Пафосное тремоло в оркестре заглушило сакраментальный вопрос. Танго прервалось. В тишине вновь прострекотал кузнечик-Веревкин: "Кре-е-ест! Кре-е-ест!"
- Пора, - бодро вякнул Чешуйников, моргнув пластмассовыми глазенками, и, как фокусник, вытянул из жилета сначала толстую серебряную цепь, а за ней знаменитый крест, окрапленный кораллами.
Мандрыгин - от избытка чувств - хлопнул Мая по спине, тот - в свою очередь - по бандуре. Чешуйников даже не взглянул на бывших сотрапезников. Он выкарабкался наружу, встал в полный рост, отряхнул брюки и завыл, потрясая над головой крестом:
- Да вот же он! Под кадку с монстерой закатился-я!
Официант подпрыгнул, как футболист, забивший пенальти, затем шустро, по-обезьяньи, взобрался на баррикаду из стульев и рухнул вниз. Его подхватили, стали подбрасывать с криками "Ура!". Чешуйников взлетал к потолку, трепеща фалдами. Это был триумф. "Пора и нам", - уловил сквозь гвалт Май голос Мандрыгина и выполз из-под стола вслед за артистом. Они двинулись вдоль ряда игровых автоматов, в сторону служебного коридора. На пути случилась заминка - толпа охватила друзей, подтащила к средоточию ликования. На белом рояле, за которым порхал вверх-вниз Чешуйников, топтался Веревкин. Он размахивал найденной реликвией и медленно крестился. Вдохновенной мрачностью он походил на Савонаролу и был так заразителен в своем молитвенном экстазе, что все начали креститься и сумбурно бормотать какие-то славословия Богу. Те из людей, кто находил удобство в ползанье на четвереньках, вновь приняли эту позу, что, впрочем, было весьма уместно для молящихся. Мандрыгин присоединился к ним и, осеняя себя крестным знамением, по-юродски заголосил:
- Я просто какой-то дивный катарсис испытываю-ю!
Май - как восковое чучело - тупо стоял в обнимку с бандурой.
- Отметим это дело! - возвестил Веревкин, вильнул непристойно бедром и спрыгнул с рояля.
Официант покатил мимо Мая сервировочный столик - шампанское, красная и черная икра. За столиком возник еще столик и еще… Толпа утробно заурчала. Мандрыгин вскочил с колен, потянул Мая вон отсюда. Они нырнули в тесный коридор и оказались на верхней площадке винтовой лестницы. Внизу пылал цветными бликами чертог, пугая и завораживая роскошью.
На красной полукруглой сцене сахарной горой возвышался оркестр в белых фраках. Пламенела медь труб, на скрипках нежились кровавые отсветы. Живчик-дирижер мельтешил перед музыкантами, то пугая их жестами, то словно прося милостыню. На крепкой капустной лысине дирижера плясал зайчик. Вкруг сцены, среди черных и белых смокингов, искрились драгоценные платья дам - червленые, золотые, серебряные и мелькал то тут, то там знакомый пунцовый пиджак мусье Шарля. Мусье исправно делал свое дело - праздно болтался по залу, часто приподнимая канотье и шутливо, но опасливо кланяясь.
Ложи для особо важных гостей обрамляли зал; они были похожи на полуоткрытые золотые шкатулки, обтянутые внутри вишневым шелком. По бокам каждой сияли золотые деревца-светильники. Официанты то и дело ловко вспархивали в ложи по мраморным трехступенным лесенкам. Метрдотель - как архистратиг - наблюдал за своим войском с высокого мостика недалеко от сцены. На фраке архистратига посверкивал подозрительно большой орден, в руке он сжимал рацию - она заменяла жезл. Лицо, выправка, скупые телодвижения выражали суровое достоинство и готовность отдать жизнь любого из подвластных официантов, а может, и свою, за что-то очень важное. Словом, за что потребуют высшие силы!
На весь зал проливался свет яхонтовых огней чудо-люстры и веселые звездочки бесконечно вспыхивали и гасли на изысканной посуде, драгоценностях дам. Но больше всего Мая поразил хрустальный пол: будто живая вода, в глубине которой плавно двигались большие пестрые рыбы между темных корней и колеблющейся травы. Ничего более совершенного не могли бы сотворить даже мастера царя Соломона, когда по его велению трудились над полом-обманкой для царицы Савской.
