Глава 37
На следующий день, в пятницу, меня уже проверяла наша куратор из СЭС. Проверяла - это не то слово. Крушила!
Нарушения дезрежима были налицо. У меня были просрочены числа на емкости с хлоркой. У меня не было ёмкости для замачивания градусников. У меня не было дистиллированной воды для промывания этих самых градусников, после замачивания. Были не промаркированы два ведра, для мытья спален, на первом этаже. Вёдра были новенькие, только что выданные новым завхозом, и маркировку на них ещё не успели нанести.
В изоляторе не был замочен в хлорке ершик для туалета. И хотя в изоляторе, к счастью, не было детей, это не было принято в расчёт. И ещё много, много всего.
- А почему это у вас, Наталья Петровна, нет ангин?
- Не заболели.
- А, может, вы просто не хотите мазки брать? И анализы делать?
Это было правдой. Ещё когда была Надя, можно было это сделать, в тяжёлом случае. А с тётей Верой - невозможно, по определению.
А делать, мне самой - это значило оставить интернат без врача, и часа на два, если не больше. Вот в чём была причина.
- Безобразие! Ужас! - возмущалась куратор. - Я буду писать акт и буду вас штрафовать! И вообще, я и не думала, что здесь у вас столько нарушений. На месте директора я бы объявила вам выговор! Строгий! Очень строгий! Я вначале пыталась противостоять и что-то объяснить куратору. Затем я просто молча слушала её, затем - молча сопроводила её в кабинет директора. Писать акт.
В кабинете директора куратор продолжала возмущаться, а директор кивала ей с удивлённым видом, и сокрушённо качала головой.
Вторая комиссия пришла в понедельник, прямо с утра, с девяти часов. Это были два фельдшера из СЭС, обычно проверяющие на педикулёз.
Едва-ли они пришли по сговору с директором, просто их послали так вовремя. Тут мне можно было бы помочь, если бы…
- Надежда, помоги! Ты же детей принимала ещё со мной,'- позвонила я новому завхозу - по старой дружбе. - Пока я СЭС придержу, пробегись, высади тех, кто с гнидами. А то моей тёте Вере это не под силу.
- Извини, Наталья, - ответили мне на другом конце провода. - Я занята, и этого сделать не смогу.
Комиссия, конечно, почти всех вшивых "клиентов" нашла.
- Как это так, Наталья Петровна? Уже года три у вас ничего не было, и вдруг… Вы уж извините, но мы вынуждены всё в акте указать.
- Делайте, как положено, - сказала я. - Я исправлюсь.
Снова написали акт, и снова возмущалась директор. Комиссия по педикулёзу ушла. Директор вызвала меня к себе в кабинет, примерно через полчаса..
- Наталья Петровна, я хочу вам сказать, что, как врач, вы меня устраиваете. В нашем интернате - вы на месте, и мне спокойно за медицинскую часть нашего учреждения. Но вы должны знать, что у вас - уже два выговора и штраф. В среду, после пятиминутки, это пойдёт в приказ. А в четверг к вам придут проверять прививки. И, я уверена, найдут там у вас немало нарушений. Я думаю, что это будет третий ваш выговор, и я просто уволю вас, уволю по статье. Если только вы мне не скажете в среду, что вы, наконец, будете жить нормально, как все люди. Так что, вы подумайте об этом хорошенько. И сделайте правильные выводы.
- Я ведь думала, прежде чем прийти к вам, Галина Николаевна. Я думала, прежде чем начать проверять кухню, - сказала я.
- Вы решили предпринять попытку изменить мир?
Я не замахиваюсь на мир, - сказала я. - Но я живу так, как я могу жить.
- В любом случае, у вас есть время. Подумайте ещё немного.
- Галина Николаевна! Но ведь и у вас оно есть, это время!
- До свидания, Наталия Петровна. У меня ещё много дел, - сказала директор.
И на этом разговор был закончен.
Не могу сказать, что я не ожидала чего-то подобного. Но чтобы так сразу, и с таким напором…
Значит, я попала в точку. В самое больное их место я попала. И, теперь уже, не было мне пути назад.
