Здесь он уселся на табурет, спрятанный между бархатными полотнищами, и начал разглядывать небольшую сцену. В глубине ее возлежал "анфас" раскрашенный сфинкс размером с овчарку - видимо, неизменная деталь декора сцены. Лицо сфинкса было лицом Казимира - та же антиегипетская пухлость щек и гримаса жуликоватой печали. Содрогнувшись, Май узрел за сфинксом трехцветное российское знамя, растянутое во всю ширь сцены. Май глянул в "глазок" кулисы, в пиршественный зал. За столиками, под лампами-лотосами, восседали важные люди. Веселья не наблюдалось. Говорили вполголоса. Никто не пил, и это даже понравилось Маю в его вынужденном состоянии трезвенника. Но знамя!.. Оно смущало. Впрочем, вскоре все разъяснилось.
Некто в черном костюме, ненавязчиво расшитом фиалками, пробрался между столиками, вскарабкался на сцену и произнес речь. Май понял, что в ресторане собрались какие-то важные, богатые люди на годовщину гибели некоего господина Бруклина, одного из столпов рекламного дела в России и большого ее патриота. Вот почему на сцене красовалось знамя! Бруклин был убит бомбой, брошенной в его автомобиль промчавшимся мотоциклистом. Тут выступавший с плохо скрываемым злорадством пустился в такие детали, что вызвал у Мая невольное подозрение - не он ли был тем убийцей на мотоцикле. Напоследок оратор продекламировал стихи, обращаясь к вдове, Сюзанне Марковне, сильно декольтированной даме в тяжелых жемчугах на короткой шее:
О, Бруклин, взорванный бандитом!
Ты был когда-то знаменитым!..
- Почему - был?! - сварливо осведомилась вдова.
Оратор тут же исчез, никого этим не огорчив. В зале зашумели, официанты устремились к столикам. Май сидел, недвижим, вцепившись в бархатную кулису: с ужасом, ошеломительным для себя, он думал, что Тита Глодова тоже могут убить! "У них, у бизнесменов, это раз плюнуть, - азартно разжигал ужас Май-второй. - Небось едет сейчас навстречу бронированной таратайке Тита убийца на мотоциклетке. Соображаешь, что тогда ты получишь вместо десяти тысяч долларов? Хрен с маслом". - "Нет! - воспротивился двойнику Май. - У моего Тита охрана - звери! Да он сам кого хочешь взорвет! Может, он и этого Бруклина заказал!" - "Ну, хоть три тысчонки останутся, те, что в стиральной машине припрятаны, - издевался Май-второй. - Да разве это деньги? Разве трех тысяч довольно, чтобы охватить нужды семьи? Разве этих денег довольно за все твои унижения, за то, наконец, что ты ангела ударил?!" Паника объяла Мая. Он был готов немедленно идти спасать Тита, но, вспомнив о Ханне, остыл, окаменел. "Нет! - подумал он. - Ведьма Ханна не даст убить Тита. Ну а если все-таки… то пусть он, проклятый, до… бебрика доживет, деньги заплатит, а там хоть сто мотоциклеток выпускайте!"
От жгучих мыслей Май затосковал и чуть не ойкнул со страху, когда вблизи заголосила труба. С другой стороны сцены вышел, цокая каблуками, Казимир. Антиегипетское лицо морщила улыбка. Казимир описал рукой кривую дугу, задев свою золотую корону, и возгласил:
- Следуя пожеланиям дорогих гостей! Сегодня с на-ми-и… Василий Гормотун!..
Казимир зацокал вон со сцены, а из-за знамени вышли музыканты в национальных костюмах: аккордеонист, балалаечник, трубач и гитарист. Им было невтерпеж поскорее разделаться с этой бодягой. Встав рядом со сфинксом, они рванули попурри на темы народных песен. Нестройное, но бодрое исполнение увлекло Мая. Он не заметил, как на сцене возник солист в красной русской рубахе, в островерхой шапке-мурмолке, в черных штанах, белых сапогах. Оркестрик замолк, будто захлебнувшись, и вдруг грянул "Камаринскую".
