– Времени у вас мало больно. Спрашивайте, что вам интересно, про монастырь, про Петровские времена.
– Неужели до сих пор монахи существуют? – раздался мужской голос. – То есть, вот если я завтра решу к вам прийти?
Катя оглянулась – кто спросил? Но уже по голосу поняла: Славик. Вот ведь довела Татьяна мужика.
Экскурсовод, перекрестившись, заговорила нараспев:
– В обитель сейчас нередко приходят молодые люди с трудной судьбой, делающие первые шаги в Церкви, поэтому первоочередной задачей является воспитание молодых братий в духе евангельских заповедей, святоотеческого духовного наследия и монашеских и общецерковных традиций. Игумен проводит еженедельные духовные беседы с чтением святоотеческих аскетических творений и их объяснением. Краткие поучения или замечания делаются и во время братской трапезы, когда также читаются творения святых отцов. В монастыре никто не имеет личной собственности, для всех обязательна общая трапеза, келейно разрешается вкушать только чай. Распорядок жизни в монастыре строится на основе Типикона и Валаамского устава. В половине четвертого утра братия призываются к утреннему богослужению, которое в будничные дни начинается ровно в четыре часа чтением полунощницы. Затем следуют утреня, часы и Божественная Литургия, которая заканчивается в начале девятого. После утреннего чая и краткого отдыха братия отправляется на труды послушания. В час дня – обед, в пять пополудни совершается девятый час и вечерня, затем – ужин и повечерие с присовокуплением трех канонов и Акафиста. В начале девятого братия отправляются в кельи. В девять часов вечера ударом колокола начинается час безмолвия, во время которого иноки совершают келейное правило, состоящее из Иисусовой молитвы и поклонов.
– Не понимаю, как нормальный человек может стать монахом, уйти от нормальной жизни.
– Смысл монашества многим непонятен. Монашество, как, впрочем, и семейная жизнь, благословленная Церковью, – это путь к Христу, к обретению в Нем вечной жизни. Слово "монах" по-гречески означает "одинокий", "отшельник". По-русски – "инок", то есть иной, другой. Желающий стать монахом после соответствующего испытания принимает обеты целомудрия (безбрачная, бессемейная жизнь, нестяжание, отсутствие собственности) и послушания священноначалию и духовному отцу. Своим трудом (он считается видимым воплощением деятельной любви) монахи создавали подобие рая на земле – нынешний Валаам даже после полувекового разорения является одним из самых ярких примеров. Но главное предназначение инока все же не в этом. Молитва за ближних и дальних, за "ненавидящих и любящих", за весь мир, лежащий в грехах (и, быть может, стоящий еще лишь благодаря молитве праведников) – вот главное дело монаха. Очистив молитвенным подвигом сердце, многие иноки с любовью помогали людям, могли исцелить от душевных и телесных недугов, – женщина-экскурсовод смотрела на всех с легкой улыбкой. – Бог им всем судья.
Значит, вот они какие, монахи. Рассказывая о них, пожилая женщина практически переходила на старославянский язык, иногда слушать ее было тяжеловато, но, видимо, так положено – рассказываешь о Божьем, так и говори по-Божьи.
– А я читала, что после войны здесь много инвалидов жило?
Женщина поправила на голове платочек, руки ее мелко затряслись.
– Так померли уж все. И жило-то их много. Кто без руки, кто без ноги, а кто и без обеих ног, на тележках передвигались. Горе, что скажешь. Они, инвалиды-то, после войны все больше в Ленинграде осели. Уж как-то их туда людской волной донесло. Артели создали и жили совместно, помогали друг другу. Только пили уж шибко. И не украшали видом своим северную столицу. Так власти судьбу их порешили, позабыв, что они калеками-то за власть сделались. И вот с пятьдесят четвертого года стали их вывозить. По приютам да по монастырям. Вот и к нам привезли. Ухаживали мы за ними, помогали, как могли. Только озверевшие они все как один стали: обидела их власть-то. Пили по-черному.
– А кто ж им наливал?