Как ни странно, сильнее всего мне было обидно за Надю. Как же ты могла, Надюша. Купили тебя, купили с потрохами. Вот оно, предательство. Вот она, свобода выбора. И моя Надюша выбрала.
Да, выбрала. Прости, Господи…
И за директора мне тоже было обидно.
Я ведь не могла не видеть её сильных сторон. Крепкий, целеустремлённый характер. Ум, проницательность. Умение управлять людьми. И ведь она справляется с интернатом, умеет вести дела. Что есть, то есть. И если бы эта сила… Если бы эта сила действовала бы по Божьим законам - я первая пошла бы в подчинение такому директору. А она бы могла… Как бы могла она! Но нет! И эта сильная женщина - тоже сделала свой выбор.
Так что же мне делать? Как быть?
Во вторник утром я пошла в церковь. И когда молебен закончился, я подошла священнику. Видимо, что-то такое было написано у меня на лице, что священник остановился.
- Батюшка, мне надо поговорить с вами. Священник постоял немного и сказал:
- Пойдём со мной, в трапезную.
И там, в церковной трапезной, за широким столом, я рассказала пожилому и усталому батюшке всё, что случилась со мной. Всё, что случилось на интернатской кухне.
- Как поступить мне, батюшка? Как сделать, чтобы это было - по-Божески?
- Да, положение твоё нелёгкое. И доказательств - действительно, нет. Хотя заявление в прокуратуру можно было бы написать.
- Они выиграют все суды. У них там покровители и защитники.
- Пожалуй, что так. Значит, директору ты уже говорила… Ну что же, пусть будет, как в Библии сказано. Сказала наедине, а теперь - скажи в собрании. Всё скажи, на своей пятиминутке. Перед всеми, вслух.
- Тогда мне придётся уволиться. Или ждать, пока по статье уволят.
- Это так.
- Да я бы уволилась. Но мне детей жалко. Я к детям привязана. Там - и сироты у нас. Хочу помогать…
- Эх, милая! - сказал священник. - Помнишь ли, что Господь сказал: "нищие - всегда будут средь вас. Меня, меня сохраните в своём сердце", - вот что он сказал. И всё, что нужно, будет у вас. Кому - сироты, чтобы им помогать, кому - нищие. Кому - служить, кому - книги писать. Будут тебе сироты, если будет воля Божья на то. Иди, иди с миром.
Иди, Господь с тобою.
И батюшка благословил меня.
Потом я позвонила Васе, на объект. Вася всё понял, с полуслова.
- Давай, давай, - сказал он. - Хватит тебе, вытаскивай вторую ногу. Хорошо, что жива, и хорошо, что не тюрьма. И не психушка. А со всем остальным - справимся, я думаю. Давай.
Глава 38
Господь со мной, чего устрашуся?
Я сказала всё, вслух, в среду на пятиминутке.
И про двойную бухгалтерию, и про кости в холодильнике, и про запуганных, "ручных" кухонных. Про то, как кладовщик - не додаёт, или забирает часть продуктов. И про "ручного" завхоза. И про молчащих воспитателей, не имеющих сил поднять головы - из-за своей нищеты.
С видом хитрым и злорадным сидела "старшая". Теперь она знает все механизмы воровства и, возможно, попытается использовать эти знания в своих целях. А может, и нет. Может, просто будет теперь в доле, как и все, здесь сидящие. Кроме завуча.
Так, как будто её не касается, сидела завуч. Завуч довольствуется тем, чем ей разрешено быть. Хоть бы и директорским эхом…
Опустив голову, сидела Надя, новый завхоз.
Нервничала бухгалтер.
Постоянно хотела прервать меня "шефа", наступая довольно нагло, но я продолжала говорить, и она замолчала.
Тогда вступила в бой кладовщица - злобно, круто прерывая меня. Но я остановила её, когда сказала и о машине гуманитарной помощи. Что из того, что пришло к нам, в этой большой машине, получили дети?
Почему никакая комиссия не может подобраться к нашей кладовой? Кто же стоит за всем этим, как стена?
- И напоследок… Галина Николаевна, я хочу сказать вам - нельзя воровать у сирот. Честное слово, вы же крещённая. Будет и над вами Божий суд, и тогда не помогут вам ни знакомые в прокуратуре, ни свои люди в СЭС.
