- Не зверь, а историческая веха, - строго поднял указательный палец Май. - В конце восьмидесятых попалось мне это жуткое пойло. После дегустации я понял: кирдык советскому строю! Такая позорная профанация благородного испанского вина буквально вопияла о смерти нашего государства.
- Согласен, - важно кивнул Мандрыгин. - "Туркменская мадера" - это тупик. Но "Советское шампанское" - тоже профанация, а строй все-таки держался при нем долго.
Май ответил, секунду подумав:
- Полагаю, на протяжении десятилетий липкие воды "Советского шампанского" делали свое дело - подмывали основы системы, а одна волна "Туркменской мадеры" лишь завершила эту кропотливую работу.
Они замолчали, слушая, как где-то заунывно поют на голоса коты. Мандрыгин прикурил от свечи последнюю папиросу, затянулся торопливо несколько раз, передал Маю. Тот сделал так же. Дальнейший разговор был стремителен и великолепен, как фехтовальный бой.
- Старые цены на спиртное помните? - сделал выпад Василий.
Май ответил мгновенно:
- Портвейн "Кавказ", два рубля двадцать семь копеек.
- "Хирса", портвейн, рубль восемьдесят семь, - повторил атаку Мандрыгин. - Пустая бутылка семнадцать копеек, а если сунуться в винный с заднего входа - двенадцать!
- "Украинская степная", два пятьдесят, - хладнокровно парировал Май.
- Напиток "Парус". Двадцать восемь градусов. Два рубля пятьдесят копеек… - начал новую атаку артист.
- …"Парус" скоро снят с производства! - перехватил инициативу Май. - А у меня портвейн "Агдам", два рубля двадцать копеек!
- Портвейн "Крымский", дорогой, больше четырех рублей! - не сдавался Василий.
- Портвейн "Левобережный", два сорок две! - достойно ответил Май.
- Плодово-ягодное "Лучистое", цена - по-разному, - уколол противника Мандрыгин.
- "Аромат степу", типа вермута… - начал нападать Май.
- …вермут ноль восемь! Меж берез и сосен мы нашли ноль восемь! Один рубль восемьдесят семь копеек! - ловко защищался Василий.
- "Божоле", два пятьдесят!
- "Кампо виего", два пятьдесят!
- "Токайское", три пятьдесят…
- …пробку невозможно было продавить пальцем!
- "Алжирское"!
- "Оригинальное"!
Это была битва равных. Никто не хотел уступать. Противники устали, каждый выпад мог стать решающим. Май пошел в смертельную атаку:
- "Стрелецкая", двадцать восемь градусов, два рубля пятьдесят копеек!
- Если "Стрелецкую" зарядить в сифоне с газом - свалишься! - отважно бросился навстречу Мандрыгин.
Они прикончили друг друга и, хохоча, упали на пол. Они были умиротворены радостным единением, словно выпили живого вина. То была самая приятная степень опьянения, когда светлая вера в себя столь же велика, сколь смешными кажутся вещи опасные, страшные. Сейчас Май твердо знал, что Тусе не придется волочь скарб наследственного горя! Май ощущал в себе огромную силу, власть. Он был царем Кадмом, от руки которого пал наконец маленький грязный бебрик, последний из всех бебриков. Май чувствовал восторг победителя; он узрел новые, впечатляющие просторы с вершины скалы, откуда был сброшен враг. Это был взгляд царя! Май поднялся с пола и заговорил уверенно, вдохновенно:
- Василий Мандрыгин, вам нужен свой театр! Вы должны быть абсолютным, полным его хозяином, этаким просвещенным монархом, справедливым, щедрым, но в меру строгим.
- Дивно! - зааплодировал Мандрыгин. - Мне нравится. Продолжайте!
Май обласкал его янтарным взором и провозгласил в упоении:
- Вам надо стать губернатором острова!
- Приехали, - крякнул ошеломленный Василий.
Май шикнул на него с досадой:
- Не сбивайте меня!
- Позвольте вопросик? - вкрадчиво ввернул Мандрыгин. - Интересуюсь насчет острова. Вы какой для меня наметили: Крит или, извиняюсь, Мадагаскар?
- Мыслить реально надо, господин артист! - закричал Май, выходя из себя. - Этот остров должен быть у нас, в наших водах! Лучше в Черном море! А размером ну хотя бы с наш Заячий!
