Май увидел сцену Благовещения, верную копию картины фра Анджелико, и, обмирая от любопытства, шагнул в песочницу, сел почти вплотную к вертепу. "Ай-яй-яй!" - восхищенно бормотал он, рассматривая пестрые блескучие крылья Гавриила, воздушный румянец на лице Марии, траву со скромными полевыми цветами и деревенский заборчик на заднем плане. Хозяин чуда сдернул с головы грязную бейсболку, опустил веки и начал читать молитву, хрустально звеня словами:
- Богоро-о-дице Де-е-во, ра-а-дуйся, благода-а-тная Мари-и-е, Госпо-о-дь с то-бо-ю, бла-а-го-сло-ве-ена Ты в же-е-нах и бла-го-сло-ве-ен пло-од чре-ева Твое-го-о яко Спа-а-са роди-ила, еси-и ду-уш на-а-ших…
Он замолк и низко поклонился, коснувшись рукой земли. "Блаженный", - предположил Май. Старушки зааплодировали. Незнакомец - чтобы продлить триумф - принялся менять декорации в вертепе и показал публике "Поклонение волхвов", потом "Избиение младенцев", а напоследок "Бегство в Египет". Май понял свое заблуждение: это был не блаженный, а обычный уличный лицедей, который не гнушается жалким заработком и вряд ли изводится мыслью о том, что есть жизнь праведная, а что нет. "Интересно, он согласился бы лаять по-собачьи, если бы Тит Глодов заплатил ему десять тысяч долларов?" - подумал Май, почти не сомневаясь в утвердительном ответе.
Старухи подходили к артисту кто с чем; в бейсболку совали мелкие деньги, в бумажный пакет - конфеты, хлеб, два яблока, кусок мыла. Незнакомец принимал дары деловито, благодарил с веселым достоинством и, твердо глядя в глаза, желал каждой старушке не хворать. Май воспрянул духом, прозревая: что, если нищий артист - Анаэль?! Почему бы Анаэлю не прикинуться артистом? Разве люди могут судить о поступках ангелов?.. Да, да, это, конечно, Анаэль!.. Ему все еще есть дело до Мая!.. Зачем тогда он появился здесь, если не ради Мая?.. Не затем же, чтобы старушек вертепом развлекать!.. Он не мог исчезнуть навсегда, бросив невольного своего обидчика без прощения, без помощи, без надежды!..
Догадка так встревожила Мая, что он стреканул в кусты и жарко забормотал, разглядывая сквозь листву незнакомца: "Первое - покаяться за пощечину, второе - подписать договор с апостолом Петром, третье - отказаться от бебрика…" - "Чертов безбожник, срамник! Иерархии небесной не знаешь! - ядовито укорил Май-второй. - Сначала с апостолом договор подпиши, а уж потом с простым ангелом разбирайся - покаяние, вопли, сопли". - "Верно, - согласился Май и тут же отчаянно отмахнулся от двойника: - Что ты путаешь меня! Ты сам и есть первый безбожник! Всю жизнь ты тянул меня в эту яму - требовал доказательств от Бога, что он существует! Да тебя убить мало!" - "Ну, так и удавись", - злорадно подначил Май-второй. Но Май перестал слушать двойника, разглядывая незнакомца.
Это был тощий человек непонятного возраста, с блеклым городским лицом; серые волосы нещадно искромсаны и всклочены. "Пьяный цирюльник стриг, причем тупыми ножницами", - предположил Май. Артист был похож на сухой арбузный хвостик. Одежда усугубляла сходство: бархатный истасканный камзол болотного цвета - видно, из театрального гардероба, заскорузлые джинсы, пыльные кеды с обгрызенными шнурками. Чудесного в затрапезном незнакомце было лишь одно: голос - яркий, многозвучный, захватывающий. Разве мог обычный человек говорить таким голосом? Он стоял спиной к Маю, склонившись над вертепом, и распутывал веревку. Зрители уже разошлись. Освещение переменилось: солнце медленно падало за деревья, тени истончались, блики гасли, а листва засияла скромным шелком. Май высунулся из кустов и уставился на хилую спину артиста. Тот резко обернулся, уловив чье-то дыхание. Май вышел на площадку, виновато улыбаясь.