И всё. И я положила на стол заявление об уходе, с дополнительным пунктом. Просьбой - не отрабатывать две недели, необходимые по закону.
Все молчали. Да и что было говорить, после всего сказанного. Директор сидела за своим столом с видом задумчивым и постукивала карандашом по столу. Заявление моё она взяла, как будто нехотя, и довольно долго читала его. А потом подписала. Размашисто, чётко.
Всё, это было всё. Я закончила свою работу в интернате.
Там, в глубине души, нет-нет, да и всплывала мысль о прокуратуре, о суде и справедливом возмездии, о наказании виновных…
О том, как я их наказываю… или о том, как с ними что-то плохое происходит, а я говорю им: "Вот, вы сирот обижали, меня прогнали, и за это вам… и вашим детям… за это…"
Как бы я порадовалась, видя их поражение! Их наказание! Их унижение! Какой бы сильной, какой правильной и справедливой я бы себя почувствовала! Я!
Несколько раз прокрутилась эта мысль в моей голове. Может, я бы и приняла её, но она была слишком навязчива, и я, мало помалу, начала её узнавать.
"А, это ты! - мысленно сказала я ей. - Укради селёдку, да?"
Да, это была она. Она приняла совершенно другие очертания. Она грела моё самолюбие, моё тщеславие и мою гордыню.
"Укради селёдку! Накажи их… Ты ведь лучше их… Укради селёдку! Возгордись собой!" Эх, ты…
"Мне отмщение, и Аз воздам".
Забыла, забыла. Вот в чём мудрость. Опять, опять - точно так, как и Тоха, я не знаю всего, а только - маленькую, маленькую часть.
Итак, во всём происходящем - только маленькую, маленькую часть.
Поэтому и говорят мне, чтобы я не забывала: "Мне отмщение, и Аз воздам". Тебе, Господи. Ты воздашь всем нам - и мне, и им.
Эх, ты! Тоха великовозрастная. Маленькая, голая, но с претензиями…
На следующий день я пришла в интернат чтобы собрать вещи, и попрощаться с людьми. Я обошла всех воспитателей, выслушав в свой адрес массу сожалений и добрых пожеланий.
- Может, не надо? - говорили мне. - Всё ещё устроится… Не торопись, ты же детей любишь…
Я зашла к директору ещё раз, придумав смешной предлог. Я думала: может, директор скажет мне - оставайся, Наталья! Мы сделаем всё, как надо. Мы будем честны. Здесь, на своей кухне. Мы перестанем "брать" и вести двойную бухгалтерию. Да, да. Святой кладовщик…
Нет, этого не случилось. Я вышла из кабинета, на этот раз, уже насовсем.
Нельзя быть - и нашим, и вашим. Нельзя одновременно служить и Богу, и Маммоне. Нельзя врать…
Но как же тяжело покидать то, что любишь… Тяжело уходить, видя, что всё остаётся на своих местах. "Мне отмщение, и Аз воздам". Тебе, Господи! Тебе! Верую, Господи, и помоги моему неверию…
Сейчас, ещё чуть-чуть. Как трудно уйти… Я сидела в своей, практически пустой, "келье". Сверху, на сложенные вещи, я положила в сумку "Умиление".
Прости меня, Матушка Богородица, если я сделала что-то не так… И ты, отче Серафиме, прости. Эта школа - не для умных…
Не для умных, и не для праведных. А как раз для тех, кого пришёл Ты, Господи, призвать к покаянию. К обучению, к размышлению. Моя школа - не для умных, и не для праведных. Школа для грешных…
И тут в дверь постучали, и заглянула "шефа". Она не вошла, а просочилась бочком и присела за пустой стол.
Наталья, прости. Я не думала, что всё так закончится. Что тебе уходить придётся… Прости, за журнал-то… - сказала она. - Но я ведь - лицо подневольное, ты пойми…
Да я знаю. Мы все всё понимаем, и сами выбираем, что нам делать. Я, в общем-то, стараюсь ни на кого обиды не держать. Только пока ещё рана такая свежая, что лучше не теребить.
- Я тоже увольняться хочу, - сказала "шефа". - Не держи на меня зла… Я тебе всего хорошего желаю. Прости.