– А мы и наливали, – старушка сверкнула глазами. – А что им еще оставалось в их жизни собачьей? Все было у людей – семьи, Родина, земля родная. За это все и воевали – за Родину, за Сталина. С победой вернулись! А им вместо почестей – монастырь с нарами! У нас еще что! Самый страшный на реке Шексна такой приют организовали. Для "самоваров", тех, кто совсем без рук без ног. И вот вся радость у них была: сестрички эти "обрубки" на брезентах на улицу вынесут, они и греются на солнышке. Потом, говорят, петь начали. И вот идет по речке теплоходик вроде вашего, и слышат люди – поют. Да хорошо так поют военные песни. А самих-то певцов не видать. Что? Как? И никому невдомек, сытым-то, катающимся в свое удовольствие, какая беда рядом лежит, через какие слезы-то песня эта льется… – Женщина помолчала. – Я человек уже очень старый, меня на том свете уже давно с фонарями ищут. Вот людей вожу, рассказываю. И уже всю правду говорю – не то, что можно или нужно, а как есть на самом деле. Так вот те приюты – наш самый большой позор. Всему народу еще откликнется.
Катя шла по острову и прокручивала в голове рассказ экскурсовода. История страны, история народа. Одни выгнали, другие приютили. Кому-то противно смотреть стало, хотелось забыть скорее, а кто-то вот так потом долгие годы мыл, стирал, с ложечки кормил. Кто-то же должен.
В принципе, и ее работа такая. Не будет в человеке сострадания, не уйдет брезгливость – не получится из него доктора. Никогда. Беду людскую нужно принять и попытаться помочь. И любую, самую страшную жизнь – попытаться облегчить. Никого и никогда нельзя выбрасывать за борт.
На обратной дороге теплоход попал в шторм.
– Это Ладога. Сегодня еще ничего. В прошлый раз все вышли из кают и сели на пол в коридоре. Единственное место, где можно было находиться, – женщина-матрос успокаивала пассажиров.
Катя в это время пыталась разобраться с документами, которые получила после конференции. Но поняла, что еще немного, и ей тоже станет дурно. Нет, так дело не пойдет – захлопнула папки и, ударяясь обо все стенки, направилась в бар. Там уже собрались многие участники. Доктора вполголоса обсуждали свои проблемы, просто общались. Как-то Валаам всех настроил на душевную волну. Праведную. Куда-то делся разудалый кураж, медсестер тоже было не видать.
Вот ведь интересно: в баре сидели только те, кто вызывал у Катерины уважение. Если же возникли сомнения в душевных качествах человека, то почему-то данная персона в тот вечер в баре не наблюдалась. Татьяны не было, а вот Славик пил чай за барной стойкой. Он тут же подошел к Кате.
– Екатерина Павловна, что вам принести?
– Вячеслав, если можно, чай черный с лимоном.
А ведь он и впрямь симпатичный. До чего же себя довел. Ради чего? Неужели это того стоит? Через какое-то время Славик вернулся с чашкой чая и, стараясь не расплескать, аккуратно поставил перед новой знакомой.
– Вы меня осуждаете?
– А вам есть до этого дело?
Катерина высказалась достаточно грубо и сразу пожалела об этом. Но Славик, видимо, и не ждал ничего другого. Он настолько сам прижился в этом болоте, что Катина реакция ему, по-видимому, показалась естественной. Тогда зачем спрашивает?
– Вы не думайте, Татьяна – она очень хороший человек, она действительно за дело болеет. Вы же работали в нашем роддоме, сами знаете, что там творилось. Сейчас придете – не узнаете. Все она. Работает день и ночь. И действительно, она дала мне много возможностей, двери открыла. А все, что сверху, больше она сама себе напридумывала. Сам не знаю, почему, но мне важно вам было про это рассказать.
– Хорошо, что сказал, Слава. Только, думаю, вы запутались оба. Ты принял этот шар, думая, что он тебе просто положен и оставил у себя. А это не так. Рано или поздно придется отдавать. И выбор делать.
– О чем вы говорите? О каком выборе?
– А Татьяна так не думает, она ведь в тебе не сомневается. И ты это знаешь лучше, чем кто-то другой.
