И усматривал в девушке, только что казавшейся ему верхом бабьей удали, существо слабое, потерявшееся… Может быть, в тысячу раз лучше других, потому хотя бы что плачет, корит себя. Сколько их, врут да не печалятся!..
Вернувшись в часть, Михаил просто изводил себя ревностью и домыслами. Не получив от Ларисы день-другой письма, подумывал сбежать со службы, нагрянуть внезапно - и если она там с кем-то!.. Когда срок службы закончился, командир предложил Михаилу остаться на сверхсрочную, обещал жилье в Москве - он в Москве служил. Куда там - к Ларисе, немедля!..
10
…Среди ночи Михаил проснулся в страхе. Много в последнее время снилось жутких снов: отрубленные головы петушиные летали, норовили ткнуть клювом, какие-то насекомые, похожие на тараканов, только блекло-зеленые, с топорщащимися крыльями, выползали из-под набухших пальцев и разлетались… Но этот сон был чудовищнее… Приснился ему Степка… плешивым и морщинистым. Маленьким таким старичком…
Ночь была лунная, светлая. Впрочем, в окнах, скорее всего, лишь отсвет прожекторов, что по углам двора. Выла собака: Джули, сторожевая овчарка. Собственно, кобель это, Джульбарс, но называют его все почему-то Джули, и кажется, сучка. Воет всеми ночами. Чего не спится? Что беспокоит? Там их три пса, другие молчат, а этот… Беду чует, как в народе говорят?.. Что же, беды тут, рядом, много. В других, видно, собачье это чутье на беду уже притупилось, а в Джули живет. Вот работенка-то псу досталась!
Михаил встал, подошел к открытому окну, вцепился, ткнулся лицом в железные прутья. И так захотелось завыть в ответ Джули. В тон, подвыть, "…при луне на тихую, бесшумную погоду…" Вот уж человеку, знать, тяжко было, коль такие слова изрекла душа. Коль попросил у пса лапу на счастье, ибо такой лапы - на счастье - не видал сроду!
Ну, ничего, Джули, не надо, обращался сердцем к псу и Михаил. Будет он, Михаил, жить. Степку заберет. Пусть как угодно суд решает - заберет! Пусть его, Михаила, не простит жена, к черту их, всех на свете женщин. Станут жить вдвоем с сыном. С мальчуганом этим, с душою чуткою. В деревне. Купит он домишко, где-нибудь недалеко от реки. Оставит свой фирменный автобус, сядет за грузовик. Вставать будут со Степкой рано. Делать зарядку, бегать купаться. Или собираться на рыбалку. Еще туман не осел. Они копают червей у парников, где назем. Идут, с удочками. Тишь. Шаркают о траву ноги. С болотца, где осока, лягушки кричат. В поле, едва различимые в тумане, кони. Они со Степкой на реке, замерли над удочками. Тихо, делово переговариваются. Птицы защебетали. А с солнцем ясным - уже и улов. Уха… Потом он, Михаил, - на работе. Степка играет с ребятишками деревенскими или в школе. Михаил будет вечерами с ним заниматься, читать, писать. За свое образование возьмется. Будут жить! Буду-ут!..
И не то от тоски, не то от жажды веры в план свой, от тепла к сыну, держась за решетку, Михаил и в самом деле тонко так, сжав зубы, заскулил. Подвыл Джули. И отпрянул. Господи, с ума ведь так можно сойти. Так, поди, и сходят! А как еще? Никто же специально не свихивается. Не думают, не гадают, а найдет такое - и все… Нервы-то не вымотаны даже, а, кажется, перекрутили их, положили на чурку да потюкали топориком…
- Ты что? - приподнялся на кровати Дед. - Не спится? Мне тоже эта псина не дает, чтоб ее… Пошли покурим.