- Не маловат ли островок? - усомнился Мандрыгин.
- Для театра в самый раз. Остров-театр! Такого еще не было! Гришаня Лукомцев расцветет у вас новым Гогеном! Греческие, итальянские, турецкие корабли будут бросать якоря у вашего острова. Первое представление вы дадите ночью. Фейерверки возблистают над театром и сникнут только при вашем появлении на сцене. Вы, как великий Мольер - в парике, кафтане, - явитесь публике перед закрытым занавесом, трижды стукнете тростью об пол. Занавес взметнет с шумом свои бархатные крылья, и представление начнется! И будет длиться долго, а закончится только при общем ликовании утренних звезд!..
Он утих, вдохновенно закрыв глаза. Мандрыгин, остолбенев, сидел на полу. В безмолвную комнату ступил из коридора кот, неторопливо протрусил мимо Мая, задев хвостом его ноги, канул в муть балкона и был таков. Бледный призрак улыбки выступил на лице Василия. Он спросил с изумленным смущением:
- Что вы сейчас лепетали? Это были умственные упражнения писателя?
- Я желал бы этого для вас в реальности! - пламенно сказал Май, открыв глаза.
- Так я и знал! - Мандрыгин ударил себя кулаком по голове. - Мерси! Я-то осел… Надо было, как вертеп втащили, спустить вас по лестнице. И по шее надавать.
- Вы не хотите быть губернатором острова?! - оскорблено ахнул Май.
- Ах, остров! Идеальный театр! Пушки с пристани палят, кораблям пристать велят! - зло, сквозь зубы, прорычал Василий и сунул Маю кукиш. - Вы идиот или подлец, как ваш Лысенко, который врал про какао в тайге! Околпачить меня вздумали? Но я вам не простак-иностранец, не какой-нибудь Уэллс… Меня на кривой не объедешь! Прямо скажу, от души: стань я губернатором острова, первым делом приказал бы вас повесить. Прилюдно! Под барабанную дробь!
- За что?!
- За то, что вы - поганый искуситель! За эти ваши… золотые сны!
- Позорные вещи говорите…
- Это вы говорите позорные вещи! Они смущают, мешают выживать! Добиваться собственной койки! Чистого белья! Своей посуды, которую никто чужой лапать не будет! Вот моя мечта. И никаких островов, слышите, идальго недобитый?
- Я вам… не верю, - ответил Май, мысленно пошатнувшись. - Вы - другой человек.
- Нет, я тако-ой! - ненавидяще пропел Василий. - Я дрянь. Актеришка малограмотный. Неудачник. Интриган. Завистник. Неврастеник. Наконец, вор!
- Нет! - воспротивился Май. - Не вор!
Во дворе упал железный бак, хрустко покатился по битому стеклу. Кто-то сурово кашлянул и позвал вполголоса: "Э-эй, Гормоту-ун! Давай шустрее! Мотор ждет!"
- Какое счастье! - возликовал Мандрыгин, вскакивая.
- Я могу попрощаться с Гришаней? - убито спросил Май.
- Он спит, - мстительно сказал Василий, но все таки сжалился: - Можете поглядеть на стены - в последний раз.
Май попятился из комнаты и побрел в зал. Чужой коридор, тренькающий звук воды, собственная похмельная походка - все было знакомо и противно. Май чувствовал себя пустым, как кастрюлька: компот выпит, а на дне елозит склизкая сливовая косточка. Вечный друг-враг, Май-второй, молчал из скучной брезгливости к моменту.
В зале были изменения: раскладушка со спящим Гришаней отъехала от стены, притулилась у окна-веера, а Вакула с чертом… исчезли! Май озирался, нелепо соображая, куда они подевались: до Петербурга явно еще не долетели - там ажиотажа во дворце не наблюдалось, черевички поблескивали в уголку, дожидаясь кузнеца. Наконец Май догадался потрогать стену и, испачкавшись краской, уныло зашагал назад. По дороге он завернул в беспросветную ванную, без труда нашел текущий кран, намочил голову, умыл лицо, руки. Эти телодвижения - вкупе с дергающей болью в висках - повторялись в его жизни миллион раз. У-у, тоска… Или, как верно, хоть и безграмотно, написал в своем романе Шерстюк: "Здесь, кроме юноши, был мрак".
