15
Лейтенант с интересом рассмотрел поданную Михаилом чужую визитную карточку, но звонить по указанному в ней телефону не стал. Позвонил куда-то в другое место: проверил данные Михаила - прописку и место рождения. Прочитал Михаилову писанину, расспросил. Вздохнул тяжко.
- Надоели эти семейные истории… Кто тебя задержал?
- Такой… молодой, угрястый. С собакой… Рольфом.
- А-а… - заулыбался милиционер, - Селезнев, ха!.. Артист. Можешь идти, свободен. Еще раз остановят, скажешь - уже был.
Михаил подумал было сказать, что неплохо было бы и увезти, коль зря привели, да не стал уж. Надоело все. Остро хотелось выпить. "Отвяжись - худая жизнь, привяжись - хорошая…" - звучало в голове на разные лады.
К Сашке ехать было поздно. Отправился домой на такси. Водка у таксиста нашлась. Прямо тут же, в машине, отпил из горлышка. И сразу, после всей нервотрепки, перемятости душевной, захмелел крепко.
Так домой и ввалился - с сапогами и початой бутылкой в руках.
- Задержался маненько!.. - растопырил он руки перед встретившей его женой. - Отвяжись - худая жись, привяжись - хорошая!.. А ты чего не спишь?
- Налакался. В первый же день! Спасибо. - Недвижно стояла Татьяна. - А это что?.. Зачем ты их брал?.. - потянулась она к сапогам.
- Да нет… это не твои… Это… Я две пары брал. Понимаешь! Две пары, - закричал Михаил. - Можешь понять?! Человек тоже ведь она. Виноват перед ней…
- А-а-ах!.. - задрожала Татьяна. - Он перед ней виноват!.. А я как же?.. Что же вы со мной делаете!.. Маша, что они со мной делают!.. - повернулась она к вышедшей на ее стоны подруге. - Я жду, с ума схожу, а он у нее!.. Сапоги ей купил!.. После всего!.. Да как к ней прикоснуться-то!.. Ночь пробыл! Что они со мной делают?!
- Ничего, ничего, Татьянка, успокойся, найдем управу, найде-ем! - говорила низенькая пышечка Маша и вся при этом как-то лоснилась, будто в радости большой.
- Пойми ты, Танька, ну пойми, ради бога, - по-хорошему хотел! По-хорошему!.. Что ты ее-то слушаешь, она же своего мужика довела!..
- Не кричи, не кричи. Нечего кричать. Никто тебя не боится. - Закрывала собой Татьяну подруга. - Обнаглел!..
- Катитесь вы!..
Михаил прошел на кухню, шарахнув по ходу с размаха бутылку о косяк. Лег на пол, положив сапоги под голову.
…Вдруг чувствует, кто-то его тормошит. Милиционер. Опять милиционер, в погонах, не во сне, наяву, на кухне, стоит перед ним.
- Вставай, пойдем.
- Куда?
- В отделение - куда! Быстро, некогда мне с тобой!
Что за напасть такая снова в отделение, из своей кухни.
- Зачем?.. - никак не разумел Михаил.
- За все надо в жизни, Миша, отвечать. За все. Хватит, - стояла за милиционером Татьяна.
До Михаила, наконец, дошло - его забирают, забирают как семейного дебошира… Машенька, видно, удружила - она своего бывшего мужа не раз сдавала. И Танька, дура, туда же, под ее дудочку. Правда, поняла уже, что перегнула - старается держаться, уверенной казаться, а саму всю сводит, в глаза смотреть не может.
- Парень, это не ты сейчас с этими сапогами в отделении был? - указал милиционер на сапоги на полу.
- Я…
Михаил пригляделся, точно - тот самый лейтенант, который отпустил из милиции.
- …Ввалился, устроил дебош, стал бутылкой размахивать, разбил, вот осколки!.. - успевала наговаривать милиционеру Маша: - Всячески третирует жену!..
- Ясно-ясно! - кивнул сдержанно лейтенант. - Пошли, - кивком тоже указал он на дверь Михаилу.
