- Он не просто денег хочет, Тит Юрьевич. Он страстно желает их. Но ему также хочется остаться… рыцарем бедным. Разве не так, Семен Исаакович? Разве внутри вас не сидит говорливое существо, жадное до неиспытанных, недосягаемых удовольствий? Отсюда ваш унылый, пагубный дуализм. Одинаково сильно хочется быть грешником и праведником; ходить во власянице и в костюмах от лучших модельеров; питаться акридами и пожирать деликатесы. Хочется жить аскетом на бедном хуторе, в мазанке с подсолнухом под кривым окошечком, но одновременно с этим хочется путешествовать, останавливаясь в самых дорогих отелях; хочется купить яхту и замок в Шотландии. Очень хочется быть неизвестным героем, но при этом прославиться на весь мир. И чтобы королева Англии посвятила вас в рыцари, а в Париже наградили бы вас орденом Почетного легиона. Я сострадаю вам, Семен Исаакович! Ах, как я сострадаю вам!
Сила вытекла из Мая после слов ведьмы. Он обмяк, припал к Мандрыгину; тот встал с табурета, усадил друга, сел рядом, на краешке. Ресторанный хор молчал, и труба не играла. "Вдруг меня здесь убьют?" - подумал Май. Он испугался беззвучия, закрыл глаза ладонью и рухнул в неописуемую бездну, унося с собою последнее впечатление несчастной своей жизни: карминовый рот Ханны - знак погибели. Мандрыгин осторожно отнял его руку от лица, опустил вниз.
- Вы правы, - безнадежно признался Май. - Я человек малодушный, слабый, ленивый. Вы еще главного не знаете, что я…
- Ангела ударил? - хищно перебила ведьма и плещуще засмеялась: - Бедный, простодушный Май! Вас перехитрили - не покарали за пощечину, а вы тут же и расквасились, начали мучиться воображаемым стыдом.
- Почему - воображаемым? С воображаемым я бы как-нибудь справился.
- А потому воображаемым, что благодетель ваш, из горнего мира - суть плод вашего же воображения, испорченного художниками. Они приучили вас к мысли, что ангел - добрый и что-то там еще.
- Волосы золотые! - мученически сказал Май, дернув зачем-то скатерть.
Ханна зло швырнула на пол бисерный ридикюль и негодующе взвыла:
- Золотые?! Такое в церквях рисуют, на иконах! Но может ли верить в это человек, для которого Бог - что-то вроде "Черного квадрата" Малевича?!
"Па-ро-воз ле-тит, ко-ле-са сту-ка-ют, кру-гом лес сто-ит, а в нем ау-ка-ют", - пискляво затянул на сцене частушечник-лилипут. Мандрыгин отцепил пальцы Мая от скатерти и, решив прояснить для Ханны философские воззрения друга, важно произнес:
- Мадам, смею заметить, Май - убежденный деист.
- Умоляю, молчи! - с внезапным стыдом вскричал Май.
- И-эк! - отозвался успевший вздремнуть и очнуться Тит.
- Деист! - брезгливо усмехнулась Ханна. - Выдумают же!.. А никакого деизма и нет.
- Вы отрицаете очевидные факты, - сказал Май почему-то неуверенно.
Ханна качнула головой, сверкнув полумесяцем-гребнем, и произнесла с менторской укоризною:
- Мы с вами, молодой человек, не в университете марксизма-ленинизма и даже не в Сорбонне, чтобы философские дискуссии устраивать. Повторяю: никакого деизма нет. А есть вот что: или - или.
Она провела костяным пальцем длинную огненную черту в воздухе; черта вспыхнула и погасла. Тит, не веривший в философию так же, как в электричество, но падкий до всевозможных фокусов и чудес, восхищенно затопал ногами, зааплодировал:
- Доперли, казачки? Или - или! Ханна у меня любого заговорит! А в карты как играет!
- Или - или. Так просто? - усомнился Май.