- Каков плезир, а? Версаль плачет! - воскликнул Мандрыгин, разводя руками над залом. - Что, Маюша, онемел? Понимаю: убит, раздавлен, изничтожен. А еще придется отсюда в свой спальный район переться, в клеть свою нищенскую. Приют певца, так сказать, угрюм и тесен…
- …и на устах его печать, - машинально продолжил Май и опомнился, вскрикнув: - Приют певца - это же гроб!
- Гроб, комнатенка - какая разница! И какая скука! - пренебрежительно заметил Мандрыгин, присаживаясь на лестнице.
- Ах, вот ты как заговорил! - сказал Май, взмахнув бандурой. - Ты… предатель!
- Тебе просто обидно, что я отказался быть губернатором острова, - невозмутимо ответил Мандрыгин и вдруг вскрикнул, подскочив и вытянув руку в зал: - Здесь!!
Май растерянно опустил бандуру и взглянул, куда указывали, но ничего не смог выделить среди сверкающего однообразия зала. Там, под утомленные вздохи саксофонов официанты разносили на подносах натюрморты из фруктов. Мандрыгин обвел пальцем ложу в центре зала. Май вгляделся. С верхней площадки лестницы видны были только чьи-то ноги в серых брюках: некто сидел перед столом, боком к залу. Май ничего не понял, но Мандрыгин поманил его вниз, за собой. Они сделали один оборот вокруг винта лестницы, остановились. Мандрыгин опустился на ступеньку, загадочно ухмыляясь. Май присел рядом. Гостей в глубине ложи-шкатулки было по-прежнему не видно. Зато некто в брюках наждачного цвета выдвинулся вместе с креслом вперед. Золотые ветви деревца-светильника скрывали лицо незнакомца. Он восседал нога на ногу; та, что на колене, безостановочно - как рычаг - покачивалась, задевая край скатерти.
- Смотри, смотри. Упивайся, - зло промяукал Мандрыгин. - Ты ведь хотел знать, кто придумал сувениры из костей покойников и льготу ввел на бессмертие. Вот он, наш милый фантазер!
Май привстал, но, кроме качавшейся ноги, вновь ничего не увидел. Впрочем, зрелище это уверило его в том, что Мандрыгин не врет. И чем дольше Май смотрел на ногу, тем больше убеждался; нога не просто нога, а… НОГА! Без сомнения, весь мозг фантазера, равно как и чувства, помещались в этой части тела. Движения ее были не просто механическим, бесчувственным качанием, но - мыслительным процессом. Май угадал под штаниной дряблую лядвею и нехорошую, кривую кость Быть может, подумал он, "сувенирная" идея родилась У НОГИ из зависти к каким-то, более совершенным, скелетам?
- Мне бы домой, - хмуро пробухтел Май, опустив веки. - Вдруг дочка с женой из Канева вернулись, а меня нет… И вообще, не нравится мне здесь.
- Скажите еще, что вас дизайн помещения не впечатлил, - издевательски вклинил Мандрыгин.
- Не впечатлил! - жалко возвысил голос Май. - Здесь все красное и золотое, а синих красок нет!
- Синих - как у фра Анджелико? Ах, извиняйте: не пригласили монаха вашего для оформления ресторана! - Мандрыгин покаянно вздохнул и тихо пропел: - Цвет небесный, синий цвет полюбил я с малых лет…
- Мне ваша рептильная роскошь мерзка, - перебил Май окрепшим голосом и вдруг плюнул на ступеньку.
Мандрыгин равнодушно глянул на плевок, сказал с сожалением:
- Слюну-то зачем зря тратить? Чисто ведь здесь.
- Что? - не понял Май.
- Если бы пыль была или песок, можно было бы брение сделать и слепых им исцелять. Как Христос.
"Браво", - подумал Май, восхитившись убийственной иронии артиста.
- Между прочим, наш фантазер больничку построил и у него исцеленных больше, чем у писателя Мая - читателей.