И "шефа" вышла, так же, бочком, как и вошла.
"Старшая" простилась со мной официально, уже в дверях, сказав пару казённых, положенных по случаю слов.
Уже когда я выходила за территорию, у самых ворот меня догнал запыхавшийся Тоха.
- Наталья Петровна, Наталья Петровна! Вы что, уволились?
- Ты же знаешь.
- Но почему?
- А за масло, в вашу кашу. Помнишь, мы говорили о воровстве? Вот за это и убрали меня.
- Я знаю! Вы когда проверяли - они не могли воровать! Это все знали!
- Вроде того. Да ладно, это тебя почти не касается. Ты - лицо самостоятельное, будешь учиться, и девятый заканчивать, без проблем. На зимние каникулы - остаётся сборная группа. Так что, всё будет в порядке. Ну, ладно, иди сюда, чудушко моё! - сказала я и обняла своего блудного сына, Тоху.
Обняла крепко, как могла.
- Иди, Тоха! Да не забывай, о чём мы с тобой говорили. Пытайся по заповедям жить и Богу молись, если в чём сомневаешься.
- Я помню. Только не получается.
- Получится. Ну, всё, иди с Богом, иди скорее.
И я быстро пошла из своего родного интерната, по направлению к дому.
Глава 39
И, уже за интернатским забором, заплакала. Почти в голос, навзрыд. Там, сразу за интернатом, в маленьком скверике, я долго сидела на скамейке, пока полностью не взяла себя в руки.
Кажется, я почти додумала ещё одну мысль.
Всё, всё правильно. Только так и не иначе должно было быть.
Спасибо, Господи. Спасибо за всё. Прими же, матушка Богородица, мой интернат под свой святой покров. Не оставь сирот, не оставь и сотрудников. Помилуй их, Господи, иже веси судьбами. И прости меня, за слабость мою, если что-то сделала я - не по Божьей воле.
И я теперь буду ждать, куда Ты призовёшь меня, грешную рабу Твою Наталью. Усталую рабу Твою, Господи.
Призови меня, Господи, в тот сиротский дом, на ту ровную койку у окна, куда смогу я, сирота Твоя, сложить усталую свою голову, и дай мне, Господи, честного директора и доброго воспитателя.
Призови меня, Господи, в тот сиротский дом, где я сама наберу персонал для служения. И поваров, и кладовщика, и врачей, и сама буду им честным директором. Призови меня туда, куда мне надо теперь идти. Да будет воля Твоя…
По дороге к дому я снова проходила мимо того же ларька, где когда-то покупала сахар.
Я подошла к ларьку. Копчёная селёдка снова смотрела на меня со своего белого лотка.
"Ну, погоди!" - мысленно сказала я селёдке. - "Пришло время мне добраться до тебя!" А вслух я сказала продавщице:
- Мне селёдку, пожалуйста! Нет, две! И сгущёнки банку… Две!
Потом я купила ещё бутылку вина. Муж должен был приехать вечером из командировки. Будет у нас сегодня праздник. Праздник по случаю вытаскивания второй ноги. Нет, ну как, всё-таки, стало здорово! Как легко стало идти!
Примерно, так. Вот я шла раньше по колено в густом, вязком болоте. Шла, шла… А теперь - я иду по сухой, чистой земле. И поэтому - мне так легко, так чудесно! Чудесно - и ногам, и сердцу!
Нет, конечно, скорее всего, я всё ещё в болоте, только, может, не в таком вязком. Я его просто не вижу, не чувствую пока. И, всё равно, здорово!
Я медленно подняла ногу и медленно поставила её на асфальт… как в замедленном кинокадре… Как легко….
Со стороны, возможно, это выглядело странным. Хождение по асфальту… По асфальту, а не по болоту…
И тут я подумала: что чувствовал апостол Пётр, ступив на воду? Какое счастье? Какую лёгкость? Лёгкость - непосильную для простого смертного, каковым он был тогда. И ты, Мария Египетская, идущая по водам, и ты, батюшка Серафим, поднимающийся над полом во время молитвы… Господи! Господи! Благословенно имя Твоё, и да приидет царствие Твоё, и да будет Воля Твоя, яко на небеси, и на земли…
Две недели я сидела дома. А потом пошла на работу. Пошла на "Скорую" и устроилась на подмену.