В лифте молчали, а когда вышли, лейтенант с пониманием так приостановил Михаила:
- Слушай, тебе есть где до утра пробыть сегодня?
- Есть. У друга могу. По улице могу просто погулять, светает уже.
- Нет, давай-ка лучше к другу. Только чтоб честно - обратно, домой, ни шагу до утра. Вызов был: мы обязаны забрать.
- Что, вот так любая женщина позвонит с бухты-барахты - заберите мужика, буянит - и вы забираете, что ли?
- Забираем. Три привода - можно заводить судебное дело. От года до трех… И вы так же, мужики, позвонить можете, если баба скандалит - заберем.
- Ну уж это… Как же… Женщину-то.
- А так же! Чем кулаками, как вы, дураки. Потом сидите!..
- Ну уж это… звонить!..
- Ну, ладно. Дело твое… Смотри, ты мне обещал. А в другой раз - заберу! - пригрозил милиционер напоследок.
- Спасибо. Нормально все будет…
День близился чудный! Ночь была звездная, а теперь на западе четко обозначилась в небе светлая полоса. В день этот, после долгого перерыва, предстояло Михаилу выйти в рейс, и сыну его, Степке, сегодня первый раз в школу!
16
Степка с букетом цветов одним из первых стоял в строю на школьной линейке. Из группы родителей смотрели на него радостные папа и мама - только Степка постоянно терял их из виду, потому как стояли они далеко друг от друга, и ему трудно было смотреть на них обоих сразу. Большой лысоватый дядя в очках - говорил, что у них, у детей, появился теперь второй дом, школа, где они будут учиться и узнают много интересного… Потом перед линейкой прошла большая девочка в белом фартуке и позвенела колокольчиком. И молодая совсем тетенька-учительница повела их в школу. Папа и мама, как и все родители, махали вслед руками. Он, Степка, в одной руке неся букет, в другой портфель, поднялся вместе с другими ребятами по ступенькам, вошел в класс с тремя рядами белых парт. Началась новая трудовая жизнь…
17
Автобус Михаила стоял у стелы с надписью "Европа - Азия". Пассажиры выходили. Михаил остался за рулем. Сидел отдаленный, погруженный в думы свои.
Перед рейсом заглянул в библиотеку, и ему передали письмо - адресованное Михаилу, оно пришло на библиотеку автопарка. Михаил достал письмо из кармана, в который раз стал перечитывать:
"Когда узнала я, что беременна, решила ничего тебе не говорить. Собралась и уехала. Хотела родить, вырастить ребенка, тогда и сообщить. Но жизнь с нашими хотениями не всегда считается. Оказалось, что я больна, ребенок родился неживым… Как я все это пережила, не знаю. Поэтому очень понимаю, как сейчас не сладко тебе. Немало я передумала и тебя не обвиняю. А если обвиняю, то гораздо меньше, чем себя. По крайней мере, у меня было больше оснований устоять перед распространившимся пониманием жизни. Но я долго жила в общежитии и сначала с недоумением, а потом с интересом смотрела изо дня в день на то, каким трепетом и восторгом сопровождается у девчонок преддверие вечеринок с необязывающими ни к чему отношениями с молодыми людьми. Было время, когда люди верили, что истинность жизни в созидании будущего, еще раньше видели ее в смирении, в жертвенности… А мы, для которых и строился рай земной, видим ценность жизни в усладе, которую получать хотим самым нехитрым путем. Смешно, но отсюда все наши беды - по крайней мере, наши с тобой. Мы поддались соблазну.
Догадываюсь, что отношения с женой у тебя сейчас, должно быть, неважные. Если бы она меня послушала, я посоветовала бы ей смирить гордыню, стерпеть, не обижаться и понять: ты всего-навсего человек, живущий в своем времени, остальное - воля случая. Наконец, полагаю, что если муж тянется к другой, то в этом есть вина и жены. И наоборот.