Славик опять вжал голову в плечи.
– Посоветуете что?
– Все советы дал тебе остров. Так?
Славик молчал.
– Так, – Катерина вздохнула. – Знаешь, Вячеслав. Что-то я на "ты", ничего? Я человек неверующий – ни в Бога, ни в знаки. Но вот ты же видел, как там все притихли. Как будто каждый наедине с самим собою побывал. С совестью своей. И вот этот шторм. И кто сидит здесь, а кто остался в каютах. Приглядись.
Славик вопросительно смотрел на Катю.
– Ты вышел. Слава, ты уже вышел.
14
Катя осталась жить у Андрея. На следующий день они заехали за вещами. Катя взяла только самое необходимое: все равно хотя бы через день к Эсмеральде нужно заезжать. Кошка все так же ходила мимо Андрея, практически сквозь него. Вот ведь незадача. Кате было неловко перед своей любимицей, она чувствовала себя предательницей. Но уверяла себя, что все как-нибудь решится, разрулится. Как? А кто его знает.
Женщина была счастлива. Процесс притирки всегда сложен. Сошлись два совершенно разных и уже очень взрослых человека. Почему должно быть просто? Кто обещал? Но ей было хорошо с Андреем. Теперь она не одна. Она под защитой. Не нужно скрываться: ни у кого ничего не украла. Можно, наконец, с гордостью сказать:
– Знакомьтесь, это мой муж. Да, врач, доктор наук. Меня практически носит на руках. Кофе в постель? Да почти каждый день! Но, скажу вам честно, такому мужчине я и сама готова носить кофе в постель.
На этом месте нужно подмигнуть. Только для кого Катя готовила этот спич? А-а, неважно. Для первого, кто спросит!
* * *
– Мама, я вечером к вам приду не одна.
– С Лизочкой?
– С муж-чи-ной, – раздельно произнесла Катерина.
– Ох, – только и послышалось на другом конце провода.
– Мама, ты уже вышла из наркоза? Можно я расскажу дальше?
– Да-да, Катя, мы с папой тебя внимательно слушаем, – громко прокричала мама. Это означало, что папа из кухни должен был услышать призыв и кинуться, срывая на ходу фартук, подслушивать.
– Папа, привет! – крикнула дочка погромче, чтобы папе подслушивать было сподручнее. – Мы уже неделю живем вместе.
– Катя! Как же ты могла, у вас же нет официальных отношений! – мама продолжала концерт.
– Так мне приходить?
– Катюша, – издалека прокричал папа, – я хотел на ужин сделать печеночные оладьи. Это не слишком просто?
– В самый раз. Будем в семь, – и она хлопнула трубкой о телефон.
* * *
Катерина часто размышляла на тему: а повезло ли ей с родителями. Странный вопрос на самом деле: можно подумать, что-то можно в этой ситуации изменить. Только почему мама всегда так зациклена на себе, за что ее так безумно любит папа, почему готов отодвинуть обожаемую дочь на второй план? Знает, что его Катюша сама справится? Шишек набьет, разобьется вдрызг, но потом поднимется и дальше пойдет? А жена Соня уже никуда не пойдет без его поддержки? Что же думать одинокой единственной дочери? И за что Катерине все это досталось. Или нужно радоваться такой безумной привязанности родителей друг к другу, их нежным и теплым отношениям? Да и оба они любят Катю по-своему. Наверное.
– Андрюша, у меня очень специфичная мама. Она, представь, все еще хочет худеть.
– Для меня это не специфично, для меня это – нормально, – мужчина уверенно вел свой Land Rover.
Катя любила наблюдать за Андреем во время вождения. Спокойный, не суетливый, никого не обгонит, не подрежет. Ехать с ним комфортно. А жить? Жить – пока нет. Ну, если начистоту, сама с собой. Катя чувствовала себя не в своей тарелке. По часу отмывала за собой белоснежную ванну, переживала, что постоянно мнет черные шелковые простыни. И, главное, всегда забывала закрывать наглухо теневые портьеры.