- Прусак? - брезгливо проскрипел незнакомец.
- В каком смысле? Таракан, что ли? - не понял Май, ужасаясь метаморфозе голоса - он казался ржавым.
- Тебе виднее, - зло отозвался артист. - Что ты ползаешь вокруг меня, вынюхиваешь, шуршишь? Придавлю! Не посмотрю, что ты из Канады приперся. Сволочь.
- Я местный, - опустошенно вымолвил Май; он понял, что перед ним не Анаэль, и эта правда была мучительна. - Простите, я принял вас за другого.
Тщедушный хамоватый "арбузный хвостик" вмиг стал до того противен Маю, что он бросился вон с площадки. Но артист живо заступил ему дорогу и признался с нахальным нажимом:
- Я вас тоже принял за другого. За Прусака. Жена бывшая в Канаде замуж вышла за Прусака этого, год назад. А теперь молнирует: жди, Прусак приедет. Будто я мечтал! Будто здесь своих придурков мало!
Май раздраженно махнул рукой и зашагал прочь. Но прилипала выскочил перед ним и шутливо отрапортовал, встав по стойке "смирно":
- Честь имею представиться! Артист Василий Мандрыгин!
- Что вы привязались ко мне? - тихо взвыл Май и замахнулся на артиста пакетом, но тут некое воспоминание само собою выскочило из загашников памяти.
- Кажется, я видел вас в прошлой жизни, - через силу сказал он. - В комедии, что ли…
- Шекспир, "Двенадцатая ночь", я шута играл, - подхватил Мандрыгин хвастливо. - Меня еще помнят зрители!
Май с отвращением понял, что вовлечен в нелепый разговор, и, отстранив нахала, злорадно соврал на прощание:
- Пардон, любезный! Я вас знать не знаю, а про комедию наобум брякнул, чтобы отвязаться от вас раз и навсегда. Желаю творческих побед. Адье!
Он беспрепятственно пошел по дорожке, но вдогонку полетело:
- А вас-то как звать?
- Это уже выходит за рамки! - засопел Май, убыстряя шаг.
- Жалко имя назвать? Ведь я вам представился! - вскричал пронзительным оперным речитативом Мандрыгин.
Звук зацепил, заставил обернуться поневоле.
- Предположим, меня зовут Май.
- Красиво, - нахально оценил Василий. - Псевдоним, что ли?
- Наследственная фамилия, - сказал Май, изумляясь себе.
- Май, Май, Май… что-то я слышал…
- Это название текущего месяца.
- А что с вами? - искренне обеспокоился Василий, подходя близко. - У вас лицо такое… раздрызганное.
- Я очень расстроен, - признался Май, вовсе того не желая. - Я принял вас за другого, обманулся… это ужасно, потому что вы - всего лишь артист.
- И очень хитрый артист! - потер руки Мандрыгин. - Жутко хитрый! Я к вам пристал, чтоб вы мне вертеп помогли дотащить. Не старух же просить, правда?
Май понял, что ему не отвертеться, и побрел за артистом.
- Откуда у вас вертеп? Сами сделали?
Мандрыгин рассмеялся, обвязывая вертеп веревкой:
- Да у меня руки из жопы растут! Вертеп - наследство тестя моего покойного. Столяр он был, мебель делал. А вертеп - это для души. Он еще и кукол мастерил. Ну, гражданин Май, потопали?
- А куда?
- Тут недалече, - уклончиво сказал Василий и посулил: - Я в долгу не останусь, обещаю ужин хороший. С водкой.
- Нет! - вскричал Май, выпуская веревочную петлю.
Вертеп едва не грохнулся - Мандрыгин чудом успел подхватить его.
- Ты больной? Знаешь, сколько эта штука стоит? Прусак аж из Канады за ним летит!
- Я, видите ли, бросил пить, а вы сказали про водку. Это слышать нестерпимо, - выдавил Май.
- Сочувствую, - Мандрыгин панибратски похлопал Мая по плечу. - Я тоже был алкашом. Полгода как завязал, после того, как ночью на рельсах уснул.
- Трамвайных? - с родственным участием спросил Май.
- Нет, электрички.
Они в унисон вздохнули и заговорили, словно старые приятели.
