- В цирк?! - в голос расхохоталась Лариса. - Цирк! Повернутое ты, Миша, создание! А я гляжу в окно - бежит! Как жеребец! Куда он, думаю, так, а он в цирк! Тебя бы самого туда, в цирк - по кругу этому скакать. А мне бы кнут в руки!..
- Перестань!.. Где сын, спрашиваю?
- В деревне он, в деревне. Успокойся.
Михаил поглядел Ларисе через плечо, наискосок, в приоткрытую чуть дверь комнаты.
- Чего высматриваешь? - уловила тотчас Лариса его взгляд. - Завертел глазищами! Нюхом прямо чуешь: как только люди придут, так и он тут! Ждут его!..
- Ладно, веселитесь. Довеселишься…
- Довеселюсь, ыгы. Иди к своей невеселой - и радуйся…
Лариса на прощание улыбнулась - состроила благодушную улыбочку, - и прикрыла дверь.
Задержалась на секунду, чувствуя, как по ту сторону двери и Михаил постоял чуть, повернулся резко и побежал вниз. За ее спиной, в комнате звучала музыка, слышался Маринкин голос. И еще там двое каких-то мужиков. Понятно, зачем явились… Чужие все люди.
Лариса взяла на кухне пачку сигарет, прошла в ванную. Включила воду, понапористее струю сделала, чтоб шумела громче. Закурила. Закусила губу. Хотелось поплакать, да кто пожалеет… Какой-то рок: больше года она этой Маринки в глаза не видела, стоило той явиться - и, пожалуйста, как по заказу, Мишка! Снова на поверку она, Лариса, получается… А знал бы он, Мишка, сколько вечеров и ночей провела она одна! Сколько!.. Их гораздо больше, неисчислимо больше. Перед телевизором или с книжечкой в руках. А без Степки и вовсе худо. Пока дома он, вроде и в тягость кажется, руки связаны, а отвезет его в деревню - тоска заедает! Одиноко. Кто бы знал, как бывает одиноко! Каково любой женщине одной?! Днем-то ничего еще; протолкаешься, просуетишься, дела все вроде, заботы. А вечером… Такая, бывает, жуть находит!.. Ляжешь, натянешь на себя одеяло… И пустота. Зачем были дневные эти заботы, хлопоты?.. Или просто сведет истомой колени, сожмет всю… Так себя, господи, жалко станет! Разве виновата она, что родилась влекомой, чувственной?! Хоронить себя в тридцать лет! Чего ради? Да лети она прахом, вся эта положительная, благообразная жизнь!.. Лети она, Миша, вот так…
Лариса затушила сигарету, бросила в ведро окурок. Поправила волосы перед зеркалом, попробовала улыбчивое, пренебрежительное чуть выражение лица. Выключила воду. Если бывшему мужу угодно считать, что живет она в непреходящем веселии - надо соответствовать! Мужиков, правда, Маринка привела не ахти. Этот, который явно для нее, Ларисы, предназначался - здоровый, морда желудем - тупость сразу выказал, работником КГБ представился! Что у них за мода нынче, с кем ни познакомишься - из КГБ или ОБХСС. Другое выдумать ума не хватает! Но, видно, и не работяга. Или начальничек небольшой, или из торговли. Олегом, кажется, зовут…
Лариса вся из себя "легко и непринужденно" вышла к гостям. Поставила на стол рюмочки.
- Вы, кажется, из КГБ? - обратилась она улыбчиво к "желудю" с усиками. - А я, кстати, из ЦРУ. За это и выпьем!
Отметила: а все-таки ничего он мужик, в теле, имя приятное. И, видно, денежный.
Олег степенно, как человек глубоко понимающий юмор, улыбнулся. Другой, чернявый, грузинистый, стал откупоривать бутылку. Маринка пританцовывая подходила к столу, хохотнула.
Чужие, далекие друг другу, далекие ей, Ларисе. Умри завтра любой - другие и не взгрустнут, повод разве найдется выпить.
Лариса знала, что после трех-четырех рюмок на нее "найдет". Что найдет - сказать трудно. Скорее всего, подзаведет этого Олега, припрет его, положим, таким простым вопросом - кто ты есть в этой жизни и чего из себя строишь? А может, наоборот, возьмет да и пылкую страсть к нему разыграет… Или взбаламутит, потащит за собой всех куда-нибудь… Кто знает, что получится?.. Тоска ведь все. И не того вовсе желается. Надежности как раз желается, уверенности, что тебя любят, ты нужна, ты, и никто другой. Кто знает, что получится?..