Обещали мне ещё и место в стационаре, в отделении для старших детей. Там доктор собиралась уезжать, с мужем, в другой город. Только надо было подождать, пока она уедет, месяца два подождать.
А ведь нет лучшего места для ожидания, чем "Скорая". Будет мне - и дорога, и молитва. Всё будет, только не будет моего интерната.
Вот ведь как получилось! И работу любимую потеряла, и подругу. И даже - сироту не смогла усыновить.
Остались со мною мои ближние - муж, сыновья. Профессия осталась… Не так уж и мало. И, самое главное…
То, с чем нельзя утерять связи, даже если придётся терять в этом мире всё, одно за другим. Как бы трудно мне не было, как бы не было тяжело - не оставляй меня, Господи!
Не оставляй меня, когда я не знаю, как мне быть. Не оставляй меня, когда я колеблюсь и сомневаюсь. Не оставляй меня, когда я ошибаюсь. Не оставляй меня, когда я трушу, или когда я загоржусь.
Не оставляй меня, Господи.
Вечером в пятницу, уже в середине холодного февраля, когда мы только собирались ужинать, в дверь позвонили. - Кто это там? - заворчал Васька младший и пошёл открывать. - Мама, иди сюда!
Я вышла в прихожую. В дверном проёме, освещенный теплым светом из прихожей, стоял Тоха.
- Здрасьте… А можно мне к вам… На выходные… Меня Елизавета Васильевна отпустила, под честное слово… Я бы и раньше пришёл, только боялся…
Вася старший поднялся из-за стола и тоже вышел в прихожую.
- Ну-ну… - Сказал он. - Тоха явился. Явился, не запылился. А как же твоя "прикольная" жизнь? Или ты натворил чего, а к нам прятаться пришёл?
- Нет, я ничего не натворил. Можете Елизавете Васильевне позвонить…
- Звонить мы не будем, - сказал Вася. - Ты - уже не ребёнок. И мы - всё те же. Это ты понимаешь, Антон? Или нет? И как мы относились к жизни, так мы к ней и относимся. Как любили детей, так и любим, и как требовали от них, так и требуем. И ты - должен понимать, куда пришёл. И зачем. А если посидеть да уйти - то лучше уходи сразу. Не надо у нас "пересиживать". Жить надо.
- Я знаю, - сказал Тоха. - Я знаю, куда пришёл.
- Тогда - входи. Чего стоять на пороге. Ставь, мать, на стол ещё одну тарелку.
Аминь.
Как мне хочется чистой воды…
Многократно воздыхал я, быв связан не железом, чуждою рукою, но моею волею железною: хотение моё враг захватил, из него сделал для меня цепь, которою и связал меня.
Бл. Августин.
Всё ниже падает душа,
Всё выше - ангелы поют.Стихи забытого поэта.
Повесть
Глава 1
Жила-была на белом свете молоденькая девушка. Шурочкой её звали. Жила она себе, жила. Жила в Москве, в столице нашей Родины. Хотя вполне могла бы жить и в каком-нибудь другом городе.
Никакими особыми талантами наша Шурочка не отличалась. Была она не хуже, и не лучше других. Мать ей так и говорила: "Нечего выпячиваться! Старайся быть - как все!"
Про это "как все" - в детстве Шурочке всё понятно было. Все на празднике в белых рубашках - и Шурочка в белой рубашке. Все в первый класс с книжками и тетрадками - и Шурочка так же, и туда же. Как все, так и Шурочка.
Но, чем старше Шурочка становилась, тем эта самая, можно сказать, главная родительская установка становилась всё более и более расплывчатой.
А вообще, если подумать, да вспомнить… Скажите честно, вам так никогда не говорили? Разве вам никогда не говорили: "Успокойся, и будь, как все?"
Говорили, наверное. Это - общая проблема. У всех. И всё-таки, как же это - "как все"? Что это значит - "как все"?
Для одного человека - это значит: машина, дача, престижное место работы, любовница (или любовник). Или что-то другое, но в этом же роде.