Глава 33
В интернате меня ожидало несколько новостей. Во-первых, уволилась Люда, повариха. Люда подрабатывала летом в ресторане, официанткой. Да там и осталась. Вместо Люды взяли поварихой племянницу кладовщицы, молоденькую девочку, сразу после училища.
Ну, а во-вторых, и в главных - увольнялась завхозиха. Пока не уволилась ещё, но слухи ходили. Эти слухи передавали друг другу все, по секрету. Все воспитатели, вышедшие на работу, и занимающиеся последней подкраской и уборкой.
Я направилась к директору и встретилась с ней во дворе, возле бухгалтерии. После обычного набора послеотпу-скных приветствий она спросила о главном:
- Ну, как там Протока?
- Нормально.
- Не воровал?
- Да нет. Хорошо себя вёл, так сказать.
- Что, так уж и "хорошо"?
- Да нет, конечно, не идеально. Бывали моменты, когда трудно было с ним, - сказала я, чтобы ей было приятно. - Бывало, и руки опускались.
Ну, вот видишь! А тебе казалось, что это всё легко! Можешь его приводить, с двадцать пятого. Уже официально будет сборная группа. Так, и пятиминутка у нас завтра, в одиннадцать. Не опаздывайте.
На этом мы и распрощались.
В изоляторе меня ждала Надежда. И мы не выдержали обе. Обнялись.
- Надя, Надя! Чего же ты не звонила? Я тебе звонила, а никто трубку не брал.
- Да я уезжала. С сыном. Почти два месяца не было нас. Пытались устроиться в Подмосковье, работали там… Да не получилось. Сын там остался, а я вернулась к матери. А ты как? Как Протока?
- Да как - жив, здоров. Ты его не узнаешь! Вырос, поправился.
- Трудно было?
- Да уж не знаю, что труднее было - воспитывать его, или прокормить. Поэтому я его и не воспитывала. Жили, и всё. А вот кормить… Андрюха в институт поступил, ему деньги нужно было дать. Пришлось мне на "Скорую" идти, подрабатывать. Но я не жалею. Даже жалко его назад вести, Тоху этого.
- Ты что?
- Да ладно, потом об этом. Но мы с Васей рассматриваем варианты.
- Наталья, только ты глупостей не наделай. Ты же не представляешь, какая это обуза! Тут своих не знаешь, как прокормить, и куда девать. А такого, как Протока, брать - это надо вообще с ума сойти. Он же будет тебя доить, всю жизнь!
- Надя, Надя, подожди. Я ведь ничего ещё не сказала. Давай лучше окна начнём мыть. Ты - в изоляторе, а я - у себя, и в процедурной. Кстати, ты слышала, что завхоз увольняется? Или это сплетни опять?
Надя вздрогнула и ответила, опустив глаза:
- Не знаю. Наверно, сплетни.
Окна я вымыла быстро и остаток рабочего дня занималась тем, что обнималась с воспитателями и учителями, техничками и кухонными, и всем рассказывала - как Протока, какой Протока, и т. д., и т. п.
Уже уходя, возле ворот, я встретила повариху Люду. Красивую, загорелую, цветущую. В короткой юбке, в открытой кофточке. Она шла в бухгалтерию, за расчётом.
- Всё, Наталья Петровна, - сказала она. - Всё, я ушла отсюда. И теперь не будет меня больше совесть мучить, что я беру от детей. А вам я желаю - сил побольше. Сил и терпения. Теперь-то уж… повара у них будут… все ручные.
- Спасибо, Люда, - ответила я. - Храни тебя Бог.
Глава 34
- Можно уже Тоху отводить, - вечером сказала я Васе. - Что делать будем?
- Оставим его, Наташа. Я не против. Пусть растёт вместе с Васькой. Как можем, так и будем ему помогать. Вырастим. Только он должен сам этого хотеть. Это ведь не грудной ребёнок. Может, позовём его, да поговорим?
И мы позвали Тоху на кухню, после ужина.
- Надо тебе уже в интернат собираться, Антон, - сказала я. - Уже с завтрашнего дня сборная группа будет. Сегодня уже двое из лагеря вернулись. В седьмой класс.
- А Витька Хорошилов, из нашего класса, когда приедет?
