Май припечатал ногой раздражающее его собачье фото и признался таинственно, вполголоса:
- Представь, я видел своими глазами такое существо! Назовем его ангелом. Но это не все, Кирюха. Я видел и другое существо, врага ангела!
- Дай угадаю кого! Черта, что ли? - хохотнул Шмухляров, потягиваясь.
- Скорее, чертовку, - подавленно сказал Май; он заподозрил, что разговор этот, возможно, неугоден Анаэлю и потому напрасен.
- Кому ты адресуешь свой роман? - деловито спросил Шмухляров.
- А что?
- А то, что все это никому не нужно. Понимаешь? Люди читают совсем другое.
- Ты ничего не понял! - разочарованно воскликнул Май. - Для меня не секрет, что читают люди. Шерстюков они читают. Дрянь их рептильную! Кто-кто, а уж я это знаю. Я - редактор.
Шмухляров зевнул, прикрыв ладонью рот. За ней, как за ширмой, шла лихорадочная примерка улыбок. У Шмухлярова их было столько же, сколько костюмов у короля-солнце Людовика XIV. Май ждал. Наконец, Шмухляров поднял ладонь, явив строгую постную улыбку, и заметил:
- В пору расцвета рептильной, как ты ее называешь, прозы забавляться сочинением романа об ангелах может либо идиот, либо скучающий миллиардер. Догадываюсь, что миллиардов у тебя нет, а значит…
- Пусть я идиот, - охотно согласился Май. - Но ведь и такие нужны. Мы, идиоты, ведь никому не мешаем жить. Пусть шерстюки печатают свои рептильные книжки, а другие пусть их читают. Это ведь как с продуктами: тот, кто не знает вкуса настоящего молока, будет считать таковым порошковое. Но я вовсе не об этом говорю. Ты представь, Кирилл: тебя посетил ангел! Настоящий! Что это значит, как ты думаешь?
Май замолк, встал, вновь сел и с мечтательной радостью вымолвил:
- А это значит, что нет смерти!! Нет этой непредставимой в жути своей пустоты! Я только теперь осознал банальнейшую истину: люди алчут своего людского из страха перед смертью!..
- Алчут и будут алкать! - зло прервал Шмухляров. - Наплевать им на всяких ангельских посланцев! Людям нужны самые простые вещи: комфорт, вкусная еда, больницы по последнему слову науки и много, мно-о-го денег. Оставь людей в покое. Они просто живут! Им нравится читать в метро рептильную прозу! Чтобы жрать, пить и совокупляться, им не нужны твои рассуждения и твои книги. Да и сам ты, уж извини за жестокую правду, способен вызвать у нормального здорового труженика только раздражение.
- Это ты, что ли, труженик? - уточнил Май, утюжа ногой фото собаки.
- Представь, я! - с горячим вызовом подтвердил Шмухляров. - Все эти годы после всеобщего распада ты, Семен, кусочничал - брал, что можно было взять с легкостью: то статейка, то редактура, то еще статейка и еще редактура… Лишь бы прокормиться! Хлеб наш насущный даждь нам днесь, так, кажется, в популярной молитве? А я в это время вкалывал по-настоящему. Я заводил новые знакомства, вползал в доверие к властным людям и, как бы они мне ни были отвратительны, я добивался, чтобы меня приняли в их круг!.. И они приняли, хотя за это мне пришлось дважды жениться на их дочерях, тупорылых человекообразных существах. Зато теперь я сам себе господин. Я кормлю своими идеями многих, а они платят мне большие деньги. Возможно, у кого-то идеи лучше моих, но платят-то - мне. Мне! И будут платить. Потому что - вот они у меня где!
Шмухляров показал жесткий маленький кулак, вскочил с дивана и начал расхаживать туда-сюда, ступая мимо газет. Губы подергивались, пытаясь сбросить улыбку. Шмухляров вновь заслонился ладонью и гадливо произнес:
- Живут себе люди, как умеют. И вдруг приходит какой-нибудь… пророк, а вернее сказать, сволочь отпетая. И начинается! Ну, что же вы людей смущаете? Что ж вы жить никому не даете? Что вам неймется?
