Мистер Баннер, как выяснилось, и не думал возражать; как и прежде, он проявил больше дружелюбия, чем его жена, и готов был терпеть любые неудобства, лишь бы мне помочь. Мы уселись за стол (когда я явилась, супруги как раз собирались пить чай), и именно мистер Баннер поставил передо мной тарелку и положил в нее жаркое. Я поежилась, и мистер Баннер принес мне шаль. Он же заметил, как я хромала, выходя из туалета, велел мне снять ботинки и принес тазик подсоленной воды, чтобы размочить волдыри. Наконец (и это было самое поразительное) он достал с верхней полки книжного шкафа жестяную табакерку, скрутил две аккуратные сигареты и одну из них предложил мне.
Флоренс тем временем сидела весь вечер чуть в стороне от нас, за обеденным столом, над кучей бумаг - списками, как я наивно предположила, одиноких девиц, а может, счетами из Фримантл-хауса. Когда мы закурили, она подняла голову и чихнула, но не сказала ни слова; время от времени она вздыхала, зевала или растирала себе затекшую шею; муж тогда бросал ей несколько сочувственных, ласковых слов. Однажды раскричался ребенок; Флоренс обернулась, но не двинулась с места; к младенцу безропотно отправился Ральф. Флоренс продолжала работать: писала, читала, сравнивала страницы, надписывала конверты… Она работала и дальше, когда Ральф, зевая, наконец встал, потянулся, коснулся губами ее щеки и вежливо пожелал нам обеим доброй ночи. Я тоже начата зевать и клевать носом - а Флоренс все работала. Лишь около одиннадцати она сдвинула бумаги в кучу и провела рукой по лицу. Заметив меня, она вздрогнула: похоже, за делами она совсем обо мне забыла.
Опомнившись, Флоренс покраснела, потом нахмурилась.
- Мне пора наверх, мисс Астли. Не возражаете, если я постелю вам здесь? Боюсь, другого места не найдется.
Я улыбнулась. Конечно, я не возражала, хотя немного удивилась про себя: по моим расчетам, наверху имелась пустая комната, так почему бы не отвести ее мне? Флоренс помогла мне составить вместе два кресла и пошла за подушкой, одеялом и простыней.
- У вас есть все, что нужно? - спросила она затем. - Уборная там сзади, вы знаете. Если захотите пить, в кладовке стоит кувшин с чистой водой. Ральф встанет в шесть или около того, я - в семь или раньше, если меня разбудит Сирил. Вам нужно будет уйти в восемь, вместе со мной.
Я поспешно кивнула. Мне не хотелось задумываться о предстоящем утре.
Наступило неловкое молчание. Вид у Флоренс был такой усталый и будничный, что у меня возникло нелепое желание, как Ральф, поцеловать ее на ночь. Этого я, разумеется, не сделала, но когда она, кивнув, повернулась к лестнице, я шагнула вперед:
- Просто выразить не могу, мисс Баннер, как я вам благодарна. Вы проявили столько доброты к едва знакомому человеку, а ваш муж, который меня совсем не знает, - и того больше.
Повернувшись ко мне, Флоренс растерянно замигала. Потом положила руку на спинку стула и улыбнулась странной улыбкой.
- Вы решили, что он мой муж?
На меня вдруг напало волнение, я помедлила.
- Ну да, я…
- Он мне не муж! Он мой брат.
Ее брат! Флоренс с улыбкой смотрела на мое растерянное лицо, потом засмеялась; на мгновение передо мной возникла та бойкая девушка, с которой я давным-давно разговаривала на Грин-стрит…
Но тут сверху донесся детский плач, мы обе подняли глаза, и к моим щекам прилила кровь. Флоренс это заметила и перестала улыбаться.
- Сирил не мой ребенок, хотя я называю его своим сыном, - поспешно объяснила она. - Его мать у нас квартировала, и мы взяли его к себе, когда она… нас покинула. Мы очень к нему привязались…
Она произнесла это неловко, и я заподозрила, что за сказанным что-то скрывается: быть может, мать ребенка попала в тюрьму, или он был сыном сестры, другой родственницы, возлюбленной Ральфа. Подобные истории часто случались в уитстейблских семьях; я не стала об этом задумываться. Я ответила кивком и тут же зевнула. Увидев это, Флоренс зевнула тоже.