"Чистая правда", - с болью подумал Май. Мандрыгин внезапно сполз на ступеньку ниже, жадно потер руки и восторженно вскрикнул: "Э-эх!" Зал изменился; в нем постепенно гасли звуки. Между столиками сновал мусье Шарль. Он сеял тишину; его сладко-зловещая улыбка обещала публике некий чудесный сюрприз. Дамы и господа, отвлекшись от яств, поворачивались к сцене. Оркестр молчал, замерев. Дирижер застыл перед ним, мужественно подавляя свою природную подвижность. Наконец, малютка Шарль взмахнул белым платком - подал кому-то знак. За пределами зала грянули фанфары. Багряный с золотом занавес позади оркестра красиво подобрался с одной стороны, открыв бесконечный зеркальный коридор. Несомненно, помпезная интродукция должна была предшествовать грандиозному действу. Май глянул на бесстрастно качавшуюся НОГУ, на лучеметную люстру, брильянтовые россыпи под ней и в страхе подумал, что сейчас вынесут голову Иоанна Крестителя на золотом блюде. Что еще, спрашивается, могло поразить этот зал?!
Фанфары грянули вновь. Дирижер ожил и напустился на оркестр - начал грозить кулаками. В ответ оркестр с адской энергией и блеском заиграл гопак. Маю полегчало: все-таки голову Крестителя под такую музыку выносить постеснялись бы - даже в ресторане! Барабан мощно бабахнул и зашелся в веселой истерике. Из зеркального коридора, один за другим, борзо поперли запорожцы: кто с саблей, кто с пикой, кто с чубуком, а один даже с бутафорским окороком под мышкой. Компания молодцев - как кордебалет перед выходом прима-балерины - выстроилась по диагонали, размахивая саблями, чубуками, пиками и окороком, видимо, в знак приветствия. Гопак прервался триумфальным грохотом всех барабанов. Многие в зале, не сдерживая чувств, повскакивали с мест.
И вот: из зеркального коридора, окруженный четырьмя ражими парубками, вышел запинающейся походкой худой непричесанный брюнет в помятых брючках и неказистой домашней футболке с надписью "Gloria" на груди. Значительный камейный профиль человека показался Маю знакомым. При виде зала в брильянтовых сполохах и вооруженных людей на сцене брюнет начал тихо падать, но парубки подхватили его на руки и торжественно понесли вдоль строя запорожцев. Брюнет совсем скукожился от страха и слабо мотал головой. Узрев запорожца с окороком, несчастный вовсе ополоумел - начал вырываться, что-то кричать по-английски, еще пуще веселя этим ревущую от восторга публику.
"Но ведь это же…" - захлебнулся от изумления Май. "Дэвид Копперфилд! Фокусник!" - завыл Мандрыгин, сатанински хохоча. Май взглянул на НОГУ в ложе. НОГА все так же механически покачивалась, словно говоря: "Ну, Копперфилд, ну, Дэвид! Ну и что?" Да, это был великий мастер иллюзии, сам ставший жертвой дерзкого фокуса! Феноменальным образом Копперфилда доставили в ресторан "Звезда", похитив с утренней прогулки по калифорнийскому пляжу и ввергнув в сон на время полета над океаном. Теперь вокруг фокусника бесновались запорожцы: крутили его, вертели, хватали за руки, тянули, дергали, толкали, заставляя повторять коленца гопака. Копперфилд подчинялся насилию, думая, вероятно, что увяз в тяжком сне, и зал - не что иное, как языческое капище, а дикие грубые плясуны, особенно тот, что с окороком - жрецы кровожадного культа, желавшие принести в жертву богам великого артиста.
Гремел хохот, падали стулья, билась посуда. Неслись истошные вопли: "По-ле-тай для нас, Дави-ди-ик!" Некоторые господа обнимались от счастья, что беспомощный фокусник не может взлететь над сценой, как делал это на своих представлениях. "Чому я ни сокил! Чому ни литаю!" - насморочно визжал мусье Шарль, компенсируя собственную ничтожность издевательствами над знаменитостью. Ликование не обошло и писателя Льва Львовского: он неистово барабанил по столу; на его лысине - как на раскалившейся дачной плитке - можно было приготовить яичницу.
"Это еще что! - крикнул Мандрыгин - Здесь в прошлом квартале Брюс Уиллис гопака плясал! Характерный нюанс: очухался у себя на вилле - ни фига не помнит! Глянь, а на тумбочке счет на два миллиона долларов. Да за такие деньги я бы не то что про гопак забыл, я бы вообще добровольно впал в маразм!"