- А Витька - в другом лагере, его двадцать шестого августа должны привезти.
- А можно, я у вас тоже побуду до двадцать шестого? А то мне, одному, скучно будет в спальне сидеть.
- Можно. Тоха, а ты хотел бы… вообще остаться у нас?
- Как - вообще?
- Ну, сначала - на выходные приходить. А потом - и остаться, как сын. Как настоящий сын.
- Ну, Наталья Петровна! Нет, наверно. Нет! Это летом, когда нет никого… А так - нет! В интернате по выходным самая прикольная жизнь! А вы ещё меня заставите что-нибудь… Диктант какой-нибудь писать… или ещё что-нибудь… Каждое воскресенье приходить… Нет, я не хочу.
После этих слов Тохи Вася встал и закурил.
- Значит, не хочешь? - переспросил Вася.
- Нет, ну я… Я - ив армию не хочу. А вы говорите, что мне надо в армию…
- Понятно. В армию - не хочешь, и нравоучений наших - не хочешь слушать.
Тоха стоял, потупившись.
- Ладно, иди, смотри телевизор, - сказал Вася. - Иди. Не волнуйся, побудешь у нас ещё день. Досидишь, до своего двадцать шестого.
И мы остались на кухне одни. Вася курил, а я вытирала слёзы.
- Прекрати. Прекрати сейчас же.
- Как же так, Вася? Как же так, а?
- Ты же сама говорила, что на всё - Божья воля. Прекрати! О чём ревёшь?
- О нём. И о нас.
- Вот уж о нас - нечего реветь. Иди лучше, да вещи его пересмотри. Чтобы не отправлять в рваном и грязном.
Ох! Ох, ох… Что же это, Господи? Почему? А сердце-то как сжало… Вот как, оказывается. Не хочет… А мы-то думали, что дело в нас…
И, двадцать шестого, утром, мы пошли в интернат.
Собрались пораньше. Вещи Тохи я сложила в два полиэтиленовых пакета.
Мы стояли в прихожей вчетвером. Я с Тохой - у дверей, а оба Васи, и большой, и маленький, стояли напротив нас.
- А чего это вы вещи в пакеты сложили, Наталья Петровна? - спросил Тоха. - Вы же мне сумку обещали дать!
Я обещала ему сумку. Но накануне Вася-старший ездил с ней на работу, и сумка была не разобрана. Сил у меня не было - её разбирать.
- Бери-ка ты пакеты, и иди, - сказал Вася-старший.
Вот, придётся через весь город их тащить, "голимые" пакеты эти, - проворчал Тоха и поднял свои пакеты. - До свидания.
До свидания, коли не шутишь, - сказал Вася.
Я ещё ждала. До последнего мгновения я ждала, что Антон, то есть наш Тоха, скажет нам что-нибудь. Может, скажет, что раздумал, и решил остаться с нами. А может, скажет просто "спасибо". Простое, незамысловатое "спасибо".
И Вася старший, и Вася младший - тоже этого ждали. Но Тоха молчал. Потом он толкнул двери, и вывалился со своими пакетами на лестничную площадку.
Мы молчали всю дорогу до интерната.
Тоха сделал свой выбор. Он не захотел быть нашим сыном.
Глава 35
- Мам, ты из-за Тохи расстроилась? - спросил меня вечером Васька младший.
- Конечно, сынок. Конечно, расстроилась. Обидно мне, до слёз обидно. Мы ведь его как родного приняли. Привязались. И даже хотели усыновить. Ты этого не знал?
- Мне отец рассказал. Да ты, мам… Ты того… Мне иногда казалось, что ты - только Тоху этого любишь, а не меня…
- Дурачок ты, дурачок! Если я смогла полюбить Тоху, это не значит, что я перестала любить тебя. И мне бы хотелось, чтобы у тебя хватило сердца, чтобы полюбить и Тоху, и ещё кого-нибудь. Понимаешь?
- Я хотел… Но у меня не получилось… Я его уже почти полюбил! Мам, я хотел, а он меня - топил!
- Как топил?
- В речке топил. Особенно в начале, когда мы с ним вместе купаться ходили. Я-то плохо плавал. Это я сейчас научился, с Серёжкиным папой. А вначале, как только мы в речку входили, как отплывали немного, так он на меня напрыгивал и дышать не давал. Топил. А потом отплывёт и говорит: "Пойди теперь, мамочке пожалуйся!"