Солист взглянул в зал по-орлиному, шагнул назад, отвел руку в сторону, другой подбоченился и широким, мягким шагом пошел мерить сцену из стороны в сторону под балалаечные переборы и взвизгиванья трубы. Он шагал все быстрее и внезапно полетел вприсядку - обхватив себя за локти, весело, ладно выбрасывая ноги в белых сапогах. Под аплодисменты танцор сделал несколько безупречных кругов по сцене, застыл на середине; затем, небрежно опершись рукой об пол, вскинул вверх тело - вытянул его в стрелу и замер на несколько секунд. "О-ох!" - вздохнул зал и взвыл от восторга, когда артист приземлился и встал, разведя руки в стороны.
Май наконец узнал Мандрыгина. Музыка прервалась. Зал с готовностью обмер. Мандрыгин выдернул из-за кушака дудку и заиграл, прикрыв глаза, простую короткую пастушескую мелодию: словно закапал дождь по упругой листве, потрепал ее в шутку и прекратился. Мандрыгин сунул дудку за кушак, сорвал с головы мурмолку, ударил ею об пол и молодецки выпрямился - закончил выступление. Музыканты хором вскричали "Гор-мо-ту-ун!" и заиграли почему-то "Семь-сорок"…
- Гор-мо-ту-ун!! - подхватил радостно зал.
Мандрыгин строго поклонился: налево, направо, в середину. "Ах, это его сценический псевдоним - Гормотун", - понял Май, восхищенно глядя на преображенного Василия. "Арбузный хвостик", неказистый, немолодой человечек был молод, гибок, обаятелен; смотрел и улыбался, как премьер какого-то легендарного театра! "При свечах, в Пале-Рояле я… одеваю Сганареля парик, - вспомнил стихи Мольера Май и тут же подумал: - И я бы мог! И я бы мог!" Он вообразил, как напишет роман про бебрика, получит свои десять тысяч долларов и гордо, надменно раскланяется. Мая осенило: ведь послужить ненавистному Титу Глодову - до смешного просто! Для этого надо всего лишь не быть самим собой - как Мандрыгин на сцене! Ему не противно плясать перед рожами в зале, потому что он в этот миг - не Мандрыгин, а Гормотун!
Оркестрик разудало заиграл "Бокалы наливаются, в них отблеск янтаря…". Слышать про бокалы было физически непереносимо, и Май сбежал из своего закутка. В коридоре его строго караулил Мандрыгин, каким-то чудом уже успевший переодеться и снять грим.
- Вертеп, - требовательно молвил он.
Май прижал руку к груди: мол, готов тащить вертеп хоть на край света после такого восхитительного представления. Вскоре они вышли на прохладную набережную и понесли вертеп мимо ресторана "Сфинкс", вдоль вереницы лоснящихся автомобилей, к Чернышеву мосту. Май уже не удивлялся, зачем он идет куда-то вместе со случайным знакомым. У моста Мандрыгин остановил пустой микроавтобус. Май послушно залез внутрь, сразу закрыл глаза и просидел так, пока автобус катился по улицам, проспектам, мостам. Однажды, когда он резко затормозил, Май открыл глаза, увидел в окно Песочную набережную и вновь зажмурился.
Автобус привез спутников в безлюдное место. Май не понимал, куда попал, почему пуста улица, почему кругом беззвучие, но предпочел ни о чем не спрашивать. Они с Мандрыгиным углубились в длинную мертвую подворотню, выбрались на безлюдный пустырь и зашагали дворами и двориками в неясном направлении. "Гормотун", - вспомнил Май, взглянув на небо; ему было до того весело, что хотелось плакать.
Чем дальше спутники шли, тем слаще становился воздух - так чувственно цвела сирень, и вторили ей незнакомые, животворные запахи. Друзья несли вертеп бережно, как люльку с младенцем. Никого не было вокруг, словно люди давно оставили эту часть города. Стены низких темных строений, объятые цветущими кустами, да высокие крепкие лопухи сопутствовали друзьям. Май двигался, как во сне, думая, что уже шел такой безмолвной дорогой - до своего рождения и будет идти - после смерти…
- Стоп-машина! - скомандовал Мандрыгин.
Впереди, за полуразрушенной стеной стоял дом с черными окнами. Лишь на верхнем, четвертом этаже, светилось одно - полукруглое, как веер.
- В этом доме проживал Афанасий Шрамм, известный мастер-табуреточник, мой тесть, - пояснил Василий противным голосом гида. - Тесть помер. Не сообразил, одуванчик божий, меня прописать, а жена продала жилплощадь. Какой-то политической партии, независимости, что ли. Вот только от кого или от чего независимости, не понял. Не разбираю я партий. Ну, партия, не будь дура, прихапала весь дом. Глянулся он ей. После ремонта здесь ихняя малина будет.