- Доброй ночи, мисс Астли, - проговорила она, прикрывая зевающий рот.
Сейчас она нисколько не походила на девушку с Грин-стрит. Лицо у нее снова сделалось усталое и хуже прежнего некрасивое.
Я послушала, как Флоренс поднялась по лестнице, как наверху зашаркали шаги, и мне, разумеется, стало ясно, что она спит в одной комнате с ребенком. Потом я взяла лампу и отправилась в уборную. Двор был очень тесный, окруженный со всех сторон стенами и темными окнами. Я помедлила немного на стылых плитах, любуясь звездами и вдыхая незнакомые запахи Восточного Лондона, отдававшие немного рекой и немного капустой. В соседнем дворе что-то зашуршало, и я вздрогнула, опасаясь крыс. Но это были не крысы, а кролики: четверо кроликов в клетке; в свете моей лампы их глаза заблестели алмазным блеском.
Я заснула в нижних юбках, полулежа-полусидя между двумя креслами; кроме одеяла я для тепла положила сверху платье. На этом не слишком как будто удобном ложе мне было удивительно уютно, и я не стала предаваться вполне естественным невеселым раздумьям, а только зевала и радовалась, что под спиной у меня такие мягкие подушки, а рядом - тепло погасающего очага. За ночь я дважды просыпалась: в первый раз на улице раздались крики, в соседнем доме стукнула дверь и кто-то с грохотом стал шуровать в камине кочергой, во второй раз заплакал младенец в комнате Флоренс. Услышав в темноте этот плач, я содрогнулась: он напомнил мне жуткие ночи у миссис Вест, в тусклой комнате с окнами на Смитфилдский рынок. Впрочем, плач вскоре затих. Флоренс встала, пересекла комнату и вернулась в постель - надо полагать, с Сирилом. После этого он больше не давал о себе знать, я тоже притихла.
*
Наутро меня разбудил стук задней двери, часы показывали десять минут седьмого, и я поняла, что это ушел на работу Ральф. Вскоре послышались шаги наверху (это встала и оделась Флоренс) и уличный шум, на удивление близкий, я ведь привыкла к тихой вилле Дианы, где по утрам никто меня не тревожил.
Я лежала неподвижно, чувствуя, как меня потихоньку покидает ощущение довольства, испытанное ночью. Не хотелось вставать, смотреть в лицо дню, натягивать трущие ботинки, прощаться с Флоренс и влезать в шкуру одинокой девицы. Гостиную за ночь изрядно выстудило, мое импровизированное ложе осталось там единственным теплым местом. Натянув на голову одеяло, я испустила стон; от этого мне сделалось легче, и я застонала громче… Я замолкла, только когда стукнула дверь гостиной. Откинув с лица одеяло, я увидела Флоренс: она невесело разглядывала меня, щурясь в сумраке.
- Вам снова нехорошо? - спросила она.
Я помотала головой.
- Нет. Я просто… стонала.
Она отвела от меня взгляд.
- Ральф оставил заваренный чай. Принести вам?
- Да, пожалуйста.
- А потом… потом, к сожалению, вам нужно будет вставать.
- Конечно, - кивнула я. - Сейчас встану.
Но когда она вышла, я обнаружила, что встать все же не могу. Я могла только лежать. Мне отчаянно хотелось в туалет; я знала, что ужасно неприлично лежать вот так в кровати в чужой гостиной. Но я чувствовала себя так, словно ночью побывала на хирургическом столе, где у меня вынули все кости и заменили их свинцовыми. Я не могла ничего - могла только лежать…
Флоренс принесла мне чай, я выпила и снова легла. Было слышно, как Флоренс ходит по кухне, умывает ребенка; потом она вернулась и раздернула занавески - намек, что пора вставать.
- Уже четверть восьмого, мисс Астли, - сказала она. - Мне нужно отнести Сирила к соседке напротив. Когда я вернусь, вы будете на ногах и одеты? Да?
- О, конечно.
Однако к возвращению Флоренс я не сдвинулась ни на дюйм. Она покачала головой. Я ответила на ее взгляд.
