бы можно было менять окончания своих жизненных сказок! Но нет, нельзя! Можно только придумать новую - по ходу жизни! И тут уж - неплохо бы заранее подумать о том, чем всё закончится…
И Наталья Александровна пошла по коридору, выстукивая каблучками почти такую же песенку, как когда-то Жанна Арсеновна. "Тук-тук, тук-тук, тук-тук"…
Хождение по асфальту, или Опыт усыновления сирот
посвящается моему мужу
Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?
Псалом 138.
Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых… и не сидит в собрании развратителей.
Псалом 1.
повесть
Глава 1
Ох, как есть хочется! Обед был уже так давно, что испарился без следа.
Иду домой совершенно голодная.
Можно было бы, конечно, зайти на наш пищеблок ещё раз. Вечерком, перед уходом. Посидеть за столиком для "персон", подождать, пока повариха принесёт чаю. Настоящего интернатского чаю. Специально заваренного, горячего. Наслащённого так, что противно его в рот брать. Принесёт к чаю - несколько толстых ломтей батона, поставит сливочного масла, нарезанного кубиками. А, может, и сырку положит. Или колбаски. Ешь - не хочу.
Можно было, можно. Врачу интерната - положено пробу снимать. А если очень хочется, то можно снимать эту пробу… хоть шесть раз на день!
Никто слова бы не сказал, если бы я пришла. Да только я уже не могу…
Если бы всё было так, как раньше! Если бы не знать ничего! Спокойно пить чай, есть свой батон, и всё, что положено к батону. Как я это и делала много раз, а может, и сотни раз.
Последнее время - не могу. Если бы я не знала, сколько они воруют… Как воруют, кто ворует… Ступаю теперь на пищеблок, как на минное поле. Где рожки торчат, где растяжки… Того и гляди - взорвётся.
Возможно, я не всё знаю. Скорее всего, не всё. Но порции на столах говорят сами за себя. Кто бы видел эти порции на столах… А ведь у нас в интернате - сироты! Дети у нас…
А раньше? Почему тебе раньше не было так противно? Сколько лет ты отработала, и ничего! И ела всегда столько, сколько хотела, и брала столько, сколько давали. Брала, брала.
Вот что ужасно - брала, и не мало. А если было мало - роптала, что мало.
А что? Всегда и везде так заведено, что "положено" врачу интерната. Положена из кладовой дань. Чтобы врач была своя и на всё глаза закрывала.
И я - тоже так жила. С закрытыми глазами. И брала свою дань.
Такая дань "положена" не только врачу, но и всей интернатской "верхушке". Завхозу, например, или бухгалтеру. Ну, и директору, конечно.
Директору - тому, уж я и представить себе не могу, сколько "положено".
Если мне, врачу, было столько "положено", что на машине привозили, то сколько "положено" директору - можно только предположить.
Правда, на машине возили не долго. Времена изменились. Продуктов становилось всё меньше и меньше. В смысле - тех продуктов, которые отпускали с базы на интернат. Наступили сложные времена, и нормы нам стали урезать.
И доля моя, соответственно, становилась меньше. Но, всё же, эта доля была достаточно приличной, чтобы можно было жить, не думая о хлебе с маслом.
А теперь вот - я иду домой голодная. Что произошло со мной? Почему перестала брать?
А потому, что - "не укради!" Заповедь.
Я стала верующей, вот что произошло со мной. Как-то потихоньку вызревала во мне вера.
Долго я определялась. Кто я, что я, зачем я… Долго думала. Наверное, можно было бы думать и побыстрее. Всё я искала, в чём смысл жизни. Сколько себя помню, с самого детства.
А вот верующей стала, когда уже за тридцать перевалило. Вернее даже будет сказать, что не за тридцать перевалило, а к сорока приблизилось.
Трудно было решиться в церковь прийти, особенно в первый раз. Ведь взрослая уже. И всё-таки я крестилась.
А вот теперь иду и думаю: "Как же я могла? Как я могла брать эту дань, эти интернатские продукты?" Как будто пелена спала с глаз, и стало мучительно стыдно прежней себя. Той, "берущей", себя…
Сколько, как я крестилась? Скоро год? Пока разбиралась, пока решалась…
Месяца три, как перестала брать. Не велик срок.
Так вот я и шла с работы, в таких вот невесёлых рассуждениях. Поздняя весна, скоро конец учебного года… Тепло, воздух чист и свеж. Почки, первые листочки. Как же хорошо кругом! Как будто нет на свете ни интерната, ни пищеблока… Благодать!
Уже вечерело, и кое-где мерцали огоньки. Не улице было совсем немного людей.
В ларьке, на углу, мне надо было купить сахару.
После того, как я перестала продукты из интерната домой приносить, в семье стало жить труднее. Материально, конечно. Масла нет, мяса нет. Раньше приносила, а теперь - необходимо стало всё это покупать. Шпроты, сгущёнка… Сыновья пострадали. От отсутствия сгущёнки.
Сахар - тоже раньше из интерната носила. Теперь вот - покупаю.