- Чего ж мы туда идем?
- Партия меня ночевать пускает. До осени. Я им за то маляра сносного нашел. И берет он недорого. Партейцы-то скупы-ые! Иначе на "мерседес" не скопишь!
Спутники пролезли через дыру в стене, пересекли захламленный дворик, распугивая молчаливых кошек, и ступили в черный, могильный подъезд. Василий включил карманный фонарик и повел Мая по широким ступеням бывшей барской лестницы через горы мусора. Узкий луч тыкался в темноту, выхватывая то уцелевший фрагмент витых перил, то цветочную лепнину на изувеченной стене.
- Коммунисты, как мы помним, любили свои райкомы в особняках устраивать. И эти, нынешние, тоже повадились, неймется им, - пробурчал Май.
- Ясное дело, плебейский комплекс, - ответил Василий.
- Удивительно живучий комплекс, - подхватил Май.
- Сейчас вы удивитесь еще больше, - предупредил Мандрыгин, выключив фонарик.
Май успел увидеть ободранную дверь с меловым следом ботинка. За дверью оказался длинный, пахнущий трухой коридор. В сумраке угадывались мешки вдоль стен, доски. Спутники пронесли вертеп по трескучему, шаткому паркету и попали в небольшой освещенный зал с окном-веером. Здесь они поставили, наконец, вертеп у двери. Май огляделся и оторопел. Из распахнутого окна в зал щедро вливалась ночь. Стены были усыпаны звездами. На правой стене летел, оседлав пушистого черта, кузнец Вакула. Под ним, далеко внизу, тонко дымились трубы хатенок, и искрился заснеженный лес, сбегавший по холму к подмерзшей речке. Путь Вакула держал на другую стену, напротив. Здесь из вьюжных завихрений выплывал прекрасный Санкт-Петербург. Хвост метели вился вкруг царского дворца, а в ярких окнах двигались вычурные тени. Среди великолепия живописи Май не сразу разглядел на петербургской стене, в самом углу, внизу, маленькое снежное облако, а на нем пару гордых золотых башмачков.
- Черевички, - счастливо вздохнул он.
- Эй! - окликнул гостя Василий.
Май опомнился и лишь теперь заметил в зале низкий стол, уставленный посудой вперемешку с банками краски; раскладушку вдоль стены, прямо под летящим Вакулой; строительные козлы, на которых сушились какие-то тряпки. Где-то рядом с залом, в боковом коридорчике, блямкала вода. Василий выкладывал из пакета в миску холодные котлеты, скаредно приговаривая:
- Сволочь Казимир, обещал двадцать штук, а подсунул только восемнадцать. Вот так, друг Май, и сколачиваются большие состояния!
Май присел к столу на ящик, потрогал жестяную банку с краской и спросил, кивнув на Вакулу:
- Это политическая партия такую роспись заказала?
- Бредить изволите? - язвительно усмехнулся Мандрыгин, снимая камзол.
Звук воды стих. Тонко проскулила дверь, и в зал из коридорчика вошел ледащий человек в кедах и сатиновом халате, о который, по всей видимости, часто вытирали кисти - до того он был живописен. На лице вошедшего также была палитра: мелкая сыпь ультрамарина с белилами; волосы заплетены в жесткую рыжую косичку, в ухе серебряное кольцо. Человек вытирал тряпицей мокрые кисти. Увидев Мая с Мандрыгиным, он остановился, склонил голову на плечо и тихо, странно засмеялся:
- Хы-хы-хы…
- Это Гришаня Лукомцев, маляр, - представил Василий. - А это, Гришаня, Май. Новый знакомый. Увязался за мной в Таврическом саду. Без ума от искусства.
Май встал, почтительно пожал мокрую руку художника и вымолвил глупо, но от сердца:
- Вы очень, очень хороший мастер.
- Хы-хы-х!.. - вновь странно засмеялся Гришаня, глядя на Мая острыми, как гвоздики, глазками.
- Он глухонемой, - объяснил Мандрыгин, звякая посудой.
Гришаня согласно закивал.
- Как глухонемой? - испуганно вырвалось у Мая. - Почему?!