4
Михаил вел автобус. Обычный рейс из одного города в другой, из Европы, между прочим, в Азию. В зеркальце над стеклом маячило девичье лицо. Михаил без умысла особого, больше так, по привычке, подстроил зеркальце, чтоб девушку эту видно было. Раньше обычно, от скуки и шутки ради, заводил игру с какой-нибудь девчонкой в переглядки. Кончались подобные истории чаще всего невинно, вздохом его горьким, такой примерно мыслью: "Она уже никогда не будет моей… Но еще могла бы!" Собственно, эта именно мысль, начав преследовать, крепко повлияла на его жизнь, далеко завела. Поначалу оформилась в твердое ощущение упущенности жизни: "Годы уходят, а было ли у тебя, Миша, что-нибудь настоящее? Была ли та любовь, о которой мечталось в юности ранней? Любовь, когда очарован, преклоняешься?.. Господи, до дома-то почти никого не провожал! Школа, армия, женитьба. Все заслонила Лариса, и черная какая-то к ней страсть. И все чего-то воспитывал ее, тянул в нормальную жизнь. Никак себя к этому не готовил, гулять бы бездумно да бедокурить, не из последних мужик, пусть бы наоборот - тебя остепеняли, прощали… Вовсе не по тебе доля какого-то правильного, вечно морализующего мужа! Ты тоже хочешь просто жить, путаться - жить, как понесет"… Так мыслилось. И понесло…
И сейчас нечаянные эти встречные взгляды в зеркальце с девушкой Михаила тревожили. Сначала вроде и повлекут, а следом и напомнят, что у него, может быть, там, в венах, бегают эти, кресты какие-то, черные, наверное, плавают, дьявол их побери… А дальше чередой мысли всякие, от которых, как от комаров, не отмахнешься.
И в минуты эти неладные опять-таки за детей цеплялась смятенная душа. Стало важным до необходимости, чтобы дети, подрастая, помнили и любили его, отца. Особенно тянулось сердце к Степке - наверное, оттого, что все-таки мальчик, сын, корневое Михаилово продолжение. И не просто сын, а, как ни крути, сын, им брошенный, который с годами может вообще отвыкнуть и воспринимать отца человеком почти чужим. Даже подозревать не будет, как мучило отца это разъединение, как любил он сына!
Степку Михаил, бывало, брал с собой в рейс. Удобное кресло для пассажиров парня не устраивало, облюбовал он откидное сиденье у входа - хотелось смотреть и вперед, в лобовое стекло, и по сторонам. Дорогой его, как обычно детей, не укачивало. Весь путь сидел и упорно, внимательно смотрел вокруг. Это пристальное вглядывание в окружающее давно поражало Михаила - годика в два еще, выйдя на улицу, вместо того, чтобы бегать, резвиться, сын встанет, замрет на месте, вытянется весь в непонятном изумлении и смотрит, вопьется прямо глазами в какое-нибудь мало примечательное людское движение на тротуаре, в подростков на игровой площадке… Окликнешь - не сразу и оглянется, а оглянется - глаза будто в поволоке каких-то своих дум. Каких, казалось бы?..
Сын в дороге почти ни о чем не спрашивал, не заговаривал. Лишь изредка просил: "Папа, быстрее можно?" Михаил обычно чуть придавливал гашетку газа: трудно ему было в чем-то отказать сыну. Быстрая езда выказывала таящийся в сыне азарт: он подавался вперед, тело натягивалось, разгорались глаза, будто не машина, а сам он мчится, летит над землей… Ах ты, сын!..
Михаил и теперь прибавил газу: километрах в шести поворот на Сафроново, где живет бывшая теща - Степкина бабушка. Конечно, пассажиры не обрадуются, поднимут шум, а носатый старик на первом сиденье, в очках и с газетой - явно возмутится, угрозы посыпятся, но… Смерть как хочется, необходимо просто увидеть сына! Разве это объяснишь? А почему, собственно, нет? Все же люди-человеки.
- Товарищи пассажиры, остановка на двадцать минут. Погуляйте, подышите воздухом. Кстати, вон, налево, на холме тренируются дельтапланеристы - посмотрите, интересно. А я пока съезжу тут, неподалеку, сына, понимаете ли, надо забрать… Кто не желает - может не выходить… Как ни странно, но предложение принялось почти без перепалок. Носастый и вовсе смолчал, глянул строго, поморщился - и вышел. И другие пассажиры вышли. Поняли!..
Михаил ехал по Сафроново, смотрел по сторонам, надеясь увидеть Степку. Посадил бы его в автобус - и "по газам!" А то ведь теща может и не отпустить - заартачится, хоть кол на голове теши!
