- Я его спрашиваю: за что ты Закутного бил? Почему? А он: так надо, Елизавета Васильевна! И всё! И врёт, постоянно врёт! О чём ни спросишь - на всё у него десять ответов, и все - враньё, враньё.
- А что психиатр-то сделает?
- Ну, может, пропишет что-нибудь. Успокоительное…
- Это вам, Елизавета Васильевна, надо успокоительное. А у психиатров, как правило, методики другие.
Ну, есть же у них отделения для нервных. Мы ведь туда детей отправляли, и не раз. Давай, поведём его к психиатру, и отправим его в это отделение. Пусть там полечится… А то уж я и не знаю, куда мы его будем летом де вать. Его уже ни один интернат не возьмёт. И ни один детский лагерь.
- А сиротский лагерь будет на лето?
- Директор говорила, что сиротского лагеря не будет. Денег нет в области, на лагерь этот. А в обычный, детский лагерь - разве можно такого послать? Ты бы хотела, чтобы твои дети отдыхали с таким? Ему в мае пятнадцать лет исполняется. Уже - не дитя. Уже юридически его нельзя посылать в детский лагерь. Был бы тихий - ещё было бы можно директора уговорить. А так… Нет, никто его не возьмёт.
- Да, я знаю. Знаю, что пятнадцать лет.
- Давай, давай, действуй. Сейчас - конец апреля. Сколько там осталось. Чтобы мы его, где-то в конце мая, и отправили. Я буду с директором говорить. Или в "спецуху", или в отделение это… Лучше уж в отделение, согласись.
- Пожалуй, - ответила я. - Ладно, я психиатру позвоню, и посоветуюсь, как лучше сделать. Однако, альтер-нативочка у него! Или в "спецуху", или в психушку. А? Вы бы сами - что выбрали?
- Ладно, не нагнетай, - сказала Елизавете Васильевна. - Он уже в этом отделении лежал два раза. У тебя, в твоей медкарте, разве не написано?
- Написано. Лежал, два раза, а толку?
- Нет, ну мы с тобой договорились?
- Договорились, договорились.
Что тут возразишь? Что тут непонятного? Всё, человек больше не может. До предела дошёл. Это я о Елизавете Васильевне.
Бывали у нас случаи и похлеще. Есть у меня уже опыт, по отправке больных в психиатрические отделения. За те четыре года, что я работаю в этом интернате.
Но те дети, которых мы отправляли, были действительно больными.
Были и больные, были и умственно неполноценные, дебилы, и даже имбецилы, как-то застрявшие в общих, "нормальных" интернатах. Бывало, мы отправляли лечиться детей с психозами, с антисоциальным поведением. С половыми извращениями, наконец.
Но данный случай был-пограничным. Личность Тохи, конечно, была далека от совершенства. Это, несомненно, была психопатическая личность. "Социально запущенная" личность.
Но и то несомненно, что черты этой психопатической личности совершенно не утратили свей симпатичности. Развязное, с трудом входящее в рамки поведение - это да. Но не болезнь, в чистом виде. Не болезнь.
А сколько вокруг личностей таких? Таких вот, пограничных? Не больных, но и не здоровых? Можно и к зеркалу подойти…
И что, всех надо в психбольницу? Почему же Тоху этого надо посылать туда? В чём же тут разница?
Разница была только в том, что личность Тохи была… ничья. Интернатская…
Попал, попал Тоха сегодня. Добавил ещё одну славную страницу в своё личное дело. Это ещё директор ничего не знает, и Елизавета Васильевна ничего не знает…
Мы с Надеждой допили кофе, и Надежда стала собираться домой. Я вышла её проводить. В дверях мы столкнулись со "старшей".
- А я вас ищу, Наташа. Ну, как там Протока?
- Ничего, спит. Я его уколола.
- Перелом есть?
- Наверно, есть. Завтра скажу.
- Ну, не сообщай пока никуда…
- Не волнуйтесь. Всё в порядке. Идите спокойно домой, сегодня моя очередь проверять отбой. Я проверю. А завтра - приду часов в семь, и кухню проверю.
В это время с кухонного крыльца спустилась Надежди-на родственница. Заметив меня и "старшую", она быстро пошла прочь, чтобы повернуть за угол. Надя попрощалась и побежала за ней.