- А зачем художнику разговоры разговаривать? - резонно возразил Василий, нюхая кусок мыла, пожертвованный старухой. - Ему, художнику, разговаривать вовсе ни к чему. Верно, Гришаня?
Гришаня радостно закивал, ставя кисти в детское ведерко на полу.
- Но… почему же такой художник работает маляром? - возмутился Май. - Ведь он мог бы…
Май осекся, подумав со стыдом: "Что я несу?!"
- Мало ли кто бы что мог, - холодно ответил Мандрыгин. - Вот вы кто по профессии?
- Редактор, - сказал Май; он никогда не называл себя писателем, считая, что это звание надо присваивать посмертно.
- Редактор - это который чужие книжки исправляет?
- Вроде того.
- Что же, все эти книжки - талантливые?
- Отнюдь.
- Вот! Я же к вам не лезу с вопросом: почему все эти ваши хреновые писатели пишут свою хренотень, когда бы могли чем другим заняться, для явной пользы общества. Сортиры чистить хотя бы.
- Ваша правда, - улыбнулся Май.
- То-то. Не выношу риторических вопросов: почему да зачем… Правда, Гришаня? Ты там не куксись, возле ведра. Угощайся котлетами.
Гришаня не стал ломаться - живо подсел к столу, шлепнул котлету на кусок хлеба и принялся жевать, забавно надувая щеки.
- Кушай, Гришаня, - приговаривал Мандрыгин, с любовью глядя в обрызганное краской лицо. - Завтра возьму у Канашкина фотоаппарат и запечатлею живопись твою. - Он пояснил для Мая: - Гришаня в третий раз стены расписывает. Сюжеты - ахнете! Один "Сон Ганнибала" чего стоит! Нельзя же, чтобы все исчезло бесследно. Вот я и фотографирую.
- Вы хотите сказать, что Гришаня всякий раз закрашивает свою живопись и потом заново все расписывает?
- Однако, какой вы тупой! - раздраженно бросил Василий. - Художник должен работать. А где? На заборах рисовать - рыло начистят. Заказ на художество простому маляру фиг кто даст. Образования у Гришани нет - в школе для сирот-полудурков обучался клеить коробки. Я сам испил эту чашу - тоже коробки клеил. Правда, в школе для нормальных сирот.
- Но надо же что-то делать! - безнадежно воскликнул Май, касаясь рукой стены. - Ведь жалко! Жалко!
- Вы смешной, - небрежно сказал Мандрыгин и кивнул Гришане на Мая: - Правда, смешной? Он тебя жалеет!
Гришаня понял и успокаивающе похлопал Мая по плечу.
- Неужели вы все это закрасите? - допытывался Май.
Гришаня кивнул покорно, и это разозлило Мая.
- Неужели партия независимости любит непременно однотонные стены? - надрывно спросил он.
- На самом деле она любит Караваджо, - съехидничал Василий. - Но скрывает это, опасаясь непонимания электората.
Гришаня, поняв, что говорят о Караваджо, преобразился - перестал жевать, выпрямил спину, приложил руку к сердцу и улыбнулся так празднично, что Май тоже невольно засмеялся.
- Я сам люблю Караваджо, его теплый полумрак, рисунок запредельного совершенства, - почтительно обратился он к художнику. - Но на титана можно смотреть без слез, только с восхищением. Слезы у меня вызывает другой, и в нем есть что-то… - Май подергал ус, подбирая слово, и, не найдя его, мечтательно посмотрел в окно, как будто ждал явления Анаэля.
Все тоже посмотрели в окно, но там, кроме звездной крошки и сахарной луны, не было ничего.
- М-м-м! - замычал Гришаня, тронув Мая за плечо.
- Фамилию требует, - перевел Василий. - Фамилию этого итальянца. Ведь он итальянец?
- Да, флорентиец. Монах. Фра Анджелико.
Гришаня встал и пожал Маю руку.
- Он солидарен с вами, - перевел Мандрыгин и едко умилился: - Надо же, что искусство вытворяет! Все подвластны ему - и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник!
- Фра Анджелико такой… непонарошку, - начал с волнением, косноязычно объяснять Май, не отпуская руку Гришани, - такой, знаете ли… как детский вздох…
- Баста! - скомандовал Василий и встал. - Вынужден вмешаться. Конец!