Старуха с характером. Не таким, положим, как у дочери, но тоже будь здоров: Михаил просто был поражен, увидев однажды в матери точно такую же, как в дочери, ярость остервенелую, невразумительность полную - дурь какая-то прет, что ни говори! Хотя вовсе в давние времена, когда приезжали нормально, семьей, теща в лепешку разбивалась, зятьку угождала. И молочко парное утречком, и стопку к обеду, и баньку сама истопит - чего-чего, а разворотливости и у Лариски, и у матери не отнять! И хорошо, бывало, отдыхали у тещи в гостях. Озеро неподалеку, лес… Купались, загорали - никакого Черного моря не надо! По грибы ходили, по ягоды… Вместе, втроем: он, жена, сын… Бывало хорошо…
Так и не представляя, с чего начать и как объяснить, приоткрыл воротики. Полкан, несмотря на пресловутую собачью память, бросился, захрипел на цепи. Прошелся Михаил вдоль окон. Посигналил.
- Нету их, - вышла из соседнего дома старуха, - по ягоды с утра ушли. Ты это, что ли, Михаил?.. Что же ты, Миша, сыночка бросил? Какой мальчонка-то хороший, рассудительный! Совести в вас, мужиках, нынче нет! Уж что за баба така попалась, что дороже дитя родного?!
Что называется, нечем крыть. Ругнулся мысленно, втянул голову в плечи, вскочил в машину, круто вывернул баранку.
Быстро ехать было нельзя, приходилось объезжать рытвины на дороге, притормаживать. Видно удивляясь междугородному автобусу на маленькой сельской улице, встала на обочине как вкопанная молодая женщина с ведрами. Глядела как-то странно на него, Михаила - успевала глядеть. И красивая на редкость, отметил он, баба - статная, белолицая, русоволосая, да коса прямо как в сказке!.. Не вывелись, оказывается, в деревнях еще бабы с чисто природной, безыскусной красотой! Возликовала было Михайлова душа, да вдруг крутнулось что-то в голове, проступило в только что увиденном женском простом лице - другое, несопоставимое, но крайне похожее. Надька! Надька же это! Одна из разухабистых Ларискиных подруг! В прошлом официантка центрального в городе ресторана, шикарная современная особа! Да, слышал он что-то, будто уехали они с мужем куда-то, квартиру в городе бросили, купили частный дом…
- Ты же Генку, мужа моего, помнишь? - улыбаясь смущенно, отчего на щеках образовались ямочки, мигая в застенчивости, рассказывала о себе Надя. - Решил, поехали, и все. В деревню… Здесь-то мы недавно, третий месяц, до этого в Увельском районе жили - не понравилось, хозяйство плохое, водоема рядом не было. А здесь - красота!..
- А работаешь где? - спрашивал Михаил.
- Не работаю. Генка на комбайне, а я по хозяйству. Хозяйство большое - корову держим, бычок, свиньи, гуси… Да и детей у нас теперь трое - какая тут работа.
- Трехкомнатную квартиру бросить в городе! Странно…
- Что же?.. Мы же оба деревенские, привычные. Мужу захотелось - а я, как он… А вы с Ларисой как?.. Не сошлись?..
- Нет… Ну, бывай. Мужу привет. Я в рейсе, ехать надо.
- Счастливо. Заезжай - мы вот живем, четвертый дом, под шифером…
После встречи этой повеселело отчего-то у Михаила на душе. Ехал, крутил баранку и надивиться не мог Надежде с ее Генкой. Уехали! Поселились в деревне. И живут, видимо, хорошо, крепко. Мягкостью, теплом женским повеяло от той самой Надьки, которая, надо сказать, успела хлебнуть разгула. Правда, не долго шумела она во всей этой развеселой эмансипированной бабьей своре. Взял муж да увез. Неспроста, конечно, увез, неспроста захотелось ему в деревню. Было, наверное, что-нибудь конкретное - было что-то, из-за чего увез? Узнал, помучился, стерпел… А может, просто почуял неминучий в будущем крах. Слабость сказалась в мужике? Или сила?.. Михаил знал лишь отдаленно Надеждиного мужа: рослый, крепкий, с простым туговатым выражением лица. Так или иначе, но выход этот - зная худое о жене, взять и просто увезти ее, - не по нему, Михаилу. Извелся бы, хуже не простил. Но то, что напомаженная, налакированная, в золотых серьгах и кольцах, ресторанная дама превратилась в русоволосую деревенскую красавицу - поражало! Засела в мозгу несопоставимость этих двух разных лиц одного и того же человека…
5