- Я хуже, чем сволочь! - воскликнул Май, душевно потрясенный тем, что его, пусть сгоряча, назвали пророком. - Я до того опустился, что низменной человеческой меркой ангельскую мощь измерить вздумал! Он мне работу предложил; намекал, что от самого святого апостола Петра заказ, а я, подлец, отказался… Гонорар меня не удовлетворил! Не подлец я разве, а? Что я, когда-нибудь больше получал за работу? Но я же думал так: если ты - небожитель, то по мановению перста твоего золото дождем сыпаться должно. А у него золотого - только волосы до плеч…
Май затих. Шмухляров стоял рядом, озабоченно улыбаясь:
- Семен, успокойся. Опасно до такой степени в свои образы вживаться. Все это пустые литературные фантомы. Гиль.
- Откуда тебе, нормальному труженику, знать, что есть гиль, а что нет? - с неожиданным ехидством возразил Май. - Ведь ты понятия не имеешь, что было потом, после ангела.
- Что? - жалостливо спросил Шмухляров.
- Потом пришел… тип брюхастый, а с ним… - Май запнулся, вспомнив о Ханне. - В общем, другая сила, враждебная ангелу моему. Но вот что интересно: брюхастый сразу заплатил мне больше, чем мог предложить ангел! Каково?
- Если платят, надо брать, - отрезал Шмухляров, плюхаясь на диван. - Подумаешь, проблема!
- Положим, я взял! - вскричал Май. - Из гнусности своей взял, из обиды на ангела, из разочарования в нем… Что ж, мол, ты, ангел, не можешь порядок установить во вверенном тебе кусочке земного пространства?! Хотя бы нанести точечный удар и испепелить тварь, пришедшую в мой дом с чертовыми деньгами!
- Какой ты жестокий! - весело изумился Шмухляров. - Я уверен, что тот, у кого больше денег, то есть, по-твоему, тварь, - самый актуальный персонаж. Вы уж, господин великий писатель, не убивайте его подольше, а то скучно читать будет.
Май только рукой махнул, торопясь сказать свое:
- А что, Кирилл, если те, у кого настоящая сила, в нашем, людском мире выглядят слабыми? Что, если мне просто испытание послано: поверить безоглядно ангелу? Безоглядно!
- Мне эти библейские проверки на вшивость отвратительны. Фальшь это. Вранье. Если ты - сверхъестественное существо, то изволь подтверждать свою сущность: испепели кого-нибудь или осыпь сокровищами. А не можешь - привет! Правда жизни, Май, заключается в том, что любой нормальный человек…
- Труженик? - язвительно уточнил Май.
- Именно. Любой труженик наподдаст этому нищему богопосланнику коленом под зад, чтоб не выпендривался. Пусть в следующий раз приходит с приличными деньгами. И не вздумает проповеди свои хреновы читать!
Наверху пробудился рояль; кто-то заиграл гамму - нехотя, тягостно: до-ре-ми-фа-соль… Последняя нота застряла в воздухе: соль-соль-соль… Шмухляров раздраженно похлопывал по колену и думал, до чего простирается тупость соседки - даже гамму сыграть не в состоянии. А Май просто хотел, чтобы звуковой ряд гармонически завершился. Наконец, с усилием оттолкнувшись от "соль", гамма покатилась дальше: ля-си-до… И стало тихо. Слышно было, как возится в листве за окном крошечная птица.
- Я его ударил. Ангела! - признался Май, отвернувшись от окна.
- Брешешь, - отрезал Шмухляров.
- По лицу! - слабо вскричал Май и закрыл глаза, как тогда, после пощечины, в ожидании небесной кары.
- Браво! - воскликнул Шмухляров. - Так его, паскудника! Значит, Семен, не совсем ты конченый человек. Видишь, это просто - ударить ангела! А я бы еще и коленом под зад ему, чтобы не требовал, гадюка, безоглядной веры, если ни хрена сам сделать не может!
Май встал, начал беспорядочно топтаться по комнате, трогая книги. Ожидание Анаэля совсем измучило его.
- Я даже кошку не могу шлепнуть! - страдальчески исторг Май, выбравшись на балкон. - А в детстве мальчишки убили при мне лягушку, так меня вырвало. А тут!.. Что это, если не затмение?!
Он вернулся в комнату, упал на стул и тихо заголосил:
- Затмение! Затмение!..