- И ты молчал…
И тут, задним числом, мне стало страшно. По-настоящему, по-матерински страшно. Как я могла… Как я могла так легко… как я была уверена, что всё будет хорошо, и на какой тонкий волосок мы были от настоящей, тяжёлой беды… Господи! Это Ты Ваську моего сберёг, Ты!
- Васька… - я обняла Ваську и прижала к себе его голову. Он был со мной почти одного роста. Но уже был чуть выше, выше.
- Васька, ты поступил, как настоящий мужчина. А меня прости. Прости, что не заметила.
- Да что ты, мам. Всё же хорошо закончилось. А уже после церкви, когда мы снова вместе на речку пришли, я ему говорю: "Топить будешь - я тебе морду набью". А он отвечает: "Я тебя больше топить не буду".
- Слава Богу, всё так закончилось. Слава Богу. И всё равно - обидно. И страшно за него. В нём же разума - ни на грош. Попадёт в тюрьму. Пусть он нас не полюбил, но мы-то полюбили его. Как могли…
- Мам, ты своё сердце не рви.
- Правда, есть на свете люди такие… Настоящие, великодушные люди. Велико - душные. С такой большой душой, которая может вместить многих, и любить многих, и многим помогать. Святые, например. А есть люди, у которых душа поменьше. А есть и такие, что и себя самого в свою душу вместить не могут. Не то, что другого полюбить.
- Это ты о ком? Обо мне?
- Думаю, что нет. Думаю, что ты будешь великодушным человеком. Надеюсь. И верю в тебя, понимаешь, верю.
- А в Тоху?
- Хотелось, очень хотелось. Вот мы его приняли в семью, приняли, как могли, то есть как своего, как сына. А он нас в свою душу не пустил. Жаль… Жалко, и обидно…
- Мам, а почему он… так? Почему он нас в свою душу не пустил?
Да кто знает… Или потому, что там и нет ничего, в этой душе. Просто нет места для других людей. Или потому, что его душа крепко-накрепко закрыта. Всеми его дет домами, начиная с четырёх лет. И не пробиться нам через этот заслон. Наш дом для него просто был очередным местопребыванием, на очередные три месяца. Или…
- Что - или?
- А где это написано, что он должен был полюбить - именно нас?
Мы помолчали, и я сказала Ваське:
- Иди, Васька, спать. Утро вечера мудренее.
Васька ушёл, а я вышла на балкон и долго смотрела в темнеющее небо.
Видишь ли нас со своей высоты, Отец наш небесный? Видишь ли нас, как мы тыкаемся носом, словно слепые котята?
Не Ты ли ждёшь нас, сирот своих, чтобы мы полюбили Тебя и пришли к Тебе? Свободно, добровольно. К Тебе, рядовыми армии Твоей? Чтобы мы выполняли Твои Законы?
Прости нас, Господи, прости нас, сирот своих. Не отказывайся от нас, когда мы отказываемся от Тебя. И прими нас назад - уже не блудными детьми, не сиротами, а полноправными сыновьями и дочерьми.
Прости меня, Господи, грешную рабу Твою. Прости, Господи, раба Твоего Антона, ибо он не ведает, что творит. Прости его, за все годы тяжёлого его сиротства, за всех тех, кто издевался над ним, и за всех, кто обижал его… Прости его маленькое сердечко, прости…
Но Ты даёшь нам свободу, Господи! Ты, Всемогущий, даешь нам, Твоим неразумным сиротам - свободу. Ты отпускаешь нас в этот мир, и говоришь нам: "Вы свободны, свободны все, и свободою этой - все вы равны!"
Так что же мы плачем о том, что другой человек - тоже поступает свободно? Ведь Тоха - свободен, так же, как и я. И он выбирает свой путь - так, как выбирает он, а не кто-то другой. Нельзя насильно притащить человека к Богу, нельзя насильно навязать человеку добро. Нельзя заставить человека - полюбить! Свобода - выше насилия!
Не ты ли сама пыталась объяснить это детям, а вот теперь - сердце твоё рвётся. Так думай же, думай! Разве ты закрыла для него свой дом, и своё сердце? Нет. Ты хотела бы насильно задержать его в своём доме?