Май с Гришаней разомкнули руки. Василий уже вышел в коридор. Май медлил, уходить ему не хотелось. Гришаня ровно улыбался, и Май с горечью подумал, что, возможно, не оставил не единого следа в его памяти. Мандрыгин включил в коридоре свет и повел гостя к двери, бормоча ржавым голосом какую-то ерунду:
- Я хам. Не обессудьте. Жизнь диктует! Весьма благодарен за помощь. Всегда рад. Надеюсь, дружить домами не будем.
- Но почему? - недоуменно спросил Май.
- А дома у меня нет, - ухмыльнулся Мандрыгин, зло пнув по дороге толстый, наглый мешок.
- Не гоните меня, - от сердца попросил Май, и вдруг у него вырвалось само собою невероятное, фантастическое: - Я могу вам дать роль, главную роль в пьесе!
Василий задумался, стоя у двери. Пыль от мешка возилась над головами. Оба одновременно чихнули, и Мандрыгин осведомился, прыснув ядом:
- Вы - Товстоногов?
- Однако, у вас амбиции! - восхитился Май. - Что ж, имеете полное право. Увы, я не Товстоногов и даже не призрак его. Но пьесу я вам обещаю.
Сказал и понял, что готов хоть сейчас сесть за пьесу, хоть здесь, в коридоре, на мешке. Но в эти мечты вклинилась мысль о бебрике, о "праве первородства", проданном за десять тысяч долларов.
- Ну ничего! - вслух утешил себя Май. - Зато сейчас я хочу думать о пьесе. Она будет такая, такая…
Май неуклюже взмахнул руками, не имея больше слов, и обдал артиста долгим медовым взглядом. Мандрыгин не выдержал, сдался - кивком позвал Мая за собой. Они молча вернулись в зал. Гришаня читал книгу, вытянувшись на раскладушке; он дружески улыбнулся Маю, ничуть не удивившись его возвращению.
- Про что пьеса? - хлестко спросил Мандрыгин, усевшись за стол.
- Про вас, - без колебаний ответил Май, присаживаясь напротив, так, чтобы видеть и артиста, и Гришаню. - Я напишу пьесу про вас.
- Премного благодарен-с, но мне эта тема скучна, - небрежно сказал Василий и огрызнулся: - Почем я знаю, вдруг вы бездарь?
Май испугался до мути в глазах. Он был суеверен и живо представил, что бебрик очень скоро обескровит его талант. О, подлая халтура из-за подлых денег!..
Мандрыгин с минуту любовался эффектом своей реплики и жалостливо утешил:
- Ладно. Не бездарь. Вы больше похожи на городского сумасшедшего.
- А вы сами - кто? - озлился Май. - Вы не городской сумасшедший? Поглядите на себя: не человек, а закорючка! Арбузный хвост! Гормотун! Шляетесь по Петербургу с вертепом, пляшете "Камаринскую" на фоне идиотского сфинкса! А тем временем какой-нибудь недоделанный актеришка, бездарь первостатейная, ваши законные роли играет, Хлестакова, к примеру!
- Только без лести, - грубовато обронил польщенный Василий и с опаской спросил: - Вы, случаем, не бомж? Может, вам надо попросту ночь где-то перекантоваться?
Май молча вытащил из пакета паспорт. Василий принялся изучать документ, причем Гришаня присоединился к другу, отложив раскрытую книгу. Май машинально взглянул на страницы, заполненные готическим немецким шрифтом, и почему-то не удивился.
- Тэк-с, - противно крякнул Мандрыгин, прервав изучение паспорта. - Вы - Май Семен Исаакович. Ну, предположим.
- Что это за "ну"? - возмутился Май. - В чем вы меня подозреваете?
Гришаня фыркнул, а Мандрыгин сказал еще более противным голосом:
- Вы, значит, караколпак? Оригинально, что именно через "о". Исаакович - и караколпак. Странно! Уму непостижимо.
- Где? - всполошился Май, но тотчас опомнился и стыдливо объяснил, стуча пальцем по глупому слову, криво начертанному над своей фамилией: - Это Щипицын напакостил! Вообще-то он яркий человек: авиамоделист, полиглот, виртуозно играет на губной гармошке, регулярно и легко - как за куревом - выходит в астрал, но… когда напивается, ведет себя по-скотски. Я к нему тогда пришел в черной шапке, жена связала на скорую руку… Щипицын и пошутил: "кара" - это "черный", а "колпак" - моя вязаная шапчонка…