Татьяна уже около часа маялась в очереди за полукопченой колбасой. В другой раз бы махнула рукой - обойдутся! - но сегодня день особый: трехлетие совместной жизни с Михаилом, вспомнит он, нет… Во втором супружестве все эти даты как-то обесценились… Татьяна, конечно, прекрасно видела, как перед ней втерлась в очередь упитанная тетка, с потными кругами под мышками. Подошла, вздохнула: хватит, мол, нам-то, нет, и пристроилась. А скоро стала и порядок наводить, покрикивать, чтобы не лезли без очереди. Что делать, завидовать лишь Татьяне приходится таким вот бойким, нагловатым бабенкам. Им и очередь, похоже, в удовольствие - оживают! А ее, Татьяну, - мутит. Впадает она в уныние, отключается как-то вся… Впрочем, задумчивость эта, отрешенность у нее, видно, с рождения, по крайней мере, со школы. А первое замужество с такой бесхлопотной, устроенной жизнью и вовсе способность эту укрепило - склонность к безмятежной задумчивости. Тогда, в первом замужестве, не знала Татьяна очередей, не ведала о дефиците. Все было. Володя, муж первый, доставал, привозил. Мотался вечно на своих "Жигулях", проворачивал бесконечно какие-то дельца… Холодильник был всегда полон, будто сам собой, деньги смятые кучкой лежали в серванте - муж к деньгам относился небрежно, говорил, пришли-ушли, будет день, будет пища… Жизнь, дела первого мужа оставались для нее далекими, знала твердо про него одно: с Володькой, как дружки его считали, не пропадешь, Володька - хват… А как разбился… Пьяненький, с дружком и девочками, на "Жигулях" врезался за городом в самосвал. Выяснилось, не только по деловым встречам летал он беспрестанно. Добром ли теперь поминать его, худом ли?.. Жили все-таки хорошо, дай бог каждому, дочка осталась… Без него круто жизнь изменилась, пришлось хлебнуть - не было привычки к заботам, к нормированному рабочему дню…
На Михаила тоже грех жаловаться: и человек неплохой, и не пьянствует, и зарабатывает прилично. Но кучкой, конечно, не лежат деньги. Правда, и детей стало двое, и цены выросли…
Объявили, полукопченая колбаса кончается, осталась вареная. Очередь дрогнула, подалась. Всем хочется ту, которая кончается. Татьяне бы надо тоже полукопченую - Михаил любит, день особенный, приятно угодить. Хотя он, наработавшийся, на аппетит не жалующийся, съест половину разом, по два килограмма всего дают, и не подумает, каких нервов стоило ее достать! Татьяна теперь уже досадовала на свое малодушие: зря позволила встать этой, с кругами под мышками, по закону подлости, как раз на ней колбаса может и кончиться.
- Ой, здравствуй, - тронула Таню за руку пожилая женщина, кажется, соседка с первого этажа, - давно что-то тебя не видала, уезжала, что ли, куда?
- Нет, дома я… - терялась Татьяна, догадывалась, для чего соседка заводит разговор.
- А то гляжу, ребятишечко играет, муж ходит, а самой вроде нет, думаю, уехала или болеет?.. А у меня-то какое горе: сношенница в больнице, колбаски бы вот взять ей с полкило. Я уж перед тобой встану…
Татьяна лишь плечами пожала и постаралась как-то подвинуться. За спиной возмутились.
- Вы что, девушка, в самом деле?! - вопрошал мужчина. - Одну пустили, другую! Может, всех знакомых соберете?!
- Обнаглели, совести нет, будто тут не люди стоят, - раздавались громкие, злобные голоса.
Женщина-соседка принялась убеждать, что занимала, отходила просто, нажимала на больную "сношенницу". Ну а та, первая, упитанная тетя, пустилась в крик, в ругань. Одну кикиморой обозвала, другого лысым дураком. И на свою голову - очередь приналегла, вытеснили нагловатых женщин. И Татьяну вместе с ними чуть не вытолкнули, мужчина сзади, спасибо ему, придержал. Татьяна еще успела извинительно улыбнуться соседке, хотя в душе-то рада была - справедливо ведь, нехорошо это, без очереди! И надо же - Татьяна именно взяла последние остатки полукопченой. Так что, не вмешайся мужчина - не досталось бы! Неловко перед ним даже: воевал, воевал - и остался с носом. А когда Татьяне взвешивали колбасу, он так смотрел, так стрелял глазищами, будто ждал, что она уступит половину. Надо же, сейчас странно и представить, что было когда-то такое время, не подозревала об очередях, сутолоке, нехватке… Терпеть не могла разговор об этом. Удивительно… А все-таки в этом что-то есть - именно на ней кончилась, на Татьяне, именно на ней!..