Нет.
Ты хотела бы, чтобы он, из-под палки, называл тебя матерью?
Нет.
Разве известно тебе, что готовит Бог для своего, и для твоего - блудного сына?
Нет.
Ты, сама, знаешь ли, всего Пушкина?
Нет.
Значит, так. Мы просто помогли мальчику, в трудное для него время. Мы сделали всё, что могли. А далее - он свободен! Свободен, как бы мы не полюбили его. Как бы мы не хотели, чтобы он поступил иначе.
Как бы не разрывалось, как бы не плакало по нему сердце…
Как плакал ты, отец, по блудному сыну своему…
Как плачешь Ты, Отец, по блудным детям Своим…
Ты свободен, Тоха, и далее ты - в руках Божьих, как и все мы. И я буду молиться за тебя, как за сына, покинувшего мой дом.
Глава 36
Жизнь продолжалась.
Я встречалась с Тохой в интернатском коридоре. Он останавливался и здоровался почтительно.
- Здравствуйте, Наталья Петровна! Как там Вася поживает?
- Хорошо, - отвечала я.
И далее каждый шёл по своим делам. Как-то Тоха пришёл вечером, в мою вечернюю смену. Напросился в "келью", и мы долго разговаривали с ним, на разные темы. Но я знала, зачем он пришёл, и какие из его вопросов являются главными.
- Я тебе говорила: когда что-то не получается - молись Богу, молись, проси ответа. Бог подскажет тебе, и ты сразу это почувствуешь.
- Да нет, Наталья Петровна. Бог меня не услышит.
- Почему это?
- А потому, что я столько раз врал. Вы даже представить себе не можете, сколько раз я врал.
- Ты много врал, это так. Но когда будет правда - её-то Бог услышит обязательно. Так что, не сомневайся. И вообще, если ты уже понимаешь, что много врал, и начинаешь Бога побаиваться - это и есть знак того, что Бог тебя слышит. Не каждый может сказать честно: "Прости меня, Господи, я столько раз врал". Иди, старайся не выпендриваться, и молись.
И Тоха ушёл. Не стал Тоха идеальным, но жалоб на него почти не было. По крайней мере, уже было ясно, что девятый класс он закончит, и закончит у нас. Здесь, в нашем интернате.
У меня же - забрали Надежду. Примерно так, как звучит эта фраза, я и чувствовала происходящее. Надежда Ивановна, моя незаменимая санитарка, получила повышение и стала завхозом. Кажется, я снова узнала обо всём последней - уже тогда, когда Надя уходила.
С одной стороны, я была за неё рада, так как работа санитарки действительно, была ниже её способностей и возможностей. Да и по деньгам лучше…
Но мы все знали, что это за должность такая - завхоз, при нашем директоре. И с Надей не раз мы это обсуждали. И вот теперь Надя сама согласилась на эту должность. Двусмысленно. Двулично, как мы говорили в детстве.
Мне же в медпункт определили техничку, тётю Веру. "Тётя" была не на много старше меня, и была женщиной простой, даже - простецкой. Она хорошо мыла полы, нормально кормила детей в изоляторе. Она даже могла намазать вшивых, и помыть им головы. Но она была подслеповата, и не видела гнид на волосах. То есть, проверять детей, вместе со мной, как это делала Наденька, она не могла. И ещё многого она не могла…
В начале года - всегда тяжело. Пока адаптируются новенькие, и просто войдут в колею "старенькие". Пока отследишь, кто есть кто. Пока выявишь, и обработаешь вшивых. Пока выяснишь, кто чем болен, и как. И пока составишь план профпрививок. Дети поступают из разных мест, и практически у всех график прививок нарушен, а у многих - и просто утерян. И всё это надо обработать и привести в надлежащий вид.
Этим я и занималась, помимо текучки. Но уже в середине первой четверти я снова вынуждена была прийти в столовую, чтобы проверять.
Жалоб от воспитателей поступало много. Но так же, как и в прошлом году - все боялись поднять головы, опасаясь директорского гнева.
Четвёртого ноября, уже перед осенними каникулами, я проверяла кухню, в очередной раз. Закладывала масло в макароны, на обед.