- Я один в целом свете, - изрек Мандрыгин, подхватывая вместе с Маем вертеп. - Заболею, кто ухаживать будет? А помру, кто похоронит с гарантией?
- Это как?
- Ну, так, чтобы прикопали надежно. Чтобы из костей моего таза не выточили сувенир - лошадь или, к примеру, голову Федора Михайловича Достоевского, чтобы красота мир спасла!
- И вы тоже слышали эту страшилку про кости мертвецов?
Мандрыгин не ответил. Он вдруг начал свиристеть по-птичьи, и отовсюду - с деревьев, из кустов, из травы - хлынули звуки: щелканье, свист, короткие трели. Оглушенный Май прокричал:
- А все-таки, нельзя ли уточнить насчет костей таза!
Но Мандрыгин не слышал, выплескивая из горла какую-то дикую, щемящую руладу. Сумасшедшее любопытство Мая, оставшись без ответа, обернулось раздражением. Зачем и куда тащил он ящик вместе с незнакомцем?
Зачем тот свистит и щелкает, как птица? Почему побирается у старух, когда наверняка мог бы с таким голосом карьеру сделать?..
- Из театра вас, натурально, выперли, - буркнул Май, непроизвольно уподобляясь злому насмешнику Шмухлярову.
- Выперли! - беззаботно подтвердил Мандрыгин и выщелкал смешную птичью дребедень.
- Жить вам, натурально, негде, - продолжил Май.
- Негде!
Май жестко глянул на свистуна: у него были такие длинные ресницы, что казалось, глаза все время слипаются.
- И детей у вас нет, - подытожил Май, с каждой секундой все больше понимая, как он сам раздражал Шмухлярова.
- Жена - медработник, - откликнулся Мандрыгин.
- Что? - не понял Май.
- Жена, говорю, медработник, потому и детей не было, - пояснил Василий. - И подруга у нее - заведующая абортарием.
- Если детей не хотела, значит, не верила в будущее, - ввинтил пошлятину Май из вредной потребности разозлить артиста.
- Будущее у всех одно - летальное, финита ля комедиа, - добродушно молвил Василий. - В этом контексте медработники - отъявленные оптимисты, они верят в летальный исход безусловно.
- Браво, - кивнул Май, не ожидая услышать ничего подобного.
- Всего лишь сумма наблюдений, - продолжал Василий с энтузиазмом. - На премьере "Двенадцатой ночи" я имел бешеный успех: лютня, колпак с бубенцами, бархатный плащ. Потом, как водится, был банкет. Напился я до полной прострации. Пришел в себя - вижу кухня какая-то, напротив, за столом, симпатичный дедуля варенье вишневое кушает из розетки. Оказалось, это тесть мой, Афанасий Иванович Шрамм, мастер-табуреточник. Он рассказал, что я уже три года как в браке. Сразу после банкета женился. А жена - Клавдия, его дочь, уже два аборта от меня сделала, и защита диссертации у нее вот-вот, на тему глистов что-то… Ни фига себе! Тут медработник явилась. Справная деваха-репка, пальто с хлястиком, под пальто белый халат. Марширует прямо к холодильнику, сует туда что-то стеклянное и заявляет: "Я поставила на вторую полку баночки с говном, для опытов. Не разбейте, когда кастрюлю с борщом вытаскивать будете!" А вы говорите: дети… Дети тут ни при чем.
- Да-а, баночки с говном это… - понимающе вздохнул Май.
- Говно есть говно, - отрезал Мандрыгин и свистнул, как соловей-разбойник - распугал птиц. Хор их расстроился.