- Проще некуда, - с торопливой готовностью молвила Ханна. - Между двумя "или" - война от начала веков. Надеюсь, вам, образованному - в отличие от многих других - писателю, не надо разжевывать, кто с кем воюет. Перемирий не было и не будет. И люди - непременные персонажи этой войны: каждый - гений или заурядность, живой или мертвый! Впрочем, у Бога ведь нет мертвых, - Ханна смолкла и презрительно рассмеялась: - Создатель-то вас, людей, с архиглавным выбором надул! Не спросил, хотите ли вы вообще в этой войне участвовать. Зато Он вам другой выбор подсунул: между двумя "или". Знайте: нежноликий ангел на самом деле - безжалостное, холодное существо. Люди для него - песок земной. Вы, Май, тщеславно думаете, что ангел за вашу душу бьется? Бедный, доверчивый Май! Вы не нужны ангелу. Ему нужна я! Это наша с ним война. Он через вас ищет подход ко мне. Охотится. Убить хочет.
- Такую красоту?! - ахнул Тит, понявший из речи Ханны только про убийство. - Кто эта гнида, я спрашиваю?! Не Давид ли Оскарович Ангел, который из Херсона в Австралию отъехал и там с крокодилов шкуры сдирает - сумки шьет? Ты, Ханнуся, только мигни, я с него самого шкуру спущу.
- Благодарю, голубчик, - растрогалась Ханна. - Но, увы, это не бывший житель Херсона, о чем я сожалею, потому что освежевать моего ангела было бы и справедливо, и, не скрою, даже приятно. А так мой удел - вечно искать спасения, таиться, защищаться. А ля гер, ком а ля гер. На войне, как на войне.
- Да, война, - подхватил Май и, страшась Ханны, вдруг погрозил ей пальцем. - Вы хотите опорочить своего противника! Огненные знаки рисуете - мол, я вон что могу! А он-то, Анаэль, не позволил себе дешевки такой!
Ханна качнулась, как змея, и, вытянув шею, выплеснула шепотом:
- Это он с вами дешевки себе не позволил, а с другими запросто позволяет. Он людей до дна знает, к каждому свой подход. Он просто очень хитрый вербовщик! Чем больше народу обманет, тем больше власти у Хозяина его.
- За электорат, значит, борется. Прямо, как в политике, - засмеялся Мандрыгин, отпив французского коллекционного.
Ханна призывно, нежно взглянула на него:
- Умница. Трактуете вульгарно, но верно. Вы мне сразу понравились, господин артист. С вами просто и весело.
- Не верь ей, она - ведьма! - вскричал Май, схватив друга за руку.
Ханна оскорблено выпрямилась, вздохнула с горьким сожалением:
- Я полагала, Семен Исаакович, вы - истинный шевалье. Видно, ошиблась. В вас говорит инерция дремучих представлений о нашем воинстве. Взгляните на меня: вы видите что-то отталкивающее, зловредное?
- Кралечка, каких нет! - сунулся восторженный Тит.
- Царица голосом и взором! - с пафосом воскликнул Мандрыгин.
- И-эх-х-х-х! - плотоядно отозвался возлежавший на диване ценитель красоты Рахим.
Попугай же, очнувшись от обморока, защелкал страстно, почти по-испански.
- Ангела вашего боятся, а меня любят! - изрекла Ханна с торжеством. - Любят не только за красоту, но за целесообразность поступков, за сладостность реалий, которые я предлагаю. А что предлагает он? Абстракцию и - в некоем непредставимом будущем - Страшный суд. Как бы ни были глупы ваши представления о Боге, но страха наказания не вытравить никакими философскими идейками. Вы, Май, всегда подозревали: придется когда-нибудь ответить за все, что сделал плохого и не сделал хорошего. Может, вы надеетесь, что ваш Анаэль замолвит словечко на Страшном суде, когда повлекут вас под рученьки такие же добряки-ангелы в огненное море сбрасывать? Не надейтесь! Не спасет он вас!
- А этот ваш Толян, у которого нога качается, не боится, что ли, огненного моря? - мрачно спросил Май. - Вы ему за торговлю человеческими костями вашу демонскую индульгенцию вручили, да?
- Дались вам эти кости! - раздраженно заметила Ханна. - Вы бизнеса совсем не знаете. Это же просто перетряхивание денег! Ну, решили всего-навсего пугнуть народ сувенирами из костей, чтобы поднять цены на похоронные услуги. И не намного поднять, уверяю вас, уважаемый! Всем будет по карману собственная уютная могилка!
- Я страшно этому рад, - с чувством сказал Мандрыгин и, игнорируя ненавидящие взгляды Тита, налил себе французского коллекционного.
- Она все врет! - выкрикнул Май.
Ханна выбрала из фруктов на блюде самое крупное красное яблоко, разрезала ювелирным ножиком на дольки и невозмутимо предложила друзьям:
- Не желаете причаститься?