Из комнаты слышалось злое бубнение, словно изо всех сил били пальцем в барабанчик: "Во-во-во-во!" Май расхотел идти туда, но ничего другого не оставалось. Он выглянул из-за двери и увидел спину Мандрыгина. Будущий губернатор острова копошился в пакете Мая, приговаривая: "Вор, вор, вор, вор!" Ничего ценного в пакете не было - паспорт, сложенная вчетверо старая газета, носовой платок и… ящичек с пятью долларами, бесцельно прихваченный с собой утром. "Вор! Вор! Вор! - талдычил Мандрыгин, встряхивая неоткрывавшийся ящичек, как термометр. - Я тебе покажу остров с фейерверками, подонок!"
Май проклял себя за то, что не переложил пятьдесят долларов из кармана брюк в пакет, чтобы артист нашел их. Май вообще забыл про эти деньги - не возвращенный Колидорову долг - и мельком подумал, что должен отдать их Ханне, которая расплатилась с издателем вместо него. Но сейчас было не до Ханны, черт бы ее побрал! Да-а, пятьдесят долларов - это для Василия не мифическое губернаторство, не фейерверки, а реальная еда, одежда… Май со стыдом понял, что утерял чувство меры: оскорбил своими фантазиями обездоленного человека. За это человек теперь справедливо наказывал его - воровством.
В панике Май тихо нырнул за дверь, но артист, уловив движение, бросил ящичек в свою суму и воинственно обернулся. Май вошел в комнату, склонил мокрую всклоченную голову на бок и глупо вякнул:
- А Вакулы-то с чертом нету.
- Да ну? - вызывающе ухмыльнулся Василий. - Видно, в Петербург упорхнули. Мы сейчас тоже по воздуху двинемся. На лестнице-то здесь ночью - притон наркоманов. Что вылупили свои желтые глаза? Про наркоманов непонятно? Когда мы вертеп по лестнице волокли, шприцы под ногами: хруст-хрусть!.. А теперь, господин беллетрист, откройте вон тот чемодан, выньте бандуру и держите при себе до машины. Хоть пользу напоследок принесете.
Май повиновался, путано соображая, как незаметно подсунуть Василию пятьдесят долларов. Бандура оказалась бутафорской: тяжелой, скользкой от лака. Вид ее подрывал доверие к народному искусству. Она вывернулась из неумелых рук Мая, больно двинув его по колену, и грохнулась обратно в чемодан. Под убийственным взглядом Василия Май мужественно бросился на опасный предмет, схватил за гриф и прижал к животу.
- Смертельный трюк, - саркастически заметил артист.
Он вытряхнул из другого чемодана плюшевый узел, вышел с ним на балкон. Май последовал за Мандрыгиным, украдкой кивнув на прощание куклам. Рядом с балконом обнаружилась пожарная лестница. Артист юркнул вниз с ловкостью матроса. Май, обремененный бандурой, замешкался и неловко приземлился на мягкую мусорную кучу. Из кишки-подворотни призывно свистнули. Вскоре Май оказался рядом с Мандрыгиным на бессветной, будто неживой, улочке. Невдалеке нездорово перхала машина. Около машины стоял… белый костюм. Он курил. Но чудо исчезло, когда Май подошел ближе: то был темнокожий человек в белом. Он отшвырнул сигарету и распахнул помятую заднюю дверцу старушки "Волги" с оленем на капоте.
- Залазь, Василий. Там у меня сети в тюке. Ляжь на них. А это что за хрен с тобой?
- Знакомый. Ты, Остапчук, выбросишь его по дороге, где скажет.
- Ну и хрен с ним, - кивнул Остапчук.
Май полез на переднее сиденье, успев заметить, что "Волга" увенчана толстоногим столиком, прикрученным к багажнику веревкой. Наконец тронулись, блекло светя фарами. Май сидел в обнимку с бандурой, под ногами почему-то перекатывались каменные картофелины. Мандрыгин молча возлежал сзади на рыболовных сетях. Машина ехала, выказывая угодливое послушание. На поворотах ее заносило от старости, но в страхе перед хозяином, который мог открутить оленя или - еще хуже - сдать ее вместе с оленем в металлолом, "Волга" мгновенно исправлялась. Город вроде спал, а вроде нет. Окна сплошь были незрячие. Стояла тишина, необъяснимая для такого огромного скопища людей. Май закрыл глаза. Он не знал, который час, но не спрашивал. Его больше занимало то, как отдать Мандрыгину пятьдесят долларов - подсунуть или вручить открыто? Еще Маю очень хотелось есть; он жалел, что не попробовал Казимировых котлет, холодных, подгоревших, но конечно же вкусных. Вон как Гришаня Лукомцев их уплетал!..