- …Брось ты. Дело житейское, - говорил Дед в курилке. - Чего зря себя мучить? Все притерпится. Я перевидел ох сколько в жизни. Знаешь, в чем главная сила? В терпении. - Дед был перекореженный, сморщенный, как изношенный сапог, но в глазах живая, колкая острота. - Да и печалиться, прямо скажу тебе, не с чего. Будешь правильно лечиться - вылечишься. Выпивать долгое время нельзя, так лучше - не запьешь. Сынишка пропал - беда, сказать. Найдется. Куда он денется. Сект этих разных, которые детей воруют, нынче нету. У меня вон худо: ни детей, ни жены. Как по молодости залетел, оттянул пятнадчик, так и… Эх, отвяжись - худая жись, привяжись - хорошая! Давай лучше тихонько споем. Знаешь эту… "И зарезал сам себя… Веселый-д разговор!.." А? Вся расейская душа тут. Зарезали себя - веселый разговор!.. Хе! Так и живем. Души, понимаешь, через край… А ты голову себе и людям не морочь: детки есть, квартира есть, работа путняя… Отваляешься тут два-три месяца, смотри-ка, семьсот - тыща по бюллетеню! Государство о вас, подлецах, заботится. А с деньгами тебя любого баба примет!.. Давай: "Как задумал парень жениться…" Не знаешь, мычи, подтягивай…
С утром к Михаилу пришло хмурое ощущение покоя. Покоя и страдальческой трезвости. Никого не винил. Ни на кого не было зла. И малой обиды не находил в сердце своем на Ларису. Как в тот миг, после греха, который привел его сюда, на больничную постель, - видел всю ее нескладную человеческую и бабью участь. Виноват лишь он - перед ней, перед Татьяной, перед другими, перед собой. Мог, должен был поступать иначе, быть иным.
Была своя правда в том простоватого вида мужике, который взял за шкирку свою жену, ресторанную эмансипированную даму, ошалевшую от бесчисленных пьяных поклонников, да и увез в деревню, к землице поближе. Навесил на нее хозяйство, повязал заботами домашними. Близ коровушки, гусей да поросят, когда дергаться и сходить с ума не перед кем, дурь-то из бабы и вышла. И сердце отмякло…
Не выход это по-прежнему для Михаила. Странно и думать. Но правда за мужиком тем своя стоит. Строить семью надо, заботиться вовремя, вязать узелки. Быть терпимым. Иначе за одним разрывом следуют бесконечные прорывы в этой житейской цепи. Распад.
Михаил поднялся, первым делом направился в пункт милиции, звонить.
- А, Луд, - заговорил навстречу сержант, - звонил друг твой, сына твоего нашли, аж в Куйбышеве с поезда сняли. Мать за ним вылетела…
11
Татьяна собралась навестить мужа лишь через месяц, как положили его в больницу. Накупила много продуктов, курицу отварила, разложила все аккуратно по целлофановым мешочкам, упаковала в сетку. Сунула и записку: "Спасибо за то, что ты для нас сделал. Хотя ничего не обнаружили, но нас с Настенькой все равно колют". Это было первое послание мужу на звонки его и письма.
Нечего было ответить. Просто нечего. Уныние. Ей двадцать семь, говорят, весьма не дурна собой, моложава, до сих пор пристают юнцы, принимая ее, мать двоих детей, за девушку. Оглянуться назад - руками развести - что за жизнь?.. Выскочила замуж первый раз, не было и девятнадцати, родила. Муж, что называется, носил на руках, но оставался - как поняла с годами - добрым веселым дядей для нее. Мелькнули три беспечные года, а дальше словно заело. Была бы хоть беда - бедой, как у людей, а то ведь сдвиг какой-то. Погиб первый муж: поплакать даже, помянуть чисто, без лишней мысли нельзя! Выбила его загульная смерть из себя Татьяну. Верила же, не думала никак, что он, такой ласковый, влюбленный, на машине своей, с девочками… Ненавистны стали мужики! Потянулись одинокие деньки, вечера вдвоем с дочерью… Встретился Миша, пошла жизнь вроде, не хуже других. Новая беда - и опять не рассказать, не поделиться. Не знаешь куда глаза от людей прятать. А дальше как?..