– Катюша, прошу тебя, задерни шторы, – тихо говорил Андрей.
– Я задернула.
– Но вот же фонарь. Я вижу фонарь. Мне это мешает.
– Конечно, – Катя вставала с постели и двигалась, как зомби, в сторону штор, про себя думая: "А я вот не вижу фонарь, и мне ЭТО мешает! Ленка бы сказала – маньяк".
Она думала об этом в сердцах, но без каких-либо серьезных мыслей. У каждого есть свои странности. У каждого. Вот Дим Димыч, он был весь погружен в работу, поэтому был очень рассеянным в жизни. Андрей тоже весь в работе, но в жизни – страшный педант, можно даже сказать, зануда. Взяла вазочку с середины стола – вот и поставь ее обратно на середину, а не на край. Это что, сложно?
"Вообще-то сложно, – думала Катя, – потому что это совсем не важно. И вообще, эту вазочку выкинуть надо. Подумаешь, красота неземная. Купил где-то в Дюссельдорфе на блошином рынке, потом оттирал, подкрашивал. Тоже мне, шедевр. Вот в "Доме фарфора" действительно стильные вещи продаются".
Ну да ладно, уговаривала себя Катя, если человек привык к порядку, это не недостаток. Это достоинство. Глядишь, и Катерину приучит.
* * *
Мама начала падать в обморок, чуть только приоткрылась дверь.
– Ох, Катя, скорее знакомь нас!
– Мама, я именно за этим и пришла, дай человеку пройти в дом.
– Простите мою дочь. Вы знаете, я очень много работала, ну совершенно некогда было заниматься ее воспитанием. Совершенно. И вот, – что выросло, то выросло.
– Ну что вы, Софья Петровна, Катюша – удивительный человек. Чрезвычайно тонкий и чувствительный.
– Да, худая. Это она в отца, – вздохнула Софья Павловна.
Катя пожала плечами, Андрей кивнул с пониманием.
– Сейчас я угадаю, кто вы по профессии. Вы – строитель!
– Точно! – быстро отреагировал Андрей. – А в душе – художник!
– Вот идите сюда, идите, – Софья Петровна потащила Андрея к балконной двери. – Видите, как строят? Руки оборвать! Исправить сможете?
– Мама, – кинулась следом Катя, – Андрей очень занят. И вообще он не по этой части. Он строит мосты.
– Мосты, – Софья Петровна, приложив руку к полной груди, упала на диван. – Как романтично! Вы знаете такой мост – Золотые ворота? В Сан-Франциско?
Катя ретировалась к папе на кухню.
– Врач?
– Да, у нас в клинике работает. Ожирением занимается, – Катерина попробовала печеночную оладью. – Вкусно, папуль, молодец! Как он тебе?
– Сейчас маму нейтрализуем, все тебе скажу.
* * *
Почему папа не сказал прямо? Зачем были эти никчемушные "ты взрослая, как я могу давать тебе советы?" Почему нельзя было сказать: "Беги! Спасайся!"
15
На утро были запланированы две операции по прерыванию беременности. Катя каждый раз шла на такие вмешательства с большой неохотой. Тем более если видела, что женщина колеблется или просто было ясно, что совершается глупость.
У Карины Аносовой все понятно, никаких сомнений. Тут уж только аборт: сорок восемь лет, двое взрослых детей. Женщина думала, пришел климакс. Слава богу, вовремя спохватилась. Тем не менее, Катерина по привычке спросила:
– Уверена?
– Конечно. Ребенка вырастить нужно. Может, даже и хотелось бы оставить, и вину свою чувствую. Но ни к чему все это. Голову свою включила.
– А муж?
– Мужу даже говорить не буду. Он у меня в командировке эту неделю. Ни к чему ему знать про наши женские дела.
Катерина была с ней полностью согласна: ребенку мать нужна не только, чтобы родить, а еще и чтобы вырастить. Так что подряжаемся лет на двадцать точно. И хотелось бы, чтобы мама не только сказки про Рябу читала, но и в веселых стартах участвовала. А лучше еще, чтобы соседских мам побеждала, и в школе ее с бабушкой не путали. Все правильно решила пациентка. Как она сказала: голову включила? Замечательное выражение! То, чего порой так не хватает нашим женщинам. Все чувствами живем, страстями, а потом вот плачем в кабинете у врачей.