- Вам ведь известно, что здесь нельзя оставаться. Мне пора на работу, и вы должны уйти. Не задерживайте меня, а то я опоздаю на работу.
Она потянула конец одеяла. Но я вцепилась в другой конец.
- Я не могу. Похоже, мне все-таки нехорошо.
- Если вы нездоровы, вам нужно туда, где вам окажут медицинскую помощь!
- Я не настолько больна! - выкрикнула я. - Мне бы чуточку отлежаться и окрепнуть… Ступайте на работу, я выйду сама. Когда вы вернетесь, меня уже не будет. Не бойтесь, я ничего не украду.
- Да тут и красть нечего! - Флоренс швырнула мне свой край одеяла и схватилась за лоб. - Голова болит - умираю! - Я смотрела молча. Наконец она принудила себя успокоиться и произнесла холодным тоном: - Полагаю, вы исполните свое слово и сами закроете за собой дверь. - Она сняла с крючка на двери пальто и надела. Порылась в сумке и извлекла листок бумаги и монету. - Я приготовила для вас список общежитий и приютов, где можно получить койку. А деньги, - это было полкроны, - от моего брата. Он попросил меня пожелать вам на прощанье удачи.
- Он очень добрый.
Флоренс пожала плечами, застегнула пальто, надела шляпу и закрепила ее булавкой. Пальто и шляпа были бурого цвета.
- Там, в кухне, еще теплый кусок бекона - ешьте на завтрак. А потом вам в самом деле придется уйти.
- Обещаю!
Она кивнула и взялась за дверь. Пахнуло пронизывающим холодом, я вздрогнула. Ветер отогнул поля ее шляпы, Флоренс сощурила свои карие глаза и стиснула зубы.
Я сказала:
- Мисс Баннер, можно мне будет как-нибудь вас навестить? Мне бы хотелось увидеть вашего брата, поблагодарить его…
Ее, вот кого мне на самом деле хотелось увидеть. Я пришла, чтобы с ней сблизиться. А теперь не знала, как об этом сказать.
Флоренс взялась за воротник и замигала на ветру.
- Как хотите.
Впустив в гостиную холодный воздух, она закрыла за собой дверь, и я различила через кружевные занавески мелькнувшую за окном тень.
Как только Флоренс вышла, свинцовая тяжесть, налившая мои члены, удивительным образом исчезла. Я встала, мужественно посетила стылую уборную, потом нашла отложенный для меня ломоть бекона, кусок хлеба и пучок кресс-салата и позавтракала, стоя у кухонного окна и обводя невидящим взглядом незнакомые окрестности.
Потом я вытерла руки, осмотрелась и стала гадать, что делать дальше.
В кухне, по крайней мере, было тепло: кто-то (не иначе как Ральф) разжег несильный огонь в кухонной плите и угли еще не прогорели. Жаль было, чтобы такое чудное тепло пропало даром, и я подумала: не будет большой беды, если я вскипячу немного воды и помоюсь. Разыскивая кастрюлю, чтобы поставить на конфорку, я открыла дверцу буфета, обнаружила утюг и решила, что никто не будет возражать, если я поглажу свое помятое платье.
Пока кастрюля и утюг стояли на огне, я вернулась в гостиную: расставить кресла и сложить аккуратной стопкой одеяла. Справившись с этим, я сделала то, чего не сделала прежде, - сначала из-за растерянности, а потом из-за сонливости: я хорошенько осмотрелась.
Комната, как уже говорилось, была совсем крохотная - гораздо меньше моей прежней спальни на Фелисити-Плейс; газовых рожков не было видно, только масляные лампы и свечи. Мебель и убранство представляли собой странное, на мой взгляд, смешение. Стены, как у Дианы, без обоев, были, точно в мастерской, крашеные, неровно-голубые; оживляли их только два календаря, за этот и предыдущий год, и две или три скучные гравюры. На полу лежало два коврика, один старый и изношенный, другой новый и яркий - грубой, судя по всему деревенской, работы. Мне подумалось, что такой мог бы соткать подслеповатый пастух где-нибудь на Гебридских островах, чтобы скоротать скучные зимние вечера. С каминной полки, как у моей матушки, свешивалась, подрагивая, шаль, на ней стояли безделушки, знакомые с детских лет: пыльная китайская пастушка, разбитая и неумело склеенная чашка, коралл под грязным полукруглым стеклом, блестящие каретные часы: такие украшали дома всех моих знакомых и родных. Были и другие, не столь обычные вещицы: мятая открытка с изображением работающих людей и словами "Докерский шестипенсовик и забастовка докеров"; восточный идол, несколько потускневший; цветная гравюра - мужчина и женщина в спецовках, правые руки сцеплены, левые держат надутый ветром транспарант "Сила в единстве!".