Двое детей - не шутка. Михаил, он неплохой. Неспокойный, правда, издерганный. Все бы ему куда-то бежать, к кому-то. От нее, Татьяны, все чего-то надо. Того, пожалуй, что от первой жены в избытке получал, от чего и сбежал… Эта, его шальная, про сына, Степку, узнать, когда тот потерялся и Михаил не показывался - приходила. Довертелась. Ребенок не вынес! Пришла. Думала, может, отец сына уже и нашел, да не пускает. И услыхала новость. Угораздило же сболтнуть - она-то, Татьяна, по простоте, по бесхитростности. А та и оскалилась: "А ты что думала, я тебе добро отдала! Обрадовалась! Хотела на моем несчастье - счастье себе построить? Живи теперь… А, вы же, наверное, оба?… Вот и живите!" - так слова ее и пригвоздили. Стояла перед ней, как школьница. Правда, как с такой Миша жил? Видеться с мужем, говорить охота пропала напрочь. Замкнутый круг. Не выбраться! За что? Перед богом поклясться может, никому она за жизнь и слова худого не сказала.
Татьяна передала милиционеру на проходной авоську. Свидания, оказалось, запрещены. Милиционер посоветовал крикнуть перед окнами - мужа подзовут. Отойти на пригорок, чтоб видна была из-за забора, и… Татьяна отродясь, наверное, громко не кричала.
Но только встала перед окнами, высунулись сквозь решетки с десяток лиц, стали спрашивать.
Михаила она в первый миг не узнала. Вернее, узнала, но так, будто не он это, а кто-то похожий. Глаза ввалились, скулы выпирают. Зеленая застиранная пижама на голом теле. Да за решеткой!.. Улыбается, кивает, заговорить не в силах. И у нее губы повело, дрогнули… Не то его, не то себя жалко. Обоих! Бедолаги, кутята беспомощные.
- Ну, как ты? - спрашивает он.
- Ничего, перебиваюсь.
- Дети как?
- Бегают. Чего им?.. Ждут отца.
- Месяц еще продержат…
Помолчали, покивали. И сказать-то, получается, друг другу нечего. А что и говорить?
- А ты как?
- Нормально. Народ у нас хороший.
- Похудел…
- Ничего. Были бы кости…
- Я тебе там принесла…
- Не надо ничего… Спасибо.
Поговорили.
Постояла, махнула прощально, пошла.
А он смотрит в спину, смотрит. Уже без улыбки, грустно смотрит. Кажется, видит все, что внутри там у нее. Вовсе не потому молчала в телефон, что отвергала, как предполагал он. А просто боялась. Это уже после, когда выяснилось, здорова, волнение улеглось, появилась неприязнь к мужу. А вначале был один панический страх. Нелепо: два года жила совершенно одна, никого близко к себе не подпускала, а вышла замуж - и случилось…
Подошел трамвай. Поехала. Смотрела на больничное окно: муж, просунув руки в квадратики решетки, отчаянно махал, потрясал кулаками. Тоже помахала. Села. Привычно достала пудреницу. Припудрилась. Дольше обычного задержался взгляд на себе в зеркальце. Нет, не способна она выстаивать, мужественно переносить невзгоды. Она, Татьяна, хочет жить - нормально, спокойно. Ни больше, ни меньше. Хочет, чтобы была устойчивая семья, росли здоровыми и небалованными дети, чтоб был твердым достаток - не роскошь, но без перебоев. Чтобы муж после работы был дома, пусть уткнется в газету, в телевизор, но дома. Управится она с хозяйством, не расторопно, не между прочим, но потихоньку все сделает. Торгует она шляпками в магазине - не сказать чтобы уж очень нравилась работа, но неплохая. Не изматывает, коль в семье порядок. И жить бы… Ничего больше и не надо.
Гладкое, красивое, с мягким овалом лицо ее было уставшим. Стойко утомленным. Кончики губ чуть вниз, уголки глаз… И складочка меж бровей. Хмурая. Морщинка…
12
Михаил, проводив взглядом трамвай, постоял еще на подоконнике. Удивительна все-таки отсюда, из-за решетки, жизнь! Удивителен обычный трамвай, люди… Едут куда-то, идут - могут идти и ехать!.. А лица большей частью почему-то озабочены, одинаково тусклые. Так и хочется крикнуть: "Да скиньте вы этот щиток перед глазами! Привинтили его вам от виска к виску - склоки, важные беседы, собрания, отношения - и шагаете. Клонит, гнет груз головушку-то! Бросьте, гляньте - день-то какой, солнце-то!.." Он вот, Михаил Луд, по-нынешнему, по-больничному Миха Блуд, в окне торчит, человек тоже, не пугало… И он, Миха, там, за стенами этими, скуки, хмури попусту теперь не допустит. Жизнь, дорогие единственные свои мгновения убивать собственной кручиной - закрученностью, вернее?! Да лети она к лешему! Вас бы сюда на месяцок, в неволюшку, да на перловую кашу, да поколоть лекарства, от которых температура под сорок… Тоже бы, пожалуй, все это вполне поняли… Ходить свободно, смотреть, дышать, работать, любить, заботиться о родных - каждой секунде радоваться! Жить!
Михаил спрыгнул на пол, забыв, что ноги одеревенели от уколов. Пошел морщась, переваливаясь с боку на бок. В палате на его кровати уже лежала сетка с продуктами. Хлопнул, потер горячо ладоши.
- Сегодня будем потчеваться.
В дни передач, вечерами сдвигали имеющиеся в палате стулья, выкладывали на них продукты, ели, говорили. Потом курили, ложились спать. Но сразу не засыпали. При потушенном свете, под завывание Джули вели долгие разговоры.
- Я вот тут классика прочитал, - негромко переговариваются в палате мужики. - Роман "Воскресение". Как-то все равно не верится, чтоб эта Катерина не напилась потом ни разу… ну, когда этого революционера полюбила. Если уж было - пила!
- А пьяная баба себе не хозяйка…
- Всяко бывает, - подает голос Дед, - но когда дворовая собака становится бродяжкой, обратно на цепь не возвращается.
- А может, нынче надо, чтоб все… лет до двадцати трех нагулялись в доску, а потом уж, когда все это осточертеет, замуж, детей рожать…
- Ученые что говорят: законы в природе одинаковы, - опять вступает знатоком Дед. - А теперь я скажу: если породистая кобыла побыла первый раз с непородистым жеребцом - просто побыла, даже жеребенка от него не поимела, - то потом и от породистого жеребца породистых жеребят не приносит!
Посылает свой неземной бирюзовый свет в зарешеченное окно прекрасная Венера. Завывает потихонечку кобель Джули…
13
…Если Михаил и казался себе когда-нибудь блистательным, обнаруживал с таким упоением легкость и подтянутость своего тела, то именно в эти мгновенья. В мгновения, когда, сбросив вислую больничную пижаму, облачился в свои джинсы и тугую рубашку, надел туфли на каблуке. Когда шел по коридору и улыбался, кивал, пожимал руки, стремительный и недосягаемый… Садился в трамвай, который два месяца видел только через решетку. Ехал… - куда хотел! Влюбленный во всех и все, в людей, в трамвай этот, дома, деревья, завод, коптящий в двенадцать труб, в небо - движущееся над головой небо! И все вокруг - движущееся в разнообразии своем. А то, что было там, за высокими бетонными стенами, воспринималось уже далеким, давним, тягучим и муторным. Впрочем, все-то последние годы кажутся единой путаной ночью - ни сон, ни явь…
Трамвай проезжал мимо пивного ларька. Михаил ощутил вкус пива на губах, во рту мигом пересохло. На остановке вышел. Взял у мужиков, выпивающих за ларьком, литровую банку. Подал в окошечко продавщице, та поставила банку под кран, по дну забила напористая струя. Запенилась… Михаил отошел в сторонку, сдул пену, прильнул к краю банки губами. Пил неторопливо, мелкими глоточками, тянул. Вздохнул, прочувствовал поджаристый хлебный вкус, расходящуюся по телу прохладу и легкую слабость. Допил, утолил жажду.
Жены дома не было. Отправился к ней в магазин.
Постояли при людях, возле прилавка. Могла бы увести в складской отсек, не стала. Не укоряла, не выказывала обиды, была сдержанна и несколько отчужденна. Не то чтоб простила, скорее примирилась. И отвыкла.
Побежал дальше, на свою работу: получить по бюллетеню - надумал в больнице, сразу по выходе, купить жене подарок. И все хотелось сделать разом. Еще надо было, по Михаилову плану, купить Степке портфель, пенал, тетради - об этом измечтался там, в больнице! Повезло - выписали за два дня до первого сентября! В первый класс идет парень, не шутка! Потом заскочить к Лариске - повидать сына, отдать ему школьные принадлежности. Заодно договориться, чтоб она отпустила его завтра: давняя, дозревшая затея - сводить детей в цирк! Встреча, конечно, предстоит с бывшей женой… И думать неохота: так и всплывает перед глазами ее фотография в больничном альбоме. Михаил даже невольно отворачивался, словно альбом этот в самом деле кто-то под нос подсовывал. И бежал, спешил, не поддавался безрадостным чувствам, уверенный в том, что успеет, сделает - как задумал, что вообще теперь вся жизнь пойдет на лад!
И все у Михаила в этот день шло удивительно гладко: бухгалтер быстро сделал свои подсчеты, на месте был кассир. Правда, никак не мог натолкнуться в магазинах на что-нибудь путное для Татьяны, хотя вроде конец месяца, должны бы выкидывать… Но Степке все необходимое на школьном базаре купил.
Сына Михаил встретил во дворе. Степка первым увидел его и побежал навстречу:
- Папа!
Отец поднял его с ходу над головой, подбросил, прижал. Посадил, как малого, на руку. Понес.
- Подрос! Тяжелю-ющий! Как вы тут с мамой?
- Хорошо. В школу послезавтра…
- А вот, тебе… Портфель, ручки там, тетради…
- У меня есть, мама купила. Ты, что ли, уезжал далеко?
- Уезжал… А мама дома?
- Дома. Вяжет кофту тете, денежек нет, от тебя давно не получала. Нам бабушка, правда, привезла картошку, масло…
- А ты почему от бабушки тогда у… уехал?
- Я не от бабушки… Я не хотел, нечаянно.
Пошли рука в руку. Похожие очень. Только один как бы увеличенный, а другой - уменьшенный. А так одинаковые.
Лариса встретила мягкой косой улыбкой. Придуманной заранее улыбкой. Михаил намеревался сказать: счеты, мол, сводить незачем, зла на тебя не держу, оба хороши, запутались, жизнь расставила точки. Но вышло все иначе:
- Явился, - невинно смотрела Лариса. - На порог бы тебя не пускать после всего!
- После чего?..
- Оказывается, это я благодаря тебе…
- Ты - благодаря мне!.. - Михаил был ошарашен. - Имей совесть! Мало того, что ничего мне не сказала… Ты-то сколько там пробыла, дней двадцать? А я два месяца! Так еще и… Молчи хоть!
- Совесть?! Кто бы о совести говорил? Поворачивается язык у человека! Имел он совесть ребенка бросать! По бабам шляться хотелось!
Степка был рядом. Михаил смолчал - надо было сдержаться. Прошелся, стиснув челюсти. И забыл про все на свете, все затмила обида.
- А ты, ты не хотела?! - заглядывал Михаил бывшей жене в глаза. - Всю жизнь, всю жизнь тянул тебя за волосы от этого вашего паскудного веселья! От подруг с их жалобами, от бутылочки! Я ли, я ли не хотел нормальной доброй жизни!
- Ха! Смотри-ка, нашел пьяницу! Чего же я тогда без тебя совсем не спилась? А? От тоски по такому хорошему положительному мужу! Одна воспитываю ребенка, мальчишка до школы уже вовсю читает, пишет… Ты думаешь, это все само собой делается?! А посмотри в квартире - разве так у пьяниц бывает? Хороший выискался! По крайней мере, я по мужикам не бегала. Хотя всегда перед тобой виноватой выходила - чуть что - сразу: а, ты такая-то… Будто до двадцати одного года я должна была Мишу Луда ждать, прекрасного принца!
Степка потихонечку ушел на кухню, прикрыв за собой дверь.
- А нет? Не должна, по-твоему?! - осел Михаил. - Почему же? Я не достоин? Или время такое, что не стоит ждать никого?.. А побыстрее брать от нее, от жизни, что дает?.. Но потом почему-то все равно требуем от жизни этого принца! С меня-то ты потом, как от принца, требовала! Так, чтобы иметь право требовать от меня, надо сначала - от себя!
- Тогда чего женился?! А если уж и женился, то нечего было потом попрекать прошлым! Дура была, все тебе рассказала! Другие что только не вытворяют, а все шито-крыто. Был один, не получилось, а ты второй… И все дела. Я же для тебя готова была на все… Под поезд сказали бы броситься ради тебя - не раздумывая бы, бросилась. А ты все чего-то ковырялся. На самом деле просто хотелось тебе по бабам гулять, вот и находил себе оправдания!