Со Светланой Буйновой сложнее: тридцать один год, не замужем, первая беременность.
Катя никогда не давала своим пациенткам советов – спрашивала, записывала. И в итоге женщина сама начинала рассуждать, сама себе задавала вопросы, сама на них и отвечала. Не зря и дней для прерывания беременности отводилось два. Первый день – исследования, сбор анализов. И второй – сама операция.
И пусть девушка эту ночь проведет в больнице. Одна, наедине со своими мыслями. Еще раз все обдумает и примет правильное решение.
Катя, как всегда, зашла к ним в палату. Присела сначала на кровать к Карине; первый вопрос к ней:
– Ну что, готова? Идем?
Неожиданно та страшно расплакалась.
– Что ж я делаю-то, Екатерина Павловна, скажи. Муж-то узнает? И потом, вдруг мальчик? Ведь сколько мы о нем мечтали. Неужели девки не помогут? Вон, дылды здоровые. И пусть помогают. На что иду-то? И грех какой! Ну, что молчишь, Павловна? Че делать-то?
– Это, Карин, решение только твое. Ни мужа, ни девок, ни мое. Тебе почти пятьдесят лет, с животом девять месяцев ходить и рожать потом с почками твоими. А потом растить. Сколько твоим девкам? Двадцать два и двадцать пять? Они в любой момент своими детьми обзаведутся. Еще твоя помощь потребуется. Так что надейся только на себя. Выдюжишь? Героиня! Но рассчитай свои силы.
Карина быстро утерла слезы.
– Все, все. Ну должна же я была поголосить чуток! Не обиделась? Хорошо! Готовая я, пошли.
Мельникова повернулась к Светлане. Девушка, не глядя ни на кого, быстро собирала на кровати свои вещи. Катя молчала: она знала, ни к чему сейчас никакие слова. Она просто подошла к девушке, обняла ее и быстро вышла из палаты. Вот и замечательно. Но Катерина и сама пыталась остановить поток слез. Нельзя ей плакать, нужно настраиваться на операцию. Но хорошо-то как! И у нее тоже еще будет ребенок. У самой Кати. Теперь уже точно. Она быстро вытерла глаза и пошла в сторону операционной.
* * *
– Кать, у тебя же две операции на сегодня были намечены? – Заяц снял шапочку и вытер потный лоб.
– А вот одна отказалась, – победно подняла женщина подбородок кверху.
– Главный тебя не похвалит. Минус одна операция. Эх, Мельникова, не бизнесмен ты!
– Зато я человек. Влад где?
– На лестнице, очередной девице голову дурит! Кать, – Леша подсел к ней на диван, – как твои-то дела?
– Хо-ро-шо! – Катя щелкнула Зайца по носу, но почему-то получилось не очень весело.
– Такое впечатление, что это счастье ты себе придумываешь. Понимаешь, всегда видно, когда человек летает, а когда мозгами думает. Вот Влад наш, к примеру. Всегда ясно, где у него любовь, а где выгода.
– Ну и что, Леша, чем заканчивается эта его любовь? Или вот твоя любовь? Она у тебя в семье или все же здесь, в клинике?
– У меня все сложно, это да. И Влад не пример, ты права. Считай, что такие мы два урода. Но ты у нас, Мельникова, ты ж другая. Правда, Катерин, так хочется, чтоб у тебя все сложилось. А про твоего Смолякова никто ничего не знает: больно уж он какой-то закрытый. И из своего панциря не выйдет никогда! Вот ты хоть раз видела, чтобы он на конференции голос повысил? Сидит вечно со стеклянными глазами.
– То есть будь он скандалист и матерщинник, было бы лучше?
– Может, и лучше, – Леша прямо посмотрел на женщину. – Может, и лучше, – еще более убедительно повторил он. – Человек должен быть живым.
– А этот мертвый?
– А этот мертвый.