Сумка у родственницы была тяжёлой и она шла, склоняясь на один бок.
Мы со "старшей" невольно проводили глазами уходящих, пока они не скрылись за углом.
- М-да… - сказала "старшая". - Какой груз тащит, с кухни-то. Чуть не перегибается. Не знала, небось, что мы тут стоим.
- М-да… - сказала и я. - Надя говорит, что это она отходы забирает, для свиньи.
- Ой ли! Нет, надо их проверять! Надо! - сказала "старшая".
- Давайте вместе, - снова предложила я.
- Проверяйте, Наташа. Вы проверяйте пока, а я присоединюсь позднее. В нужное время… В нужное время… Ну, до свидания, - сказала "старшая" и покачала на прощанье головой.
У неё были свои планы. Мне вдруг показалось, что ей совершенно всё равно, сколько масла было сегодня в каше…
Глава 9
Я проверяю отбой раз в неделю, а иногда и два. Воспитатели детей уложат, а потом я прохожу по палатам, смотрю - как и что.
Малыши укладываются быстро. Идёшь в девять часов - уже многие спят. Тяжело малышам. И старшим тяжело.
Я ставлю себя на их место, и думаю о том, что было бы мне тяжелее всего - в такой вот, интернатовской жизни.
Тяжелее всего, для меня, было бы - отсутствие одиночества.
Вместе со многими просыпаться, вместе со многими укладываться спать. Вместе - учиться, вместе - делать уроки.
Вместе - есть, и вместе, извините, ходить в туалет. Ведь в спальнях нет даже отдельных кабинок, а в туалетах - по два-три унитаза. И двери, как правило, на распашку.
Есть от чего стать неврастеником, согласитесь. Это ведь Не пионерский лагерь, что на двадцать четыре дня. Это ведь, для многих - из года в год. Это способ их жизни, способ существования. Здесь - надо выжить. Вернее, выживать. Час за часом.
Поэтому, у меня, изолятор всегда открыт. Если кто-то из детей приходит в медпункт и я вижу, что ко мне пришли просто, потому что нет сил, я всегда укладываю такого человека в изолятор. Без температуры, без кашля. Без всего.
Укладываю - на день, на два. Или на час, на два. Кому сколько нужно, чтобы выспаться, или просто полежать в одиночестве.
Сначала воспитатели и учителя не понимали, что происходит, и даже пытались ругаться со мной. Мол, я детей балую и они - никакие не больные.
Но я объяснила сотрудникам свою позицию. Объяснила очень доходчиво. Я сказала, что в изоляторе - единственный туалет, где один унитаз. Единственный туалет, в котором чисто, и который - на одного. И единственный, где можно закрыться на щеколду.
Нет, я не злоупотребляю. Я уже почти научилась определять разницу между "сачкованием" и астеническим синдромом.
Почти, почти. Конечно, и дурят меня. Дети хитрят, и пытаются спрятаться: от английского, от математики, от труда, от воспитателя, а иногда - и друг от друга.
Всё, пришла в спальни первого-второго классов. Тут воспитатели хорошие. И, как ни странно, самые молодые.
В спальнях: на стенах, на полочках - всякие поделки, из самых, простите, ерундовых материалов. Картины, например, из крышек конфетных коробок. Рисунки. Любовью скрытая нищета, в чистом виде.
Господи, помилуй! Малыши спят.
- Ну, как? - спрашиваю я шёпотом.
- Пошли, - так же шёпотом отвечает воспитатель малышей.
Она открывает двери во вторую палату. Танька Никитина, как всегда, спит под кроватью, укутавшись в одеяло.
Неистребимая привычка, почти рефлекс. Уже год её будим, и перекладываем на кровать. Или не будим - так перекладываем.
Раньше это было каждую ночь, и даже днём. Теперь - реже, но ещё случается. Невроз. Ребёнок привык забиваться в угол.
Мы перекладываем Таньку, в очередной раз. Я перекрестила маленькую Таньку, которая даже не проснулась, когда мы её переложили.
- Клеёнки у всех есть? Новенькая у вас - тоже с энурезом.
- Есть, положили. Новенькая писается по два раза на ночь. Будить её не успевают.