- Эй, товарищ, больше жизни! - окликнул его темнокожий. - Где тебя высадить?
- Не знаю, - дернул плечом Май. - Все равно.
Мандрыгин неприязненно засмеялся, а Остапчук хмыкнул:
- Ни хрена себе!
- Куда вы едете? - несмело спросил Май, оглянувшись назад.
- В сторону Финляндии. Ресторан "Звезда", - молвил Василий и добавил со злым ехидством: - Алчность меня гложет. Денег хочу! Не поверите - почти сладострастное чувство.
Май не успел ответить: Остапчук влез в беседу - заклекотал, то и дело взмахивая правой рукой с длинным щегольским ногтем на мизинце.
- Гуцульские топорики не нужны? Партия двести штук, прямо из Косова.
- Отстань, - проронил Мандрыгин.
- А то в Румынию уйдут! - пригрозил Остапчук, щелкнув ногтем по рулю.
- Пусть, - разрешил Мандрыгин. - Они там нужнее. Родина Дракулы. Вампиры сточили свои зубы до основания и взялись за топорики.
Май улыбнулся, на миг открыв глаза; показалось, что за деревьями на обочине дороги, тускло блеснула вода.
- Гондола не нужна? Почти новая, - ожил Остапчук после неудачной первой попытки.
Молчание. Проехали минут пять, и Остапчук вновь заклекотал, но льстиво:
- Противогазы с музыкой не интересуют? Надеваешь, играют марш.
- Похоронный, - припечатал Василий.
Молчание.
- Вась, а Вась, ты спишь? - позвал Остапчук. - Жабьи шкурки не нужны?
- Чего?!
- Чего, чего… для черной магии! В Европе за них удавиться готовы - там жабы дрянь, а у нас - супер.
- Вот и торгуй в Европе. У нас и без шкурок сплошная черная магия, куда ни плюнь.
- Верно, - прошептал Май, вспомнив Ханну настолько живо, что сердце екнуло от страха.
Они ехали вдоль берега залива. Длинный лунный блик влачился по воде, выхватывая из сумрака то стройную лодку, то пушистый куст или дерево.
- Кинотеатр никому не нужен? - безнадежно спросил Остапчук.
Молчание.
- Мумие из Монголии. Буквально все лечит.
- Из Монголии? - усомнился Май.
- Из нее. Не пожалеете! - клекотнул Остапчук, и машина подпрыгнула в унисон словам.
- Отвяжись от него, - прикрикнул Мандрыгин.
Маю показалось, что артисту стыдно за свое воровство, и он мучается, не зная, как теперь быть.
- Долго еще ехать? - спросил Май, чтобы скрасить тяжкую паузу.
- Согласен, мумие не каждому подойдет, - невменяемо проклекотал Остапчук. - Но может, вам нужна клетка для кроликов? Очень прекрасная клетка.
- Почему это кроликам предпочтение? - оживился Василий. - Они не заслужили, похотливые идиоты! Надо о людях думать, организовывать их как-то. Соображаешь, Остапчук?
- Мы хоть и не кролики, а тоже к порядку тяготеем, - подхватил Май, радуясь краткому партнерству с артистом.
- Гады вы, - засмеялся Остапчук, помолчат и обратился к Мандрыгину: - Ты, Василий, год на мне ездишь. Хоть бы раз участие в коммерции принял!
- Денег нет, - отрезал Мандрыгин.
Май обрадовался удачному зигзагу беседы и вытащил из кармана три купюры: две по двадцать долларов, одну десятидолларовую.
- Вот, я… - небрежно промямлил он, - …я тут подумал… ведь я такой же зритель, как те старушки в Таврическом саду. Они вам заплатили, а я нет. Прошу вас принять…
Он протянул Мандрыгину деньги и отвернулся к окну.
- Что? Зачем?! - испуганно воскликнул тот; голос его взвился и сник.