Все это не особенно меня заинтересовало. Я перевела взгляд на нишу рядом с камином, где помещались самодельные полки, буквально ломившиеся от книг и журналов. Подборка была очень пыльная и тоже очень смешанная. Изрядный запас классиков за шиллинг - Лонгфелло, Диккенс и прочее подобное - был дополнен парой дешевых романчиков, но также и книгами о политике, а еще двумя-тремя томиками недурной поэзии. По меньшей мере один из них ("Листья травы" Уолта Уитмена) я видела на книжных полках Дианы на Фелисити-Плейс. Как-то от нечего делать я попробовала его почитать и нашла ужасно скучным.
Полки и их содержимое заняли меня ненадолго; вскоре я обратила внимание на две картины, которые свисали с перил. Первая представляла собой семейный портрет, какие они всегда бывают: принужденные позы, странные лица, интригующая загадочность. Прежде всего я стала искать Флоренс и нашла: лет, наверное, пятнадцати, свеженькая, пухлая и серьезная, она сидела между светловолосой дамой и девочкой помладше и потемнее, которая обещала в скором времени расцвести в привлекательную барменшу (сестра - предположила я). За ними стояли три мальчика: Ральф (за вычетом морских бакенбард) в высоченном воротничке, очень похожий на него парнишка постарше и еще один, старший из всех. Отца не было.
Второй портрет оказался художественной открыткой в большой раме для картины; на отогнутом уголке открытки виднелся фрагмент выцветшей надписи. Изображал он женщину с густыми бровями и растрепанными волосами: она смотрела строго и сидела прямо, словно проглотила аршин. Я предположила в ней подросшую сестру с первого портрета, но, может, это была подруга Флоренс, двоюродная сестра или кто-нибудь еще. Я склонилась, разглядывая рукописный текст на обратной стороне, но отогнутый уголок был слишком маленький, а я была не настолько заинтригована, чтобы взять картинку в руки. Тут закипела вода на плите, и я поспешила в кухню.
Я нашла жестяной тазик, чтобы помыться, и кусок зеленого кухонного мыла. Полотенца не было, воспользоваться кухонным я не решилась и поэтому приплясывала перед плитой, пока не обсохла достаточно, чтобы влезть обратно в грязные нижние юбки. Не без вздоха я вспомнила красивую ванную Дианы и шкафчик с кремами - ими я могла баловаться часами. При всем том было чудесно снова почувствовать себя чистой; когда же я причесалась, привела в порядок лицо (втерла в синяк чуточку уксуса и муки), счистила с юбок пыль, погладила их и наконец надела, мне стало тепло и без всякой разумной причины - весело. Я заглянула в гостиную (ее отделял от кухни какой-то десяток ступенек), немного постояла там и вернулась в кухню. Мне подумалось, что в этом доме очень уютно, правда - как я заметила, не совсем чисто. Коврики давно пора было выбить. Плинтусы не чистили лет сто. На полках, картинах лежал слой пыли, как и на закопченной каминной полке. Будь это мой дом, подумала я, он бы сиял как начищенная монета.
Тут мне пришла в голову удивительная мысль. Я кинулась в гостиную и посмотрела на часы. С ухода Флоренс не прошло и часа; до пяти ни ее, ни Ральфа можно было не ждать (так я предположила). У меня в распоряжении оставалось полных восемь часов - то есть немного меньше, если я хотела до темноты снять себе меблированную комнату или получить место в общежитии. Много ли можно успеть, посвятив уборке восемь часов? Об этом я не имела понятия: с домашней работой матушке обычно помогала Элис, мне прежде вовсе не приходилось наводить в доме порядок, этим в последнее время занимались слуги. Но на меня напало желание вычистить это жилище - дом, где я, пусть недолгое время, ощущала такое довольство. Это будет что-то вроде прощального подарка Ральфу и Флоренс. Я сравнивала себя с девушкой из сказки, которая прибирается в избушке гномов или в пещере разбойников, пока их нет дома.
Думается, никогда в жизни я не работала усерднее, чем в тот день; размышляя о тогдашних трудах, я задаю себе вопрос: а не подвергла ли я тогда чистке свою запятнанную душу? Для начала я разожгла пожарче плиту, чтобы согреть еще воды. Тут обнаружилось, что в доме кончилась вода, и мне пришлось хромать с двумя большущими ведрами по Куилтер-стрит в поисках колонки, а там пристроиться в конец очереди и вместе с другими женщинами стоять добрых полчаса, пока не получила доступ к крану (вода оттуда еле сочилась и время от времени начинала фыркать и брызгаться). Женщины не скрывали любопытства, разглядывая прежде всего мой глаз и особенно голову: вместо своей мокрой шляпки я надела шапку Ральфа, а из-под нее выглядывали стриженые волосы и подбритая шея. Но держались они вполне дружелюбно. Одна или две, видевшие, из какого дома я вышла, спросили, не квартирую ли я у Баннеров, и я ответила, что просто зашла мимоходом. Они как будто удовлетворились этим объяснением, словно их края были самым проходным местом в Лондоне.
Приковыляв с ведрами домой, я поставила их на плиту и облачилась в большой жесткий передник, который нашла на двери в кладовке. Прежде всего я протерла влажной тряпкой все грязные, потускневшие вещи, потом вымыла окно и плинтусы. Коврики я вынесла во двор, развесила на веревке для белья и колотила, пока у меня не заболела рука. Пока я этим занималась, из задней двери соседнего дома вышла женщина, как и я раскрасневшаяся, с закатанными рукавами. При виде меня она кивнула, я кивнула в ответ.
- Хорошее дело вы затеяли, Баннерам уборка не помешает, - сказала она.
Я улыбнулась, радуясь передышке, и стерла рукавом пот со лба и верхней губы.
- Что же они, известные грязнули?
- На нашей улице известные, - подтвердила женщина. - Все силы тратят на чужие дома, на свой уже не остается. В этом вся штука.
Говорила она, однако, вполне добродушно, явно не имея в виду, что Ральф и Флоренс любят вмешиваться в чужие дела. Я потерла натруженное плечо.
- А вы, наверное, новая квартирантка? - спросила она потом.
Я мотнула головой и повторила то же, что сказала другим соседкам: я просто зашла мимоходом. Как и они, моя собеседница приняла эти слова как само собой разумеющееся. Я снова принялась за ковры, соседка, немного за мной последив, молча вернулась в дом.
Покончив с ковриками, я вымела камин в гостиной и натерла его графитом, который нашла в кладовке. С тех пор как я уехала из родительского дома, мне ни разу не пришлось натирать графитом камин, но я помнила, что это несложно, потому что у Дианы тысячу раз наблюдала, как этим занималась Зена. На самом деле это оказалось мудрено, я провозилась целый час и веселости у меня приметно поубавилось. Тем не менее я не стала отдыхать, а подмела и почистила щеткой полы, вымыла плитку в кухне, плиту и наконец кухонное окно. Подняться наверх я не отважилась, но гостиную, кухню и даже уборную и двор довела до блеска: все гладкие поверхности засияли, краски заиграли, от пыли не осталось и следа.
Заключительным моим достижением стал порог, который я вымела, вымыла и оттерла мелом, так что он сравнялся белизной со всеми остальными порогами на улице, а мои руки, прежде черные от графита, от кончиков пальцев до локтей покрылись белыми полосами. Завершив работу, я, не вставая с колен, полюбовалась немного результатом и распрямила натруженную спину, разогретую настолько, что студеный январский ветер был мне нипочем. Тут из соседнего дома кто-то вышел, я подняла глаза и увидела маленькую девочку в потрепанном платье и не по размеру больших ботинках; она двигалась ко мне меленькими шажками, чтобы не расплескать кружку чаю.