Спутники оказались на главной аллее, свернули налево, пошли к выходу. Солнце нехотя примеркло, и нежный прозрачный кобальт заливал небо. Мандрыгин тихо насвистывал что-то из "Щелкунчика", а Май думал, поглядывая на комедианта: "Куда я иду? Зачем?" Он собирался расстаться с Мандрыгиным, выйдя из сада, но не расстался. Мандрыгин остановил серебристую "Ладу", они поставили вертеп на заднее сиденье, и Май почему-то примостился рядышком. Глядя в затылок сидевшего впереди Мандрыгина, он продолжал думать: "Куда я еду? Зачем?" "Лада" затормозила на Загородном проспекте. Вертеп вытащили. Мандрыгин величественно расплатился с водителем, игнорируя сквернословия обманутого - тот ожидал получить больше. Наконец, машина уехала, и спутники свернули с Загородного в переулок Джамбула. Здесь сонно плескался зеленоватый сумрак в подворотнях, слюдяной блеск плавал в стеклах окон, и легко тянуло сыростью от близкой Фонтанки…
Май знал, что город - создание великой красоты, любви, воли, терпения - существует в двух временных потоках. Конечно, их было больше, но Май хорошо ощущал лишь два: горизонтальный и вертикальный. Горизонтальный, то есть физический поток был понятен: людская жизнь и смерть, а в промежутке горести и радости, мелкие и крупные - получение диплома, отпуск на море, оплата квартирных счетов, циклевание пола, накопление денег на покупку компьютера. В поток вертикальный - мистический, мощный поток визионерства, откровений и догадок удивительной странности и смелости, образов непередаваемой красоты или беспредельного уродства - в этот поток прорывались немногие и не всегда по своей воле. Бывало, кто-то сходил с ума, выброшенный назад, в "горизонталь". И тогда любая заурядная деталь быта - от добывания справки в ЖЭКе до вида собственной жены, которая, расставив толстые ноги и щелкая семечки, смотрит телевизор, - могла довести до самоубийства…
Шагая рядом с Мандрыгиным, Май почувствовал знакомую, опасную и желанную эйфорию - ледяной восторг души, промываемой вертикальным потоком. После эйфории пришло состояние осмысленного мечтания, когда ум и чувства не враждуют друг с другом. Все, что видел глаз, слышало ухо - отзывалось в воображении сюжетом: прихотливым или, напротив, простым, как детская считалка. Услышав за спиной чей-то крик: "Танька Поросятникова-а! Выходи-и!", - Май готов был в ту же секунду рассказать роман о жизни Таньки Поросятниковой из переулка Джамбула, но ему помешал Мандрыгин.
- Эй, сеньор, вы спите на ходу. Не споткнитесь!
Май обрушился из "вертикали" в "горизонталь" и хотел выговорить спутнику за неуместное замечание. Не успел! Начались петербургские сюрпризы, переходящие в тайны! За тридцать лет жизни в городе Май понял - тайнам несть числа.
Мандрыгин повел его в длинную - с разбитым асфальтом и кошками у мусорного бака - подворотню. Здесь они остановились около двери, окованной железом, похожей на вход в дворницкую. Мандрыгин трижды постучал кулаком. Через минуту дверь с лязгом приоткрылась. Высунулась старушечья голова в мужской фетровой шляпе и тут же молча скрылась. Дверь распахнулась. Спутники внесли вертеп в тесный коридорчик, освещенный припадочным светом болтавшейся на шнуре под потолком лампочки. Май увидел, что старухи нет! Но вопросов он задавать не стал. В Петербурге спрашивать при подобных обстоятельствах: куда, мол, старушка делась? - считалось дурным тоном, признаком недалекости. Подразумевалось, что старушка растворилась в мутной полумгле.
Мандрыгин повлек Мая в конец коридорчика, где обнаружилась еще одна запертая дверь. Артист вновь трижды постучал кулаком. Дверь открыли, но теперь это был старичок - в валенках, в ватнике, с газеткой в руке. Типичный сторож какого-то склада, разгадывающий кроссворд во время ночного дежурства. Но Май увидел за дверью не склад, а большой двор с пышными кустами сирени в центре. Старичок, впустив людей, исчез по примеру старушки. Май огляделся. Здание, из которого они попали во двор, было нежилое, а четырехэтажный дом, обрамлявший двор буквой "П", выходил фасадом на Фонтанку. Полукруглые деревянные ворота были заперты на замок и засов. В верхних этажах дома жизни не наблюдалось, а на первом, в открытых настежь окнах, мелькали повара. Густо пахло жареным мясом. Мандрыгин потянул Мая в кусты сирени. Здесь они поставили вертеп и притаились. Между ветками виднелась дверь, видимо, в помещение кухни. На ступеньке крыльца сидел человек - курил сигарету. Вид его удивил Мая: куривший был в смокинге и… головном уборе египетского фараона - золотой короне, украшенной золотыми же кобрами.