- Нет, не затмение! - победно вскричал Шмухляров, вскакивая. - Просветление! Озарение! Illumination! Не бойся признаться: ты начистил рыло небожителю из-за денег.
Шмухляров куражливо заверещал, размахивая руками:
- Уж если моего кроткого Мая проняло, то, значит, с ангелами возможен только один язык - язык пощечин!
- Ну, преступил я… преступил… так ведь я это понял! Неужели он меня не простит?! Ведь говорят: ангельское терпение… Не зря же так говорят!..
- Извини, что грязным булыжником шмякаюсь в кристальный поток твоих философских размышлений, но хотелось бы узнать: сколько в твоем романе будет трупов?
"Какие трупы?!" - чуть не закричал Май, но, вспомнив о царе Кадме, который со свирепым античным упрямством угнетал бебриков, трагически буркнул:
- Будут вам трупы.
- К чему угрюмство? - издевательски завыл Шмухляров. - Рептильные книжки надо писать весело. Шоу! У нас есть три столпа: театр, телевидение, террор. Бери с них пример и вперед! Кровищи не жалей. Понимаю, ты не хочешь примитива, для того и выдумал ангела. Кстати, у них там, в горних мирах, тоже была война. Ну нигде жить не могут без этого! А пусть ангел твой будет богоборец, пусть с вытаращенными зенками спасает кого-нибудь, а в конце ты ему бабу дай в награду. Ну и слезного пафоса подпусти.
- "Плача и нагинаясь при этом…" - горько процитировал из Шерстюка Май и признался: - Боюсь я, что ничего стоящего после рептильной книжонки не напишу. Наказание мне будет такое - немощь писательская. Стану умственно ленив, безразличен к словам, а ведь они любят заботу… Только тогда в них есть блеск, игра цвета, потаенных огней… И вдруг все это иссякнет, пропадет?!
- Не заламывайте рук, шевалье, - брезгливо хохотнул Шмухляров. - Слова, слова, слова… Слышать не могу этих причитаний! Ты вообще поразительно не изменился за тридцать лет нашего знакомства.
Он подошел к столу, порылся в старых выцветших папках, взял одну, развязал тесемки.
- Вчера просматривал старье и нашел листочек. Это из какого-то твоего незавершенного рассказа о средневековой Флоренции. Ты бы и сейчас мог написать подобное и, что самое скверное, искренне. Слушай: "Разве купишь ты бессмертие за все свое золото и кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?"…
Небо над Петербургом помертвело - солнце заволоклось облачной пегой мутью, и купола Смольного собора сделались, как жесть.
- Это я написал? - спросил Май.
- Ну не я же, - неопределенно хмыкнул Шмухляров.
- Да, да, да, - пробормотал Май, мгновенно ухватившись за край тяжелого, синего с золотым герцогского плаща.
К слову "герцог" пристроилось другое - "огонь", а за ним еще - "ведьма". Май выпустил плащ и неловко упал… Очнулся он в знакомой комнате, в углу, на куче рассыпанных книг.
- Старик, ты приближаешься к Достоевскому - у тебя падучая, - без интереса констатировал Шмухляров, заботливо трогая уставшее гримасничать лицо.
Май кое-как навел порядок - собрал книги, присел на стул и спросил тревожным шепотом:
- Ты когда-нибудь ведьму настоящую видел?
- Сколько угодно. Этого добра навалом. Да вот взять хотя бы маменьку мою, - Шмухляров вдруг закричал, как в лесу: - Ма-а-а-ама-а!
Маман явилась незамедлительно. Она взбалтывала что-то вилкой в кастрюльке.
- Мамусик, я Маю сказал, что ты - ведьма. Выдай ему для наглядного примера что-нибудь, о чем промеж вас, ведьм, сплетничают.
Маман польщенно захихикала. Она полагала, как, впрочем, большинство женщин, что "ведьма" - это комплимент.
- Слух прошел, - прокудахтала она, часто стуча вилкой, - такой слух, что бедняков, бомжей всяких и прочих нищих, будут из гробов вытаскивать и разбирать на кости их скелеты.
- Зачем? - пролепетал Май, зная ответ.