Мандрыгин протянул руку, но Май удержал. Ханна беззлобно - как над дитятей - засмеялась. Яблоко досталось Титу и Рахиму; тот угостил попугая.
- Ну, я пошел, - буркнул Май другу. - А ты оставайся, если хочешь. Пляши, кувыркайся.
Он хотел встать, но не смог - ноги будто прилипли к полу. Ханна наблюдала за попытками Мая, по-матерински ласково улыбаясь.
- Отпустите меня! - взмолился он. - Я ведь вам все сказал! С меня больше нечего взять!.. Ведьма!
- Чем попусту ругаться, лучше бы о себе подумали, - молвила Ханна с состраданием. - Такой сыр-бор из-за вас - мечи в воздух взметнулись! Я готова презреть ваше хамство, потому что хочу вам помочь.
- Она - добрая! - рассиропился Тит. - А какая образованная - языки, компьютер, горные лыжи! За манеры я вообще молчу - внучатая племянница канцлера Бестужева!
- Я даже медсестрой работала, имею благодарности, - вставила Ханна, волнуясь; опаловый взор ее вдруг помутнел.
- Медсестрой?! - вскричали друзья разом.
- А что, мне, по-вашему, в избушке жить на курьих ножках да жабу в полночь варить? - оскорблено вскинулась на них красавица.
- Оно, конечно, архаика, - веско подтвердил Мандрыгин, смакуя вино.
"Не люб-лю ки-та-ек я, они жрут от-ра-ву, а люб-лю по-ля-чек я, они пьют ка-ка-ву", - нудно дребезжал в зале лилипут-частушечник. Кто-то пьяно подвывал; кого-то рвало за бархатной портьерой, у винтовой лестницы; кого-то выносили за руки, за ноги официанты. Даже фантасмагорический свет люстры казался бессмысленным, потому что в небесную полутьму над хрустальным куполом уже начала втекать легкая нежная лазурь.
- Идите домой, Семен Исаакович, - отстраненно, тускло сказала Ханна. - Живите, как жили: с женой, которая плетет корзинки, с дочкой, которая хочет стать проституткой, со свояченицей, захламившей балкон своими соленьями… с заштопанными простынями, рваной обувью и ужасом при мысли: "Что будет, если навсегда испортится холодильник?!" Возвращайтесь в эту реальность. Вы погубили свою жизнь.
Май встал. Никто не смотрел на него. Рахим общался с попугаем: показывал дулю. Тит следил за Мандрыгиным, потягивающим французское коллекционное. Неподвижная Ханна смотрела в зал. Ее готическая красота убивала Мая больше всяких слов. Проюрдонил жизнь!.. И он начал жалко, беспомощно оправдываться, понимая, что сейчас предает ангела вновь, и ненавидя себя за это:
- Видите ли, Анаэль один ко мне пришел, а вы с охраной и Титом… Если бы вы с ангелом на равных играли: он один и вы одна… а так… получается не на равных…
- Я вам уже объяснила: боюсь подлой расправы, поэтому всегда с людьми и на людях, - мгновенно ответила Ханна, лаская Мая взглядом.
- Вот интересно: разве какая-то охрана помешала бы ангелу вас убить? - хитро спросил вдруг Мандрыгин; он был трезв и весел.
Частушечник-лилипут вдруг издал звук лопнувшего шарика, и сразу засмеялась труба. Ее утренний, свежий звук встревожил Ханну. Она качнулась по-змеиному из стороны в сторону и нервно, зло ответила Мандрыгину:
- Оружие ангела - огонь. Вместе со мной неизбежно погибнут и люди, которые рядом. Ангел не может нарушать главное условие и просто так убивать смертных.
Тит поддержал ее с идиотским энтузиазмом:
- Если всем разрешить пистолеты и все начнут нарушать условия, убивать запросто так, то начнется Гога с Магогой.
Ханна в ответ рассиялась улыбкой и почти арию запела:
- Тит Юрьевич! Я только что поняла: десять тысяч долларов за книгу - ничтожно мало! Писатель наш и не жил никогда по-человечески. Вы вот бутылку вина за две тысячи долларов покупаете, а ему, творцу, кидаете жалкую подачку!
Мандрыгин ткнул Мая в бок: мол, вот оно, счастье, близехонько! Тит опешил, в растерянности схватился за ухо.
- Так сколько же ему кинуть? Ты, Ханна, не очень-то! А то он озвереет и заломит цену - я этих нищих насквозь знаю!
- Сколько вы хотите, Семен Исаакович? - торопливо приступила к торговле Ханна.
Май молчал. Мандрыгин смотрел на него с любопытством Одиссея.
- Понимаю, - сочувственно кивнула Ханна. - Вас удерживает стыд. Если б не он, вы бы уже и про бебрика написали, и зад свой водрузили на этот стул безо всяких горделивых кривляний. Что такое стыд? Ну, какие это ощущения? У вас душу щемит, что ли? Хочется забиться в какую-нибудь дыру, чтобы никого не видеть? Вы ведь ненавидите свой стыд. Люто ненавидите. Он воняет, как горшок с дерьмом. Зачем вам это?
Май глядел темно, не зная, как ответить: мешал герцог из давнего, неоконченного рассказа - рыцарь в глухом колете, синем плаще, шапочке с пером, при шпаге. Он родился в Одессе, на пляже, за несколько секунд, пока песок струился между пальцами у Мая. Неприкаянный дуэлянт и философ был вестником беспечальной юности Мая, в которой для полноты счастья недоставало лишь одного: "Разве купишь ты бессмертие за все свое золото? И кто, скажи мне, герцог, продаст тебе его?"
- Как же без стыда-то… - с нелепым, отчаянным упрямством выговорил Май. - Да, ненавижу его часто, но знаю откуда-то - без него нельзя. Кто я буду тогда? - гадина прямоходящая…
- Максималист! Вы в зал поглядите. Разве там не люди сидят? Налоги платят, к святым мощам прикладываются, коляски для инвалидов покупают. Вот вы, Семен Исаакович, чем можете помочь инвалидам? Книгу свою подарить? Но она ни еды, ни денег не заменит. Да вы и сами это знаете не хуже меня, - Ханна, прищурившись, снисходительно рассмеялась. - А признайтесь-ка: разве не приятно вам думать, что дома, в стиральной машине, три тысячи долларов спрятаны!
- Истину глаголете, мадам, - вздохнул Мандрыгин. - Если уж доллары где-то спрятаны, хоть в стиральной машине, хоть в термосе, - вспоминать о них одно наслаждение!
Он осушил кубок, поднял, рассмотрел на свет и, увидев оставшуюся на дне микроскопическую каплю, поднес ко рту вновь. Это была - в полном смысле слова - последняя капля, переполнившая чашу гнева и ненависти Тита Глодова.
- Ё-мое!! Что это за мурло тут расселось!! - взвыл он, замахнувшись на артиста. - Чего в разговоры влазишь, а?
Стремительно бросился к хозяину Рахим, заслонил собою. Мандрыгин, обескураженно вскочил, зацепился шароварами о табурет, дернулся, порвал их и тут же угодливо поклонился.
- Это какое еще, позвольте спросить, "мурло"?! - вспылил Май. - Перед вами великий артист!
- И почти что губернатор острова, - героически пошутил униженный Мандрыгин.
- Требую извинений! - крикнул Май и гневно ударил бандурой по табурету; тот пошатнулся и упал.
- Браво! - заплескала руками, зааплодировала красавица. - Друг защищает друга! Как вам идет определенность, Семен Исаакович! Эта речь без вводных слов, решительность!..
Она яростно повернулась к Титу:
- Позор, Тит Юрьевич! Сколько раз я вам говорила: богатый человек должен - что?
- Овладевать культурой, - заученно тренькнул Тит, которому Рахим обтирал салфеткой потное лицо.
- Голубчик! - воззвала Ханна к Мандрыгину. - Умоляю, простите!
Она взглянула на Рахима, тот поднял с пола бисерный ридикюль, подал ей.
- Я понимаю, это - пошло, но все же… не соблаговолите ли принять от меня - за моральный ущерб?
Ханна вынула из ридикюля стодолларовую купюру.
- Гран-мерси! - ернически сказал Мандрыгин и тут же присобачил: - А пока ваш друг не овладел всей культурой, я готов еще и еще раз понести от него моральный ущерб - за такое же возмещение!
Он шаркнул ногой, упер руки в бока и быстрым, злым, чечеточным шагом двинулся к столу, за долларами.
- Не унижайся! - взвыл Май, схватив друга за рукав.