- Это фараон Эхнатон? - тихо ахнул Май.
- Тс-с! - прошептал Мандрыгин. - Это ресторан "Сфинкс". Я здесь работаю.
Тут куривший человек очень удачно повернулся - дал разглядеть свое лицо: оно было вопиюще антиегипетским и напоминало плотно набитую подушку-думку.
Лже-Эхнатон выплюнул сигарету, встал, полыхая бутафорской короной, и исчез за дверью.
- Казимир, - объяснил Василий. - Хозяин этого дела, в смысле "Сфинкса". До перестройки у нас в театре буфетчиком работал. Славный мужичок: всегда идет навстречу. Вот, дал слово, что осенью сторожем возьмет и ночевать разрешит здесь, в подсобке. Свой угол, Май, это величайший фактор! А я за будущее жилье отрабатываю, у Казимира раз в неделю выступаю. Бесплатно, конечно.
- Вы верите словесным обещаниям? - сардонически усмехнулся Май.
- Слову Казимира я верю, - твердо сказал Мандрыгин. - Он мне по гроб жизни обязан. Я ведь единственный в театре знал, что он ворует из буфета шампанское, и не выдал, когда милиция пришла. А теперь у него миллионы по разным европейским банкам рассованы, вилла в Комарово и домик в Испании!
- Да, - кивнул Май понимающе. - Тогда, конечно. Воровство сближает.
Он чувствовал, что пора прощаться. За свою жизнь Май встречал много людей и легко расставался с ними навсегда. В этом была какая-то горькая прелесть. Но сейчас он вдруг с удовольствием понял, что может - своей волей - удержать случайно встреченного человека, не дать ему превратиться в один из экспонатов памяти, а потом и вовсе выветриться из нее. Правда, Май не знал, зачем ему нужен этот уличный лицедей…
- Спасибо, друг, за то, что помог, - сказал Василий. - Дальше я сам. У меня сегодня выступление.
- А можно посмотреть? - несмело спросил Май. - Вы здесь тоже будете вертеп показывать и молитвы читать?
- Как же. Здесь самое для них место, между борщом и котлетами.
- Ну, если нельзя, то я пойду, - обиделся Май.
- Да мне, в общем, все равно. Но если хотите, оставайтесь, - пожал плечами Мандрыгин; было ясно, что ему приятно внимание.
Через минуту они втащили вертеп в кабинет Казимира.
- Рекомендую, мой ассистент, - небрежно представил Мая Василий и подло добавил: - Подает надежды.
- На кухню чтоб ни ногой! - свирепо предупредил Мая Казимир, отгоняя муху, тяжело вьющуюся вокруг короны. - А то повара жалуются, что у них продукты воруют!
- Это не я, - заверил Май, покрутив ус.
Казимир тотчас забыл о Мае и, распахнув дверки старого платяного шкафа, начал нервно выбрасывать оттуда какое-то яркое тряпье. Мандрыгин без слов собрал его в кучу и нырнул за портьеру в углу кабинета.
- Давай же, давай! Музыканты ждут! Румянец на рожу погуще наведи! - крикнул Казимир и внезапно выскочил в коридор, жестко ударившись короной о дверь.
- А мне что делать? - спросил Май.
- Снять штаны и бегать, - пальнули из-за портьеры.
Май засмеялся и пошел гулять. В коридоре он пристроился было за семенившим официантом, но быстро отстал, заблудился и оказался в просторном вестибюле, расписанном пирамидами, пальмами и верблюдами. Среди халтурного однообразия выделялась фреска в глубине гардероба, за пустыми вешалками: женщина с ребенком верхом на ослике и мужчина, бредущий рядом. Май даже крякнул от такого бесчинства художника и бросился вон из гардероба, в зал. Но войти туда он все же не решился, боясь запаха алкоголя. Пришлось вернуться назад, на тропу официантов. Она вывела к служебному входу в зал. Рядом была дверь с внушительной золотой надписью, стилизованной под иероглифы: "Сцена". Май подивился размаху Казимира и, открыв дверь, попал за кулисы.