- Сувениры из костей будут вытачивать. И то верно - что за толк в скелетах, только место занимают в земле, столько нужного пространства пропадает. Могли бы там дома строить для живых людей, а то повсюду дефицит жилья и, как следствие, демографический кризис. А из костей, говорят, пуговицы, брошки делать будут, даже нэцкэ в виде головы Пушкина или Достоевского.
Шмухляров зааплодировал:
- Мерси, маман! Это было искрометно! Ступай к себе, на кухню. Там котлеты, кажись, горят.
Маман ушла, брякая вилкой.
- Разве она не ведьма во плоти? - подмигнул Шмухляров. - И никакой мистики! У тебя о бессмертии что написано? "Кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?"?
Он вдруг подпрыгнул от хохота так, что диван крякнул.
- Вот тебе и все бессмертие - нэцкэ из костей! Пуговицы! Продавать будут за рубли и доллары!.. Ведь людишкам лишь бы мразь свою тешить, которая внутри сидит: и в том, кто кости мертвых продает, и в том, кто их поку-па-е-ет!..
Май невольно увлекся аттракционом: хохот Шмухлярова не унимался, лицо искажали немыслимые судороги, а губы растягивались чуть не до ушей.
- Пойду я, - сказал Май, поднявшись.
Шмухляров сразу утих, словно его выключили. В коридоре он объявил покровительственно:
- Старик, я решил раскрутить твой роман. У меня есть на примете один банкир. Денег у него, как дерьма. Но! - Шмухляров многозначительно улыбнулся и добавил, открывая входную дверь: - Но для этого тебе надо будет на него поработать, кое-что рекламное сочинить. Пусть он тебя, могучего орла-прозаика, в деле увидит.
Май вышел за порог и поинтересовался на прощание:
- А где поработать?
- В банке, старик, в банке.
- Прости, - тоскливо рассмеялся Май. - Но в банке можно быть только килькой. Сам подумай, разве не так?
- Ну и катись тогда к черту!
- Ты прав, туда мне и дорога, - признал Май с угрюмым отчаянием.
Дверь презрительно защелкнулась. Май, сбежав вниз, вышел во двор, потом на улицу. Скудно закапал дождь, но молния стегнула по небу, и вода обрушилась на землю водопадом. Пришлось Маю вернуться в подъезд. Он устроился на лестничном подоконнике и стал наблюдать, как водопад полощет и бьет кусты сирени перед домом. Из приоткрытой двери какой-то квартиры просачивалась кухонная вонь и звуки телевизора: музыка, лошадиное ржание, выстрелы. "Этот челевик заманиль его в гори", - изрек некто, глупо уродуя язык. Май встрепенулся: голос и фраза были знакомы ему давным-давно, хотя сам фильм о пограничниках посмотреть так и не привелось…
В детстве Май фильмы не смотрел, а слушал. В их киевской коммунальной квартире телевизор был только у дяди Саши, инвалида войны. Еще у него был простреленный трофейный аккордеон. По воскресеньям дядя Саша самозабвенно играл на нем часами - зажмурившись, давил корявыми пальцами на клавиши и кнопки. Счастье, что инструмент был мертв и молчал, а то соседи взбунтовались бы. Но аккордеон, даже исправный, не мог идти ни в какое сравнение с телевизором! Дяде Саше не приходило в голову пригласить соседей посмотреть фильм или концерт. Увы, с головой у него было плохо… Шрамы от операций уродовали лысый череп, лицо безобразила вмятина над правой бровью. Жил дядя Саша один в страшной комнатенке - половине уборной бывшей барской квартиры. В этом утлом жилище помещался табурет с телевизором, казарменная кровать и около нее - почему-то - беленькие весы для взвешивания младенцев. На них валялась кепка дяди Саши, и маленький Май простодушно думал, что так и надо: если у человека есть кепка, то ее непременно надо каждый день взвешивать…
Несмотря на частые обмороки и припадки, дядя Саша работал где-то вахтером. Давалось ему это тяжко, домой бедняга возвращался полумертвый. В комнатенке он швырял кепку на весы, валился на кровать и сразу попадал во власть демона-невидимки. Демон усаживался на грудь дяди Саши и душил его до утра - то сильнее, то слабее. Булькающие всхрапывания дяди Саши напоминали агонию умирающего. Но интерес соседей к телевизору превосходил их сострадательную неприязнь к бедному инвалиду! Они тихо проникали в комнатенку, включали телевизор и усаживались на кровать, грубо отодвинув храпящее тело к стенке. Май ни разу не решился войти в комнатенку - он боялся, что дядя Саша вдруг очухается и схватит его за руку. Каждый вечер Май видел из коридора, как трое соседей - Жмудов, Лазурский и Гулько - сидят на кровати и смотрят "Танец маленьких лебедей" или картину "Ленин в Октябре". Звуки телевизора, хоть и искаженные храпом дяди Саши, завораживали. "Этот челевик заманиль его в гори…" Что там дальше случилось, в горах, так и осталось тайной для Мая: Гулько закрыл дверь в комнатенку.