- Отцепись! - оскалился Мандрыгин, ударив его по руке. - Все из-за тебя! Кто мои, кровно заработанные, Шарлю отдал?!
- Э-эх, Семен Исаакович, - пристыдила Ханна. - За что ж вы друга-то так, великого артиста!
Все присутствующие - Тит, Рахим и попугай - выразили укор одинаково: защелкали языками.
- Ладно, плевать! Пусть унижается! - вошел в отчаянный раж Май. - Пусть каждый сам за себя! Но знайте: я, лично, не хочу, чтобы меня мурлом обзывали! Я протестую! И потому мне ваши деньги, Тит Юрьевич, не…
- Мадам, - простучал за спиной у Мая деревянный голос; официант стоял на пороге ложи. - Дирижер просил узнать, какие будут у вас пожелания?
- "Аиду" давай! - велела Ханна, стремительно и грозно встав из-за стола.
Тень от ее готической фигуры протянулась по полу, преломилась у стены, вскарабкалась на потолок и расползлась там пятном, безобразно нарушив уютную цветовую гамму ложи. Светильники у входа, фонарь над столом боязливо моргнули и разом утеряли веселую яркость. Мандрыгин, протянув руку за деньгами, опустил ее - испугался. Май попятился, прижался спиной к зеркалу, предчувствуя расправу. Ханна яростно приблизилась, сверкнув платьем, как молния. Бесшумная резкость, напор и сила ее движений ужасали. Она положила бледную, холодную, тяжелую ладонь на грудь Мая, и сердце его съежилось, а из глаз хлынули слезы.
Ударили литавры. Гром-марш из "Аиды" обрушился на зал и потек, потек, потек… - царственно, победно.
- Назначьте вашу цену! - приказала Ханна.
Взгляд ее высасывал жизнь из Мая, а сердце под тяжкой ладонью трепетало, как воробей.
- Сколько вы хотите? Двадцать тысяч долларов? Двадцать пять?
- А тридцать - слабо? - донесся сквозь музыку голос Мандрыгина.
Тит немедленно прогамкал в ответ:
- Ты бы, казачок, спел про эстонского акробата, и я тебе, так и быть, сто долларов суну. Итого, значит, вместе с той сотней двести выходит.
- С превеликой охотой, ваше степенство! - возликовал Мандрыгин. - После "Аиды" я - ваш! Вот только за аккомпанементом сбегаю. Нельзя без музыки-то про эстонского акробата.
Он кинулся вон из ложи. Гром-марш тем временем набирал силу, звуки наливались языческим золотом - все и вся смирялось перед ними. Ханна прижалась к Маю, обхватила за шею, забормотала, уставив опаловый взор прямо в его плачущие глаза:
- Спеши, Май! Скажи мне "да" и ты будешь жить в Неаполе! На вилле! Библиотека! Инкунабулы! В распахнутом окне - благоуханные сады и лазурное море! Поедешь во Флоренцию! Ведь ты с детства примирился с тем, что никогда не увидишь Фьезоле и фра Анджелико, а я могу исправить твою судьбу! Почему ты молчишь, Май? Тебе не жаль потерять все это?..
- Фра Анджелико… жаль, - прошептал Май.
Слова Ханны вливались в него, как отрава. Истерзанный, почти мертвый, он хотел сказать ведьме "да", чтобы прекратить свои муки. Рок вмешался в эту трагическую сцену, исказив ее нарочито шутовски, грубо.
- Отлипни от него, Ханна, - тренькнул Тит, постучав ложкой по столу. - Пусть катится! Найдем другого, сунем ему тысчонку зеленых - он и рад будет!
- Образина! Урод! - взвизгнула ведьма, не выпуская из объятий Мая.
От ее вдруг огрубевшего, жуткого голоса упали хрустальные кубки, и зеркала на миг ослепли - затянулись белесой пленкой, как бельмами. Ханна еще сильнее сдавила Мая в объятиях и… зарыдала. Финальные звуки триумфального марша из "Аиды", вскипев, оборвались.
- Спаси меня! Скажи "да"! - застонала Ханна, но осеклась и, прислушавшись, свинцово проронила: - Поздно.
Май услышал торопливые шаги Мандрыгина по лестнице.
- Сюда, братец! Господа, не обессудьте! Скрипач играть отказался - пьян. Я вам трубача привел. Он мне подыграет.