Должна сказать тебе и следующее. На этом месте я не раз запиналась, комкала листок… Но сказать должна. Зачем же иначе пишу?.. Если у вас с женой после всего этого… не ладится, если тебе некуда прийти и ты одинок, знай, я тоже одна. Но лучше, если у вас все будет хорошо. Буду лишь рада.
Всего тебе (и твоим семьям) доброго. Вера".
Михаил сложил листок, сунул опять в карман. Поднялся. Дошел до колодца с родниковой водой, который устроил кто-то давно на редком месте. Зачерпнул ковшом, напился студеной воды. Плеснул на ладонь, омыл лицо, к вискам приложил. Освежило чуть, но тягость общая не проходила. Направился обратно к автобусу. Нет, видно, не бывать больше его чувству безоблачным, не вздыхать легко. До тридцати трех еще два года. А он уже оказался распятым - на двух семьях! И ноги пробиты - третьей связью!
Посигналил. Пассажиры не торопились, докуривали, едва волочились при входе.
- Я, кажется, объявлял - стоянка десять минут. Кому не к спеху, может идти пешком, - проговорил он резко в микрофон.
Пассажиры зашевелились, стали входить, рассаживаться, поглядывали мельком на водителя: хмурый какой-то, сердитый попался.
Привычно скользнув левой рукой по баранке, правой - механически двинул ручку скоростей. Надо ехать. Везти пассажиров. Знакомой изъезженной дорогой, из одного города в другой, из Азии, между прочим, в Европу. И обратно.
Краем глаза Михаил вырывал из жизни пролетающей мимо деревни то старика на скамеечке, то бабу, загоняющую корову, то столб уносимого дыма в огороде - сжигали ботву…
Скорость, шарканье резины по бетонке, мерное гудение мотора, думы постепенно выравнивали, уводили в мечту.
…Утро. Туман. Сельский дворик, возле которого стоит грузовичок. Озеро вдали поблескивает. Жеребенок тонконогий вышел из тумана. Осока на болоте шелестит. Босиком по траве, они со Степкой, в закатанных до колен штанах, с удочками…
Сладко и томительно делалось на сердце. Но из-за поворота выглянула реальность: шесть совершенно одинаковых домов из потемнелого бруса стояли ровно в две шеренги - по три дома в каждой. Если бы они находились где-то на окраине города, то, наверное, ничего. Отчужденность города от природы привычна и в некоторой степени естественна. Город преподносит и много своего разнообразия. Но шесть одинаковых мрачных двухквартирников, как бараки концлагеря, стояли на берегу огромного сверкающего озера. Рядом раскинулась березовая роща, за ней шел смешанный лес… Возле крайнего из домов всегда играл ребенок - Михаил давно его приметил. Он был какой-то несуразный, с крупными руками и головой, с тяжелым взрослым остановившимся взглядом - такими часто нарисованы младенцы на иконах. Всегда грязный, но не той, не обычной детской чумазостью, а кажется, непроходящей, врожденной. Что должен он чувствовать, как научится понимать жизнь, видя свое жилище столь кричаще, будто наколка на теле, неестественным среди окружающей природы.
На обочине голосовала подвыпившая разухабистая компания: человек шесть мужиков и две бабенки - и всегда здесь кто-нибудь под балдой! Салон был полон. Михаил уже проезжал мимо, когда заметил здорового мордастого мужика, который погрозил ему мясистым кулаком. И тотчас узнал его! Узнал всю компашку, орудовавшую в поезде, когда он возвращался с родины. Но что более всего, страшно резануло - двумя бабенками оказались Лариса и Маринка! Михаил нажал на тормоз, автобус немного занесло, и он встал носом к обочине. Послышались возмущенные восклицания пассажиров.
Михаил еще не знал, что будет делать, зачем остановился. У него только завертелось все в мозгу: рыженький паренек с его жалким "использовали как…", отцовская могила, до которой он так и не добрался во время последнего приезда, и опять это "использовали…". Пользуются! Вот она, в зеркальце, Лариска! Бежит, волосами трясет! Сколько он страдал из-за нее, сколько она места в душе занимает, а эти… пользуются! А где-то и сам он… черпал ложкой из живой души! Кто-то живет, а кто-то пользуется! Но он жить хотел! Жить!..