Май чувствовал, что соседи тихо ненавидят инвалида: он осквернял искусство, он валялся уродливой чуркой на дороге, по которой шествовал прогресс. Однажды по телевизору показывали танец "Топотушки" в исполнении ансамбля пионерок, и вдруг дядя Саша перестал храпеть. Впервые Жмудов, Лазурский и Гулько услышали звуки телевизора без гадкого аккомпанемента. Чувство блаженства обволокло их, и никому не пришло в голову, что дядя Саша умер. Демон-душитель сделал свое дело. Весть о смерти дяди Саши не тронула маленького Мая - он не понял ее и потому не испугался. Его волновал другой вопрос: кому отдадут телевизор?..
И вот теперь, через много лет, Май почему-то подумал о дяде Саше так, как думал только о матери: с сердечной тоской вечно виновного. Ведь он был человек - это существо с вмятиной над бровью, которое забывало спускать воду в уборной, пугливо отдавало честь своему отражению в зеркале, с идиотическим старанием играло на простреленном немом аккордеоне… Что чувствовал он, проживая исковерканную свою жизнь? И где он теперь, каково его посмертие? Вознагражден ли он за страдания просветлением разума, души и тела или остался таким, как был - припадочным лысым инвалидом, храпящим на казарменной кровати?
- Боже мой, Боже мой! - промычал Май. - Почему это все так? Почему?!.
Ливень иссяк, тучи расползлись, и кусты сирени под солнцем алмазно заискрились. Эта бесчувственная улыбка природы обидела Мая. Он вышел из подъезда на улицу и свернул к Таврическому саду, чтобы, обогнув его, попасть на набережную Невы. Зачем это надо было, Май не знал. "А чтобы утопиться!" - цинично подсказал Май-второй. Сердце сразу затрепыхалось и дыхание больно стеснилось. Май подумал, что вот оно, наказание за грешные, унылые мысли, и слабо пригрозил себе:
- Только попробуй, скотина, сейчас помереть…
Очнулся он в Таврическом саду, сидя на траве рядом с оградой, лицом к знаменитой башне Вячеслава Иванова. Сидел Май долго, боясь двинуться, уставившись на свою безвольную руку и нежные стрелки молодой травы между пальцами.
- Город Нацерет! - пронеслось рядом, но Май решил, что это фантомный звук.
- Город Нацерет! - воскликнул вновь кто-то реальный.
Голос был праздничный, звонкий; таким в старые времена кричали на ярмарках скоморохи. Май с великой опаской поднялся и мелко нетвердо зашагал в глубь сада, на голос. Вскоре увидел он детскую площадку. Вокруг на скамейках расселись старушки, качая младенцев в колясках. Пятеро малышей постарше возились в песочнице вокруг предмета, похожего на небольшой раскрытый чемодан. Но это был не чемодан, а ящик, волшебный ящик! Он залихватски утвердился в песочнице на трех металлических ножках, половинки передней стенки были распахнуты, а внутри радостно светлел древний город Нацерет, написанный на картоне лазурью и прозрачным золотом. Это был настоящий вертеп, о котором Май знал из книг, но ни разу не видел.
В песочнице, среди детей, сидел на корточках неказистый человечек. Он поднялся, встал к вертепу лицом, ловко, быстро подвигал что-то руками и, повернувшись к скромной публике, с непритворным ликованием объявил:
- А вот архангел Гавриил приносит Марии Деве благую весть!