Гопак иссякал; оркестр играл прерывисто; запорожцы сбавили темп. В финале танца Копперфилд очутился-таки в воздухе: парубки высоко подбросили его беспомощное тело, поймали и унесли со сцены, чтобы незамедлительно отправить самолетом в Америку.
Шабаш миновал свой апогей, но разгоряченный зал не желал успокаиваться. На сцену прискакал табун знакомых Маю монашек. Взмокший оркестр, вняв мимическим угрозам дирижера, заиграл канкан из "Орфея в аду". Мандрыгин деловито пояснил: "Канкан по-монастырски. Блюдо дежурное, без изысков, но популярное. Вроде салата оливье. Готовься, Май, скоро наш выход". Монашки сбросили балахоны, оставшись в блескучих юбчонках и сетчатых колготках, затем взялись за руки - и давай пулять ногами влево, вправо, влево, вправо… После Копперфилда зрелище показалось Маю пресным, а трясущееся мясо монашек вызвало ассоциации с недавним окороком.
Мандрыгин, отвернувшись от сцены, быстро приводил себя в порядок: приглаживал волосы, отряхивался, затягивал кушак. Сухой "арбузный хвостик" на глазах расцветал, превращаясь в молодого, нагло-обаятельного лицедея, готового на все, чтобы вытрясти деньги из публики - петь, плясать, кувыркаться, выть волком, рычать тигром… "Ах, Господи, да что ж я тут делаю! - мысленно всполошился Май. - Ведь бежать надо!" Он тронул артиста за плечо: "Мы, как лакеи, которые подглядывают с антресолей за барскими забавами". Мандрыгин, не слушая, оттолкнул его раздраженно - он смотрел на мусье Шарля. Тот взмахнул белым платком, и Мандрыгин пошел вниз упругой, вкрадчивой походкой танцора. Май поволок за ним бандуру, чувствуя стыдливое волнение перед тем, как бросить друга и сбежать: юркнуть в витражные двери, откуда официанты выносили яства, и - поминай как звали!
Они спустились, встали около лестницы, рядом с тяжелой бархатной портьерой, скрывающей стул. Май чуть отодвинул портьеру, сел. Отсюда зал выглядел иначе; чрезмерная его яркость уже не ослепляла, зато стала видна внутренность ложи. Увы, НОГИ на месте не оказалось. Она, вернее, он скрылся за незаметной дверью в глубине ложи, сказав - что-то на прощанье оставшимся гостям. Май так и не увидел лица основателя мерзопакостного сувенирного бизнеса, но об этой неудаче он думал ровно секунду, пока не рассмотрел тех, кто остался сидеть в ложе. Это были Тит Глодов и Ханна.
Предательское любопытство погубило Мая - ведь не хотел он видеть Тита, потому что… давно подозревал его в сговоре с НОГОЙ! А теперь… "Да, теперь хреново, - презрительно заметил двойник. - Изготовитель жутких сувениров купил тебя, великого чистоплюя, за десять тысяч долларов, причем три тысячи уже дома лежат, в стиральной машине. Совет: иди ты, Исаакович, к… бебрику - и не гнушайся деньгами Тита! А то самого тебя рано или поздно на сувениры пустят".
Май вцепился в рукав артиста и заговорил с горьким страхом:
- Завод! Тит мне сказал, что у него есть завод! Что-то с костной мукой там делают… Вдруг это - человеческие кости?!!
- Человеческие, человеческие, - успокоил Мандрыгин, не вдумываясь; он наблюдал за канканерками.
- Тит заявился ко мне после того, как я ангела ударил, - признался Май.
- Опять за свое? - огрызнулся Мандрыгин. - Уймись. Сейчас в зал пойдем. Я впереди, ты за мной. Петь, плясать, играть на дудке буду я. Тебе задание такое: улыбайся кроткой улыбкой немого идиота. Понял?
Май машинально кивнул и взмолился:
- Не могу я в зал! Я ведь здесь случайный человек! Пожалей меня, друг!
- Заткнись, неврастеник, - цыкнул Мандрыгин, воинственно выдернув из-за кушака дудку.