Шофер резко выпрыгнул из автобуса и захлопнул за собой дверь. Далее пассажиры, сидящие с правой стороны салона, видели, как он что-то резкое сказал женщине с распущенными светлыми волосами, несколько вычурно одетой. И как-то разом клубком вокруг него завертелась драка: все шестеро подвыпивших мужчин накинулись на шофера. Но то, что произошло в следующий миг, было ошеломляющим. Длинноволосая женщина с каким-то диким воплем, скинув туфли, нанесла каблуками несколько молниеносных ударов по головам своих дружков, так что один из них рухнул, а все остальные отпрянули. И так шофер и женщина, прижавшись друг к другу плечами, встали, словно вросли, с такой решительностью и готовностью, что никто из подвыпившей компании не смел к ним подступить.
18
"…Несмотря на хорошую успеваемость, Степа Луд вызывает опасения. Крайне необщительный и неактивный. Даже в играх держится в стороне от ребят. За учебный год он ни разу не поднял руки, хотя, как правило, материал знал. Степа - мальчик легкоранимый и самолюбивый. Поэтому часты конфликты с мальчиками старших классов.
Степа - мальчик, несомненно, способный. На уроках внимателен, вдумчив…"
РАССКАЗЫ
"МАЛЕНЬКИЙ СЮР"
Нас ведь четверо в комнате было, когда этот парень, сосед по коммуналке, Славиком его звали, вошел и, выставив поблескивающее лезвие финки, двинулся почему-то именно на меня…
В этой коммуналке мы прожили уже около месяца - студенты-дворники. По истечении месяца ЖЭК должен был предоставить каждому из нас по отдельной комнате, как договаривались с начальником, если, конечно, его устроит наша работа. Мы только что поступили и начали учиться в институте. Да еще в каком, куда огромный конкурс! Выдержали, без чьей-либо помощи, сами, приехав в этот прекраснейший город на Неве издалека, из Тмутаракани, как говорится, имея за душой лишь все ту же душу, которая, ясное дело, необъятных размеров и нараспашку!.. Мы были горды собой, полны ощущения собственной значительности и близости грядущих великих дел! Внутри словно бы вращался какой-то маховик и передавал энергию всему телу: утрами торопливые прохожие не могли пройти без улыбки, видя ошалелого дворника, у которого метла снует, как челнок, счастливо разгоняя и вспенивая непросохшие лужи на асфальте. Над сокурсниками, поселившимися в общежитии, мы посмеивались: путь до института занимал у них немногим меньше времени, чем наша работа. А нам - рукой подать! Так мы еще деньги получаем, и скоро у каждого будет своя комната! В Ленинграде! С детских лет на открытках, спичечных этикетках, в учебниках я видел Зимний дворец, Петропавловскую крепость, крейсер "Аврора"… Слышал о чугунных львах, о мостах, которые ночью разводят… Все это существовало в мальчишечьем сознании величавым чудом, равным, пожалуй, лишь звездному сиянию. И вот на тебе - шагаешь запросто по Невскому, вот шпиль Адмиралтейства, направо Александрийский столп, а вот надпись: "Эта сторона при артобстреле наиболее опасна". Живешь здесь! Напротив дом, кстати, в котором жил великий человек. Одними тропами ходим…
Дом, в котором жили мы, не был примечателен: на задворках, с унылыми блекло-пепельными, словно обшарпанные стороны спичечного коробка, стенами. Но с улицы мы попадали к нему через портал просторного знатного подъезда с атлантами при входе. И миновав этих атлантов, полнясь чувством причастности к ним, было особенно изумительным оказаться в своем жилище. Не сказать, чтоб убогом, но… Я вырос в собственном доме, всегда ухоженном, сухом, чистом, и не подозревал, что люди в наше время могут жить в такой запущенности, тесноте… Углы комнат проедала сырость, стоял запах гнили и клопов… У нас в оштукатуренных беленых избах клопов никогда не водилось. Даже когда у нас с мамой еще не было дома, мы только строили его, то жили вместе с многочисленной семьей двоюродной сестры в крохотной засыпушке из опилок вперемешку с битым стеклом, чтоб стены не проедали крысы. И эту каморку старались содержать опрятной, чистой. Спали в ней, расстелив матрасы по всему полу, для кроватей не хватало места. Но зато у нас был двор, огород, улица… - мы обитали на большом пространстве!