Май остался с протянутой рукой. Машину трюхало, и дрожали три купюры в кулаке Мая. Слезы выступили на глазах - от обиды, от усталости, от собственной дурости и оттого, что впереди караулил его бебрик, которого требовалось убить, а убивать было невыносимо!
- Товарищ, не страдай, - разнузданно утешил Остапчук. - Так и быть, выручу тебя. Оприходую доллары. Пусть это будет плата за мой каторжный труд. А то год вожу Ваську задаром, а бензин дорожает.
Май не успел вздохнуть, как лишился денег - только потер запястье, оцарапанное железным когтем. Мандрыгин затрясся от хохота, и Май с готовностью засмеялся в ответ. Дальше ехали молча. Машина будто плыла по воздуху. Что это была за дорога среди соснового бора? Куда она вела? Жизнь, выхваченная белесым светом фар из зеленоватой полумглы, была заманчиво-таинственной: дорогу часто перебегали деревенские собаки, мельтешилась мошкара, сумасшедшие бабочки бились о стекло машины. Май вспомнил, как много лет назад ехал ночью из Бахчисарая в Симферополь, держа на коленях корзину с влажным, терпко пахнущим виноградом, и дорогу перебегали зайцы, а с неба резво скатывались звезды… Он вдруг вообразил, как сейчас на дороге возникнет Анаэль - во всем своем ангельском блеске - и заберет с собой куда-нибудь… ну да все равно куда - лишь бы с Анаэлем.
Но вместо ангела на обочине дороги возникла пустая стеклянная будочка; за ней белел шлагбаум. Остапчук на медленном ходу высунулся из окна - отдал честь будке. В ответ она мигнула желтым светом, и Остапчук зычно доложил ей про пассажиров: "Это артисты со мной!" Будка мигнула зеленым, шлагбаум поднялся, и машина въехала в освещенную тихую аллею. Подстриженные деревца по обеим сторонам переливались цветными огоньками. За деревцами то и дело мелькали нарядные низкие домики, крытые черепицей; появилась декоративная мельница, рядом с которой сиротливо сиял голубой бассейн. Наконец "Волга" подкатила к новенькой невысокой часовенке, запертой на замок и опутанной мигающими елочными гирляндами. Тут же высилась аккуратная горка ящиков из-под пива. Откуда-то долетали звуки веселого бесчинства: надрывался оркестр, и хор не то пел, не то кричал. В небо над часовенкой без конца брызгали огни фейерверка.
- Вылазьте, - проклекотал Остапчук.
Он выбрался из кабины, потянулся, присел, встал и закурил, повернувшись в профиль к Маю. Тот не удержался от вопроса:
- Простите мое любопытство, но в нем для вас ничего обидного нет. Скажите, откуда родом ваши африканские предки?
Вопрос не удивил Остапчука и тем более не обидел.
- Я абиссинец или иначе - эфиоп, - гордо представился он.
- Спасибо, - только и молвил Май, приложив руку к сердцу.
- Осенью думаю сходить на Черную речку, - милостиво поведал эфиоп. - Я ведь сам не местный, с Харькова. До сих пор на Черную речку сходить не собрался.
- Монгольское мумие продавать? Или гуцульские топорики? - осведомился Василий, вытаскивая свой узел из кабины.
- На Черной речке - продавать?! - вдруг возмутился Остапчук.
- Пардон! - сделал корявый книксен Мандрыгин. - Оплошал я, ракалия этакий! Не продавать, а ду-э-ли-ро-вать! Дуэль - это на современном языке разборка называется! И что нынче благородному эфиопу делать-то в имперской столице, в Санкт-Петербурге? Ни божественного таланта, ни жены-красавицы, ни цензора-царя. Одна Черная речка осталась. А вокруг дантесы так и снуют, так и снуют!..
При звуке Дантесова имени Остапчук преобразился - благородная статность проявилась в осанке.
- Уж я бы не промахнулся! - клекотнул он и воинственно перекрестился, оттопырив когтистый мизинец.
- Берегите себя! - неожиданно взмолился очарованный Май.
- О-о-о! Началось! - взвыл Мандрыгин. - Опаментайтесь, пан! Это не Пушкин, а Остапчук! Он - шельма! Ну кто его на дуэль вызовет? Ему разве что морду набьют! Если, конечно, поймают… ну от чего, скажите, он должен себя беречь?!
- От позора, - твердо сказал Май. - И согласитесь, довольно странно называть такое лицо мордой.