"И-и-и-и-и!" - завизжали монашки, садясь на шпагат. По залу прокатилось финальное тремоло, и музыка оборвалась. Мусье Шарль присоединился к канканеркам - выскочил на сцену, начал шикарно раскланиваться, приподнимая канотье и зловеще-сладко улыбаясь. Разморенный, обожравшийся зал аплодировал вяло, но благосклонно. Мандрыгин поправил кушак, сделал шаг вперед.
- Мне… плохо… сердце… - бездарно соврал Май.
- Ну и сиди в углу, чучело! - швырнул Мандрыгин, не оборачиваясь.
Май спрятался за портьерой. Ему чудилась беда, неминуемая беда! С жаркой ненавистью смотрел он вслед артисту: если б не их роковая встреча, царь Кадм уже начал бы вовсю угнетать бебриков - в первой главе романа. Да, роман - заказной, ну и что! Разве, к примеру, опера "Аида" - не заказное сочинение? Неужели Верди интересовался моральным обликом заказчика? И будь это Тит Глодов, Верди не стал бы донимать его унылыми расспросами: "Вы, случаем, не делаете сувениры из костей мертвецов? Ах, делаете-е!.. Тогда - вон подите. Потому что я - сама чистота и добродетель!"
Да мало ли кто дает заработок творцу?! Это может быть идиот, растлитель, убийца, вор. Не был разве жесток правитель Флоренции, Лоренцо Великолепный? Был! Но кого волнуют страшные казни, когда речь идет о человеке, вскормившем Микеланджело! И сам титан Возрождения вряд ли кочевряжился, получая заказы от своего патрона. Можно подумать, титан не знал, что этому прославленному эстету прирезать человека - раз плюнуть. Знал! Но стыдом не терзался. Не причитал, как малокровный советский образованец: "Ой, мама дорогая, что делать? Ведь нехорошо ваять для такого монстра!"
Май вспоминал легендарные имена, нарочно умаляясь и в умалении находя себе оправдание: "Я трус и ничтожество. Прячусь, как крыса, от Тита. Потому что со стыдом своим боюсь не совладать. Тогда - конец: торжествующая нищета; ивовые корзинки; Туся: "Я вырасту и стану проституткой, они богатые". Нет! Хочу десять тысяч долларов! Разве преступление хотеть денег за свою работу?!" Май опомнился, выглянул из-за портьеры и вновь спрятался, увидев в ложе Ханну, ртутный блеск ее волос. "Что ж вы, Божье воинство! - возроптал Май. - Что ж вы такие… никчемные! Анаэль, где твоя сила?! Ведьма Ханна одолела тебя. Ее протеже, Тит Глодов скоро будет бессмертием торговать, вместе с НОГОЙ. Может, и мне льготой обзавестись, когда деньги за бебрика получу?.. "Разве купишь ты бессмертие за все свое золото и кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?.." Неужели это я написал?!"
- Ты!
Май в испуге уронил бандуру. Дюжий официант вырос перед ним, отдернув портьеру.
- Эй ты, казачок! Сейчас охрану кликну! Может, ты шпион из газетенки!
- Я… ассистент, - начал оправдываться Май. - Меня Гормотун привел, то есть Мандрыгин…
- Ну и двигай к нему, а то наблюешь тут раньше всех гостей. Это - ихний угол для блевания. Па-ашел отсюда!
Май покорился, понимая, что повис на крючке у беды, и глупо надеясь спастись - сорваться и ускользнуть. Но как?! Он замешкался, оценив, как далеко заветные витражные двери - в другом конце зала. Слева от Мая, напротив сцены, царственно восседала Ханна, затянутая в глухое пурпурное платье, расшитое черными сверкающими каменьями. Рядом с ней развалился в кресле дурашливо смеющийся Тит: белый смокинг распахнут, брюшко нежится на коленях. Справа от Мая была сцена; сахарная гора оркестра потеряла форму - музыканты отдыхали, сидя кто как. Невозможно было пройти через зал незамеченным, особенно в дурацком костюме запорожца и с бандурой. Оставалось одно: воссоединиться с Мандрыгиным, выступить в роли его ассистента, кроткого немого идиота. Артист орудовал среди публики под цепким присмотром мусье Шарля. Благопристойность улетучилась из зала давно: он нетрезво гудел, взрываясь то тут, то там гоготом; аромат драгоценных духов искажался запахом пота.