Тех, кто писается, ночью поднимает дежурная нянечка.
К концу года их, энурезников, осталось уже поменьше. Дети вошли в режим, привыкли. Да я их и подлечила, таблетки давала. А в начале года - страх, сколько их было. Чуть ли не половина малышей, и процентов двадцать среди старших. Невроз.
Бедные дети. Клеёнок не хватало, и белья не хватало, чтобы всем перестелить с утра. Сушили простыни на батареях.
Дети, дети. Что же мы, взрослые, делаем с вами? Кого растим?
Вот они, первый-второй класс. Половина - дети из неблагополучных семей, половина - сироты. Еле-еле читают, плохо пишут. Не выдерживают сорока минут урока, кричат, грубят, плачут. Матерятся. У половины - что-нибудь дергается: глаз, голова, заикание. Пальцы с грязными и обкусанными до крови ногтями. Глисты. Энурез. Постоянные насморок и кашель.
Нет, нет. Не всё ещё так страшно… Мы ещё слушаем сказки, мы ещё плачем, когда с главным героем что-нибудь случается, мы ещё верим, что добро побеждает зло. Мы ещё поём песни хором! У нас ещё есть нормальные, молодые воспитатели!
И нет-нет, а блеснёт на груди нательный крестик, призывая небо, и взывая к нам, взрослым.
Бравы ребятушки, всё-таки скажите вы мне, где же ваши мамки? Матери ваши - где? Где же ваши отцы? И кто будут ваши жёны, скажите вы мне, и каких внуков вы нам родите?
Господи, помилуй нас, грешных. Вот оно, наказание Господне, поражающее род наш, наших детей. А мы? Те, кто стоит рядом? Что же мы, слепые, что ли?
Господи, помилуй нас, и прости нас. Прости…
Я попрощалась с воспитателем и поднялась к старшим. Сначала - к шестым-седьмым. Там шум, суета. На девичьей половине моются, плескаются. Горячей воды нет, горячую воду несут из столовой, в больших тяжёлых кастрюлях.
В этом нет ничего хорошего. Можно ошпариться, и такой случай у нас уже был. Но приходится соглашаться с тем, что есть. Мыться-то надо.
Плохо выстиранное бельишко девчонок развешено на верёвках, прямо тут, в умывальной комнате.
- Девчонки, заканчивайте плескаться!
- Всё, всё, Наталья Петровна.
Воспитатель седьмого класса, Татьяна Васильевна - та, что приносила мне тарелки с пловом, встречает меня на входе в мальчишескую половину.
- Наталья! Иди, посмотри! Новенький опять улёгся в одежде. Еле ботинки снял.
- Он, наверно, дома у себя не раздевался.
- Ты лучше спроси, был ли у него дом? - ответила Татьяна.
Этот новенький - тоже сирота, но сирота - недавний, только из распределителя.
- Как его зовут, забыла. Саша?
- Саша.
Новенький лежит на кровати, закрывшись с головой.
- Саша! Сашка, послушай…
Я села к нему на кровать и попыталась потянуть одеяло. Одеяло сначала не поддавалось, потом Сашка сам ослабил напор и чуть-чуть откинул угол одеяла от лица.
- Сашка! Ты бы хоть свитер снял… И брюки… Ты же в этих брюках завтра в школу пойдёшь. Помнёшь ведь.
Сашка молчит. Лицо - красное, насупленное.
- Ещё огрызается! Кричит на меня, что я его раздеваться заставляю! - воспитатель пытается помочь мне, но, пожалуй, только мешает.
- Вы идите, Татьяна Васильевна, укладывайте остальных. А я с Сашей посижу.
Некоторое время я молча сижу на кровати этого Сашки. Что заставляет тебя прятаться, большой мальчик? Страх, страх. Страх, опять страх…
Потом я делаю новую попытку.
- Саня, но ты же не можешь всегда быть в одежде. Её всё равно придётся снять, чтобы постирать.
Сашка молчит.
- Саша, ты пойми. Никто не придёт ночью, никто не будет тебя бить. И издеваться над тобой - не будет никто.
Лицо Сашки чуть-чуть оживает. Значит, всё правильно.
- Посмотри, кто в палате! Такие же ребята, как ты. Хорошие ребята. Учти, у нас не издеваются. Пусть только кто попробует, сразу из интерната вылетит. Вот, посмотри - вот Коля, он тут с первого класса учится, а уже - седьмой. Коля у нас - человек надёжный.
Это правда. Колька - надёжный человечек. Он тоже сирота, сирота официальный, и если можно так выразиться, благополучный. У него есть старенькая бабушка, которая его любит, и живёт здесь, в городе. Колька к ней ходит на выходные и на каникулах у неё живёт.
- Коль, ты бы помог Сашке, пока он не привыкнет…
- Да я ему тоже говорю, чтобы он не дурил, а он не верит, - отзывается Колька со своей кровати.
- Поверит, поверит. Саня, знаешь что? Давай, пока ты не привык, снимай сегодня только свитер и брюки, чтобы не помять. Рубашку оставляй. Ладно?
- Ладно… - с трудом произносит Сашка.
Он садится на кровати, снимает свитер. Лицо его покрывается густыми, красными пятнами.
Потом он снимает брюки и бросает их на тумбочку. Падает в кровать и опять укрывается с головой.
Я беру брюки, складываю, вешаю на спинку кровати.
- Ну, всё, мальчишки, пока. Спокойной ночи. Учтите, я никуда не спешу. Ещё два часа тут буду гулять. Так что, не шуметь!
- Спокойной ночи! - отвечают мне несколько голосов. Кажется, и Сашкин - тоже. Ничего, привыкнет. Привыкнет.
У нас хороший интернат. Насколько можем, мы им издеваться друг над другом не даём. Директор наша строго за этим следит. И воспитатели следят за такими случаями.
Да только трудное это дело. Жестокая среда. Всё равно - издеваются, бьют, насмехаются и плюются. И чего только не делают…
Но, не смотря на это, у нас - действительно хороший интернат. Бывает, дети из других интернатов (те, которых к нам переводят), рассказывают страшные вещи.
О том, как дети издеваются друг рад другом, и как старшие издеваются над младшими, и, в довершение всего, как воспитатели издеваются над детьми…
Над этим Сашкой издевались. Явно, издевались.
Страх… Страх у него, страх. Пока пройдёт… Да и пройдёт ли совсем.
Дай-то Бог. Мальчик неплохой, кажется. Пошёл на контакт.
Я прощаюсь с шестыми и седьмыми классами и поднимаюсь на третий этаж, к восьмым-девятым.
- Наталья, ты посмотри, что это за безобразие! - встречает меня воспитатель девятого, Екатерина Алексеевна.
Екатерина Алексеевна - женщина пенсионного возраста. У нас, вообще, большая часть воспитателей - пенсионного возраста. А кто молодой пойдёт, в наше время, на такую работу, да ещё с такой зарплатой!
Екатерина Алексеевна возмущена.
- Наталья, ты посмотри! Ни один бачок в туалете не смывает!
Туалет на три унитаза. В туалете вонь, лужи, грязь. Пахнет ещё и куревом. Дёргаю за две оставшиеся верёвки. Без результата. Ну и вонь!
- Ну что это за изверги, ты мне скажи? - продолжает воспитатель. - Ведь утром - один ещё смывал!
- Надо сказать на пятиминутке. Один - это тоже не дело. Надо починить унитазы как следует, в конце концов. Пока мы не заболели от этой грязи.
- Да сколько раз я уже говорила! И в тетрадку писала! - Екатерина Алексеевна разводит руками. - Да ты же знаешь завхоза нашего. "Ничего нет, деточка, денег нет, деточка!" - передразнила она завхоза.
Довольно похоже, я даже рассмеялась.
- Это точно. Вечно - ничего нет. Это - к директору надо.
- А директор - что тебе скажет? В смету, на будущий год? Пока не утонем в этом г…, до тех пор и не сделаем ничего.
Меня воспитатели не боятся. Мне можно высказывать всё. Можно возмущаться, можно жаловаться, в открытую.
Директора у нас все боятся, директора! Попробовала бы она - так же сказать директору! А завхоз наш, как и кладовщик, находятся под негласным директорским покровительством. Завхоз, вообще, дальняя родственница нашего директора.
Наступать на завхоза - значит, наступать на директора.
Даже такая достойная женщина, как Екатерина Алексеевна, и та подумает, прежде чем наступать на завхоза. И далее…
- Успокойтесь, Екатерина Алексеевна. Ладно, успокойтесь. Я директору скажу, прямо завтра. Пробьем. А то, и правда, пока этого дерьма не увидишь - не поймёшь, как это…
- Так и живём - в дерьме по уши.
- Да ладно. Выгребем.
- Ты - молодая, может, и выгребешь. А я…
Я не успела ответить.
Подошла Ангелина Степановна, воспитатель восьмого "Б".
- Как там Протока?
- Жив Протока, жив. Спит, сном младенца.
- Да уж, младенца. Перелом есть?
- Не волнуйтесь, Ангелина Степановна!
- Да как не волноваться? Ведь сделают виноватой - не отмоешься. Да разве я могу уследить за всеми? Да ещё за таким… - она подыскивала слово, - за таким идиотом?
- Да ладно тебе! - вступила Екатерина Алексеевна. - Ты не виновата, ты в столовой была…
- Поди потом, докажи!
- Ладно, пойду я, - я вдруг почувствовала к этим усталым женщинам, такую жалость… такую нежность, что мне аж сдавило горло. Я повернулась к выходу.
- Пойду я, ещё раз на вашего младенца посмотрю. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, Наталья, - ответили мне.
Я заглянула в изолятор ещё раз, перед самым уходом. Тоха, мой брат, спал сном младенца.
Глава 10
Я действительно пришла на следующее утро к семи, хотя мне очень хотелось поспать.
"Шефа" была на месте.
На весах, в разделочной комнате, лежало мясо, уже отделённое от костей и мелко порезанное, приготовленное на гуляш.
Я не успела. Они разделали мясо без меня. Наверняка, они это сделали не случайно.
- Почему не подождали? - спросила я "шефу".
- Натальюшка, ты же видишь, какое мясо! Одни жилы… Пока разварится… Мы ждали, ждали, и разделали без тебя. Ты же на ужин вчера не пришла!
- Это что, всё мясо?
Мясо, приготовленное на гуляш, было ужасным. Одни жилы. И его было мало, мало!
- Сколько мяса здесь осталось?
"Шефа" положила нарезанное мясо на весы. Около пяти килограммов.
По меню, должно быть около тринадцати.
- Как ты получала мясо? С костями? Или без костей?
- С костями, конечно, с костями!
- А кости где?
- В бульоне, уже в бульоне… - засуетилась "шефа".
- Вытаскивайте кости из бульона, Любовь Андреевна, - сказала я официальным тоном.
- Зачем?
- Я хочу их взвесить, эти самые кости!
- Ну, вы даёте, Наталья Петровна! - возмутилась "шефа". - Видано ли такое дело, чтобы кости из бульона вытаскивать!
- Вытаскивайте!
"Шефа" продемонстрировала своим видом возмущение. Но она была спокойна!
Она вытащила кости в тазик, и поставила тазик на весы. Кости затянули на шесть, с небольшим, килограммов.
Смотрите! - сказала "шефа" с видом оскорблённого достоинства. - Смотрите, смотрите! И больше не заставляйте меня кости из бульона вытаскивать! Надо верить людям! А ещё говоришь, что ты верующая!
Мне было стыдно, мучительно стыдно.
- Извините, Любовь Андреевна, - сказала я.
Да ладно… - "шефа" посмотрела на меня как бы сочувственно. - Идите, Наталья Петровна, пейте чай. Вы ещё самое главное не забудьте! Нам надо и на всю администрацию обед приготовить! Мне ещё придётся сейчас это мясо подрезать, и нам пожарить, на гуляш.
- Из этого - ещё будешь нам подрезать?
- А из чего же?
- Тогда - не режь на меня! Я не буду этот гуляш есть, только суп.
- Да брось ты, Натальюшка. Всем хватит. Вон, сколько народу голодает кругом. А у наших - хоть и бедно, зато каждый день. И завтрак, и обед, и ужин.
- М-да… - только и могла сказать я.
- Ладно, ладно. Иди, иди, Натальюшка, пей чай.
Ну, просто сама доброта, а не "шефа"!