Я подошла к ларьку. На прилавке стояла всякая продуктовая мелочь. Пакеты макарон, сахара, печенья. Но главным было не это.
Главное - это был, ничем не прикрытый, лоток с жирной, лоснящейся, призывно пахнущей копчёной селёдкой.
Я была единственным покупателем.
Ух ты! В желудке засосало. В голове даже помутилось! Мне показалось, что ещё немного, и я потеряю сознание.
Как мне хотелось селёдки! Боже мой, как я хотела этой селёдки!
- Пакет сахару, - сказала я продавщице и протянула ей наш семейный бюджет. На неделю. Одной бумажкой.
- Ой, - сказала продавщица, - нету сдачи. Постойте, пожалуйста, я сбегаю в магазин, разменяю.
Продавщица убежала, и я осталась одна, наедине с лотком, полным селёдки. Я проглотила слюну, и услышала внутри себя явственный, уверенный в себе голос.
"Укради селёдку, - сказал голос. - Укради селёдку".
"Что?" - не сразу поняла я.
"Укради селёдку! Быстренько, быстренько! Возьми, и укради селёдку!"
В голове у меня по-прежнему мутилось, а челюсти сводило.
"А что? - подумала я. - Никого нет, никто не увидит. Раз, одну селёдку - ив мешок!"
"Правильно! - поддержал меня голос. - Укради селёдку! Сейчас её дома разделаешь, с лучком, с подсолнечным маслицем… Или даже - просто так нарежешь… Картошки сваришь… Укради! Укради селёдку!"
И тут мне стало смешно.
Я такие усилия предпринимаю, я отказалась от всех, практически, продуктов! Я вступаю, да нет, вступила уже, в борьбу с теми, кто ворует у меня на работе - и вот, на те бе! На какой-то селёдке! Так проколоться на какой-то селёдке! Уже почти в сумку положила…
"А вот тебе! - сказала я этому голосу, этому примитивному нахалу. - Вот и не украду!"
"Укради селёдку… - сказал он уже не так уверенно, а как бы просяще. - Укради… Смотри, какая жирненькая…"
"Нет", - сказала я, и тут вышла продавщица с деньгами, положив конец нашему диалогу.
"Ну и ну! - думала я по пути от лотка. - Вот это да! Это мне было… как это верующие говорят… искушение. Точно, это у меня было искушение. Но как грубо, как примитивно! И то я чуть не попалась. Правильно пишут святые отцы: выходя на борьбу, готовься к искушениям. Это я выступаю против воровства, и поэтому искушение у меня такое - воровством. Против чего борешься, тем и искушаешься".
Я перешла дорогу, и вступила в свой собственный двор. Но успокоиться я не могла.
"Почему же это искушение такое простое было, такое было примитивное? Как анекдот, честное слово! Может, и борьба моя - такая же примитивная? Такое явное искушение - явно и побороть, оно всё на виду. Ответь мне, Господи, ответь, что же это такое со мной было? К чему это, а?"
И уже когда я нажала на кнопку звонка, в тот короткий миг, когда я слышала за дверью топот ног моего младшего сына, бегущего открывать мне дверь…
Короткая, как молния, мысль промелькнула в моём мозгу: "Это сигнал тебе! Первый сигнал! Будь готова! Готова будь…"
Глава 2
Во вторник я работаю после обеда. Только пришла, только переоделась, слышу - ищут меня. - Где Наталья? Где Наталья?
Голос воспитательницы седьмого "Б", женщины хорошей, "понимающей", только очень эмоциональной.
- Да тут я, тут.
Я выглядываю из своего кабинета. Кабинетик у меня маленький, но уютный. "Келья" моя. Тут у меня любимая моя икона - "Умиление".
Причём я выбрала эту икону - просто так, за красоту. Выбрала, рамку купила и поставила икону под стекло.
Потом только узнала, как эта икона знаменита. Узнала, что именно перед такой иконой молился преподобный Серафим. И стала я к батюшке Серафиму обращаться, через эту икону.
Я перекрестилась на свою икону ещё раз и открыла дверь.
- Тут я, тут.
Воспитательница седьмого "Б", Татьяна Васильевна, стояла на пороге моего кабинета, держа в руках тарелку с нашим, интернатским пловом.
Сзади выглядывали две любопытные и живые мордочки - дети из её седьмого "Б". Они тоже держали тарелки.
Татьяна поставила свою тарелку мне на стол и не сказала, а всхлипнула:
- Нет, ты смотри, Наталья Петровна, ты смотри! Смотри, чем они сегодня детей кормят! Смотри, смотри!!
Смотреть, и правда, было на что, вернее - совершенно не на что. По тарелке что-то такое было размазано. Причём, в небольшом количестве.
Разваренный, размазанный рис, с точечными вкраплениями морковки. Вместо мяса - кусочки каких-то жил, хрящей. И тоже - совсем немного, чуть-чуть.
- Нет, Наталья, ты смотри, смотри! Можно так детей кормить? Посмотри, что это за порция! И посмотри, какая она, эта порция! Это седьмому-то классу! Они же растут!
Да… - сказала я.
Всё, идите отсюда! - прикрикнула Татьяна на сво их детей. - Тарелки ставьте, и идите в столовую, ждите меня!
Когда дети ушли, Татьяна села на стул возле моего маленького столика, и уже значительно тише сказала:
- Сделай что-нибудь, Наталья. Сделай что-нибудь.
- Что ж я сделаю?
- Ты же там ходить начала… в столовой нашей… Проверяешь, вроде…
Дело в том, что я совсем недавно стала кухню проверять. Как брать перестала, так и с проверкой смогла прийти.
Проверяю, как врачу положено. Закладку продуктов, выход готовой продукции. Раньше я это тоже делала, но совершенно формально. Зайду, улыбнусь, спрошу: "Как дела?". Спишу данные с меню-раскладки в свой бракеражный журнал. Это у меня журнал такой, где положено записывать результаты проб и их соответствие меню.
Потом пойду в комнату для администрации и поем. Вот и вся проверка. Никогда я с кухней не ссорилась.
А теперь…
По меню-раскладке - положено одно, а на столах у детей - стоит совсем другое. Например, котлеты. Положен выход сто двадцать граммов, а котлета весит восемьдесят. Да ещё и вкус! Больше напоминает хлебный мякиш, тушенный в бульоне, чем котлету. И всё прочее - примерно так же.
И что мне теперь делать со всем этим… Это только сказать легко, что я проверяю.
- Угу. Начала. Проверяю, - ответила я Татьяне. - Вот, бери эти порции, и пойдём к директору. Вместе. Пойдём, пойдём. Пусть видит всё, как есть…
Татьяна молчала. Потом она потёрла виски и сжала голову руками.
- Померь мне давление, что ли. Голова раскалывается. Я достала тонометр, закатала Татьяне рукав.
- Ворюги! - продолжала она. - Господи, какие ворюги… А к директору я не пойду. Уж извини меня, Наталья, но ты же знаешь… У меня семья… Наша директриса -' ни на что не посмотрит. Ни на заслуги, ни на возраст. Придерётся к чему-нибудь и уволит, на старости лет. А куда я пойду?
- Знаю, - сказала я. - Директор наша - всё может.
- Да они бы там, на кухне, не воровали бы так нагло, если бы она… директриса наша… не покрывала бы их… Кладовщица, Тамарка-то… уже так нос задрала, что с нами, воспитателями, и не здоровается. Ждёт, пока мы с ней первые здороваться начнём… Зато к директору - каждый день бегает, по десять раз.
- Сто пятьдесят на девяносто, - сказала я.
- Вот, повышается. От такой жизни…
- Повышается. Корвалола накапать? Или сразу адель-фана дать?
- Давай корвалол. Давай пока корвалол, а я приду через часок, и ты мне перемеряешь. Хорошо?
- Приходи.
Я накапала Татьяне её законные двадцать пять капель. Тарелки с пловом стояли на столе, взывая к небесам.
- Бери, Татьяна Васильевна, свои тарелки, - сказала я, - а я сейчас на обед пойду, и попробую сделать что-нибудь… Возьму, контрольное взвешивание сделаю. Пойдёшь в комиссию? Там же надо комиссионно проверку оформлять.
- Нет, Наталья, - Татьяна поджала губы и покачала головой. - Ты уж извини. Извини, ладно… Да и мои поели уже…
И она стала суетливо собирать тарелки, ставя одну на другую, прямо в плов днищами.
- Оставь одну, - сказала я. - Пойду я, всё-таки попробую до директрисы дойти.
Не ходи. Сегодня её нет, она в область уехала. А я - это всё так, в принципе… Ты не подумай…
А я и не думаю. Я и сама - не слепая.
Честно говоря, я испытала облегчение. От того, что нет директрисы. Объяснение откладывалось.
Хотя директриса наша, несомненно, в курсе всего происходящего. Она у нас - всегда всё знает. Даже невозможно предположить, кто ей все текущие новости… приносит. Чтобы не сказать - всё доносит. По-моему, у неё, как у всякого "приличного" начальника, имеются осведомители во всех службах.
Так вот и представляю себе ниточки, собирающиеся в её крепкий кулак. Да, похоже.
Наверно, только у нас, в медпункте, у неё нет осведомителей, потому что весь медпункт состоит из двух человек. Из врача, то есть из меня, и из санитарки, которой я доверяю, как самой себе.
Стычка наша с директором - неизбежна, и от этого на сердце тревожно. У директора, а, вернее, у директрисы нашей - крепкий характер… А я… Мне иногда кажется, что у меня - совсем характера нет.
Надо смотреть правде в глаза. Иногда - я просто боюсь нашу директрису…
Да её все у нас боятся. Воспитатели, учителя, обслуга… Вот и Татьяна. Всё, что угодно, только не объяснение с директором.
Татьяна забрала тарелки и ушла, а я двинулась на кухню, вслед за ней.
Обед заканчивался. В зале оставались два восьмых и девятый классы. Дети, в основном, уже съели свой суп и подходили к раздатке за пловом.