В квартире, куда мы поселились, как раз места для ночлега вполне хватало всем: три комнаты занимала, в сущности, одна семья - пожилые отец и мать и две их взрослые дочери с мужьями. Правда, нас вот в четвертую комнату въехало много. Прежде в ней жила одинокая дворничиха, найденная месяц назад убитой в подвале, где хранились метлы и лопаты…
Казалось бы, чего проще, родственники же, обихаживайте свое жилище, живите в чистоте! Но они, как и углы квартиры, были словно проедены изнутри, обессиленно-квелые.
Мое периферийное чувство, приучившее смотреть на жителей центров с поклонением, даже с приниженностью, наивно недоумевало: наши соседи совершенно не посещали театров, Эрмитажа, прочих достопримечательностей… Какой тогда смысл, думал я, жить им в этом клетушнике? У нас в Сибири культурных ценностей мало, так хоть лес, река, простор!.. А здесь им чего? Сготовить на газовой плите женщины никогда не смогут так, как моя мать или тетки на голландке или русской печи. Тут даже спеть, сплясать как следует нельзя! От стены до стены. И ведь что удивительно, узнавая, откуда я, они снисходительно поглядывали, сочувственно подбадривали: ничего, мол, пока учишься, как-нибудь зацепишься, только надо думать об этом сразу… Выходит, своя доля им казалась лучше, чем доля тех, кто где-то там!
Не квартира была тесной, а замкнутое в ней, отторгнутое жизни пространство. Кухня им служила двором, а улицей - коридор.
…Славик приближался ко мне - за несмолкающими в ту пору нашими разговорами я и друзья мои не заметили, как он вошел, а увидели его как бы вдруг возникшим, наступающим с ножом в руке. Вмиг умолкли, замерли. Я мог бы опередить Славика, ударить его первым. Он был на полголовы ниже меня, с заторможенными расслабленными движениями, хлипким и тщедушным: в свои двадцать три выглядел подростком. Но для того чтобы ударить, нужно было, по крайней мере, по-настоящему испугаться. Я же просто не знал, как отнестись к такой странной "шутке". Так и дождался, пока он подошел почти вплотную и приставил колкое острие финки к моему животу.
- Пробил твой час. Хочу тебя зарезать, - сказал Славик чуть ли не стихами, как всегда через губу и нарочито бесстрастно. "Р" и "л" он не выговаривал, получалось "пгхобив", "загхезать" и не внушало страха.
- Зачем тебе меня резать?
Я стоял, прижавшись спиной к стене и втянув живот, все еще улыбаясь, все еще ожидая, что сейчас Славик улыбнется.
- Хочу, на фиг, - ответил Славик просто. И чуть вперед подал нож.
Теперь уже сложно было перехватить его руку, пошевелиться. От впившегося острия разбегались по телу колкие, цепенящие лучики. Я не глазами, всем затаившимся существом, сжавшимся внутри цепким зверем, внимал малейшему движению Славика, надеясь в последний момент успеть ударить его по руке, дернуться в сторону, вправо - царапнет, так не по печени; нет, лучше влево - удобнее… Хотя ему требовался миг…
- Славик, да ты что? - опомнился Мишка Якжен. Он не так давно снял флотскую форму, говорил напористо, как бы вдавливая, впечатывая слова. Распаляясь. Черты лица имел резкие, и вся жесткая фигура его являла собой исступленную целеустремленность.
- Д-давай лучше прис-сядем! Дружно! В-вместе! Может, несколько в-выпьем!..