На кухне не было меню-раскладки и пришлось послать в бухгалтерию новую повариху, племянницу кладовщицы, девочку - ни то, ни сё. Бухгалтера на месте не оказалось, и повариха взяла у неё со стола меню - в двух экземплярах.
Обычно, на кухню шёл экземпляр, написанный под копирку, а второй, "чистый", оставался в бухгалтерии. Мало того, что повариха притащила оба экземпляра, она ещё поставила на "чистый" экземпляр жирное пятно. Внизу, там где стояли подписи: директора, бухгалтера, и моя. Я и расписалась, попутно. Прямо там, около пятна.
Мы с "шефой" уточнили, сколько масла надо было заложить. Пять граммов на человека, как всегда. И мы его заложили. Заодно я глянула, сколько полагалось мяса в этот день. "Шефа" готовила тефтели, и мяса было выписано немного. По семьдесят граммов на человека.
Ничего бы и не было, если бы, после праздников, не пришла бы ко мне бухгалтер, с просьбой подписать меню-раскладки. Обычно я делала это автоматически, а тут вспомнила, что за четвёртое я уже расписывалась.
И когда я дошла до меню за четвёртое число, я оторопела. В макароны было выписано по десять граммов масла. А на второе был выписан гуляш, и - по сто двадцать граммов мяса на человека. Ну да, перед праздниками!
И меню, естественно, было другим. Совершенно чистым. Повариха Люда была права. Вот где, вот откуда шло главное воровство! И, кажется, теперь я смогу это доказать!
- Ну-ка, дайте мне это меню, - сказала я бухгалтеру.
От неожиданности она мне позволила схватить меню. Я шла по направлению к кабинету директора, а бухгалтер семенила за мной, приговаривая:
- Наталья Петровна, да вы что? Наталья, остановись!
Директор была на месте.
- Галина Николаевна, я пришла к вам с неоспоримыми фактами воровства, - сказала я, и изложила суть дела. - И если вы говорите, что нам мало отпускают продуктов, что нам дают с базы плохое мясо и плохое масло - то позвольте вам не поверить! Вот, оно перед вами - доказательство вашего вранья! И это - не просто враньё. Это - двойная бухгалтерия, это - уголовное дело.
- Что вы такое говорите, Наталья Петровна? - залопотала бухгалтер. - А как же это можно доказать?
- А у меня бракеражный журнал есть! Бракеража готовой продукции! Я там записываю, между прочим, и что было приготовлено, и что заложено, и выход готовой продукции. А я в этот день проверяла, и там есть не только моя подпись, но и шефповара! Сейчас я пойду, и принесу это журнал!
Это и была моя ошибка. Надо было взять журнал до этого разговора, потихоньку. И когда я, со свёртками меню под мышкой, подошла к кухне, чтобы взять бракеражный журнал…
Всё-таки телефон - великое изобретение человечества. Пока я шла по переходу из школьного корпуса в спальный, а потом, по переходу, в столовую…
Вероятно, директор позвонила "шефе". Когда я пришла на кухню, журнала на месте не было.
- Любовь Андреевна, дайте мне, пожалуйста, бракеражный журнал, - попросила я "шефу".
- Как, Натальюшка, а ты разве его не забирала?
- Любовь Андреевна, отдайте журнал. Я его не забираю к себе, вы же знаете. Всегда тут пишу, на месте.
Я опустилась на стул, в комнатке для своих. Мне уже было всё ясно. Я даже с каким-то интересом смотрела, как "шефа" делает вид, что ищет журнал, заглядывая в разные ящички, в тумбочки, за буфет. Хорошая актриса пропала в нашей "шефе", честное слово. Ну а я - дура, просто дура. Ученица школы для дураков.
- Ладно, Люба, не трудись. Всё ясно.
Я поднялась из-за стола. Ноги отяжелели и не хотели двигаться.
- Натальюшка, может, чаю попьёшь? - елейным голоском спросила "шефа".
- Не хочу я, Люба, твоего чаю, - ответила я и направилась в свою "келью", таща с собой уже совершенно бесполезный свёрток с меню-раскладками.
Они украли бракеражный журнал. Воры! Воры!
Я сидела и смотрела на "Умиление".
Батюшка Серафим, не оставь меня, сироту твою. Матерь Божия, не оставь меня. Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешную.