В небе – день, всех ночей суеверней,
Сам не знает, он – ночь или день…
– Я посчитала, сегодня уже тридцать третий день войны, – сказала она тихо.
– Правда? – удивился он. – Вот тебе и малой кровью на чужой территории… Знаешь, – заговорил он неожиданно громко, – да, я иногда страдаю от одиночества, но в конце концов это ведь не смертельно. Зато сейчас чувствую преимущество собственного положения. Мне не страшно, мне почти не страшно, потому что мне нечего терять. У одного – молодая жена в Иркутске, у другого – шестеро детей в Краснодаре, у третьего сестра, кажется… А у меня никого. И значит, никто ни в чем не сможет меня упрекнуть. – Он замолчал и быстро, украдкой глянул на нее.
Она сидела напротив и на него не смотрела. Он подался медленно вперед, протянул руку и кончиками пальцев дотронулся до ее волос.
Она отпрянула, откинула голову.
– Не надо, – сказала она. – Уходи.
Он посмотрел на нее почти умоляюще, но постарался сказать твердо:
– Подумай, пожалуйста, а потом скажи…
– Я уже подумала…
Дедушка Воробьев шустро вышагивал впереди, быстро и часто поднимая правое плечо. Был он в красной выцветшей косоворотке, подпоясанной ремешком с набором, в синих портках. На левой его ноге красовался начищенный хромовый сапог, а вместо правой, отсутствующей, была пристегнута деревяшка, старая, отполированная, со множеством тонких продольных трещин, вырезанная из крепкого, конечно, дерева. Деревяшка бутылочно сужалась книзу и заканчивалась медным стесанным и треснутым посредине набалдашником, отчего вся эта дедушки Воробьева нога здорово смахивала на чертово копыто.
За ним, не разговаривая, шли Мамин и Свириденко. Жоры Ермакова не было. Сзади, метрах в двадцати, торопливо и широко вышагивал Костя. Дедушка Воробьев, психуя, оглядывался и останавливался, и, когда он останавливался, останавливался и Костя.
– Костя! – теряя терпение, грозил дедушка. – Вот возьму хворостину, сниму штаны, надеру задницу!
Костя был невозмутим, делал вид, что не слышит, а если и слышит, то не понимает. И когда дедушка Воробьев делал к нему несколько торопливых и угрожающих шагов, Костя отступал, не показывая спины, ровно на столько же шагов. Но как только дедушка поворачивался и шел дальше, Костя отправлялся следом.
– Эй, военные товарищи, и вы все тута? – Сидя в тени на телеге, старик-молоковоз приветствовал их поднятым кнутом.
– Тута, – недовольно и раздраженно ответил Мамин и вдруг, словно вспомнив что, подбежал к повозке, молча и деловито начал снимать бидоны и ставить на землю.
– Ты чего это? – заволновался старик.
– Так оно небось прокисло? – говорил, работая, Мамин.
– Прокисло, – печально кивнул старик, – а ты откуда знаешь? Я ведь теперь вертаться пуще боюсь. Загрызет Верка.
Мамин рвал вожжи из рук старика, сталкивая его с повозки.
– Слезай, некогда! Дожидайся тут, потом вернем. Не нужна нам твоя кобыла…
– Это мерин, – обиделся старик-молоковоз, пытаясь вновь взобраться на телегу. Но Мамин хлестанул лошадь и подъехал к дедушке Воробьеву и Свириденко.
Телега гремела, визжала сто лет не мазанными колесными осями.
– Но! Но! Но, как тебя там! – кричал, стоя в телеге, Мамин и безжалостно хлестал кнутом по лошадиному крупу.
Телега подпрыгивала на редком ухабистом булыжнике. Чёртова нога дедушки Воробьева торчала, как пулемет. Внук его, Костя, бежал некоторое время следом, потом остановился и, заплакав, медленно побрел домой.
– Стой! – закричал внезапно Мамин, осаживая лошадь.
Падая назад, он тянул на себя поводья. Серый аж присел на задние копыта, задрав от боли голову…
А Мамин спрыгнул уже с телеги и побежал по улице, дробно стуча по булыжникам подкованными каблуками сапог.
Свириденко сразу ничего не понял, но посмотрел туда, куда устремился Мамин, и все стало ясно. Там стоял Лето Василий. В черном балахонистом комбинезоне и шлеме. Он, видно, не сразу понял, что Мамин бежит к нему и не для того, чтобы его похвалить. Наконец он понял это. Вася бежал быстро, но Мамин бежал много быстрее и на глазах настигал Васю. Какая-то женщина, пожилая и полная, стоя на дощатом тротуаре и поставив ведра с водой, удивленно и непонимающе наблюдала этот бег.
Вася оглянулся пару раз и остановился обреченно. Курсант-командир нисколько не замедлил скорости, а побежал даже быстрее и с ходу, без замаха, ударил механика-водителя кулаком в лицо. Лето Василий откинулся назад, но не упал, а подался вперед, полунаклонился и прижал ладони к лицу.
Мамин схватил его за шиворот и потащил, как нагадившего котенка, к подводе.
Бросив ведра, женщина шла рядом. Сознавая свою абсолютную правоту, Мамин повернулся к ней, оскалился в приветливой улыбке.
– Да чтоб у тебя руки отсохли! Что ж это так его ударил? – заругалась женщина искренне, в сердцах, все пытаясь увидеть Васино лицо. – Да за что ж он тебя так, сынок?
– Дезертир он, мать! – прокричал в ответ Мамин. – Сбежать хотел! Лето Василий его зовут, запомни, мать, чтоб ему стыдно было!
– Дезертир? – удивленно повторяла женщина. – Да какой же он дезертир! Сколько тебе лет-то, сынок? Да мало ль почему ушел! Мало ли чего бывает. Ты б спросил сперва. В ремни затянулся и думаешь – позволено людей бить. Гляньте на него, люди добрые, на паразита!
Мамин недовольно морщился.
Женщина чихвостила его до самой подводы, пока Мамин не толкнул Васю на телегу. Нет, Вася не плакал, а просто прикрывал, придерживал ладонями бегущую из носа кровь.
– Так с ними надо! – кричал Мамин, нахлестывая лошадь. – Они слов не понимают!.. Они уже приказов не понимают! С ними только кулаком надо, только силой! Только силой, чтоб боялись!
Непомнящий сидел у заводских ворот на корточках. Увидев несущуюся подводу и стоящего в ней командира, он поднялся. Мамин его тоже увидел и на ходу закричал:
– Прибыли, Непомнящий?! За уход с боевого дежурства – три наряда вне очереди! Это сперва! А потом проведем воспитательную беседу!
Они выскочили на площадь, сидя на телеге, придерживая две черные железные бочки с соляркой. Мамин безжалостно хлестал лошадь. И вдруг заорал что-то, потянул вожжи вправо, чтобы не столкнуться с несущейся навстречу большой и сильной каурой лошадью. Оглобля влетела в оглоблю, лошади запнулись, на телеге закачались опасно бочки, а с хороших подрессоренных дрожек заругался по-своему худой и красивый цыган. С ним сидели две цыганки, некрасивые, мослатые, до синевы смуглые. Они затарахтели, возмущенно размахивая руками. Мамин соскочил с повозки и хотел тоже закричать, и уже поднял вверх руку, но, глянув на дно дрожек, замолчал, опустил и ткнул туда указательным пальцем. Там лежали несколько керосиновых ламп без стекол, десяток железных дверных ручек и петель, а также манекен из витрины универмага, раздетый и убогий, – видимо, все, чем успели разжиться цыгане, припоздавшие на площадь.
– Это что такое? – спросил Мамин.
Цыган струхнул, заговорил быстро, полупонятно, гортанно:
– Это, капитан, валялось. Ехали сейчас, на дороге валялось. Мы подобрали.
И цыганки дружно подхватили эту мысль, развивая и расширяя ее, смешивая русский и цыганский.
– Та-ак! – загадочно произнес Мамин и оглядел площадь, пылающую в лучах падающего предзакатного солнца. В небе, на которое наползали откуда-то с юга черные тяжелые тучи, по-прежнему гудел самолет-разведчик. Люди стояли на площади там и сям, глядя, прислушиваясь, но не подходили.
Мамин вскочил на телегу, закричал им, призывно замахав рукой:
– Т-а-ак! Подходите, подходите, граждане, сюда! Подходите, не бойтесь!
Люди, человек двадцать, побаиваясь явно, подошли, собрались в кучку, смотрели на Мамина. Тот топтался на телеге, победно улыбаясь.
Курсант Новоборисовского танкового училища Иван Мамин знал всё, хотя были, наверное, такие области человеческого знания, до которых он еще не добрался. Однако Мамин отлично помнил, что нет вопроса, на который нельзя получить ответ, главное – правильно вопрос сформулировать. А формулировать Мамин умел.
– Товарищи, – негромко и очень серьезно заговорил он. – Мы наблюдаем тут у вас некоторые отрицательные явления. Какие-то слухи, разговорчики, паника и даже случаи мародерства. Это, во-первых, раз. Кое-кому… – возвысил голос Мамин и поднял торжественно вверх руку. До этого он, похоже, искал формулировку и вот наконец нашел: – Кое-кому небось показалось, что все кончается? Да нет, товарищи, это не так. Все только начинается! Это, во-вторых, два! – Мамин замолчал, быть может ожидая аплодисментов. Их не было.
Где-то рядом гудел мотор приближающегося автомобиля и часто, беспорядочно звенел колокол. Мамин и его аудитория одновременно повернули головы на этот звук и увидели, как на площадь выскочила ярко-красная пожарная машина. Сияющий медный колокол с незакрепленным языком и болтающейся веревкой звенел на ухабах сам по себе. Рядом с железной лестницей и пожарным насосом было прочно уложено барахло в мешках, поставленный на попа велосипед и даже оранжевый абажур. В кабине сидели двое: за рулем полный, с пышными усами дяденька в форменном пожарном кителе и фуражке и рядом – тоже полная, плотно сидящая женщина, неуловимо похожая на дяденьку, как становятся похожими друг на друга супруги от прожитого совместно времени, согласия и непреходящего бытового и физического благополучия.
Гудя и звеня колоколом, машина, как мечта о вчерашнем дне, пролетела мимо ошалевшей толпы. Несколько секунд на площади царила тишина.
– Симак-то, гля! – громко и весело выкрикнула вдруг какая-то женщина.
– Пожарный начальник со своей! Во, только пыль столбом! – поддержала другая.
– И машина заработала! – вновь подала голос первая. – А как Вольтиха горела, так "машина сломана", – скривившись, передразнила она, видимо, этого самого Симака. – Слышь, Вольтиха!
– А, хрен с ним! – крикнула в ответ равнодушно большая с усталым лицом женщина.
Выступление Мамина было смято, но сдаваться он не собирался.
– Немцы! – закричал Мамин, и все обратили к нему испуганные внимающие глаза. – Немцы – не финны! С ними мы договор заключать не станем! Будем бить наголову! До последнего гада! А город ваш, товарищи, оставляется пока из тактических соображений. Генеральная линия обороны рядом! Остановим врага и погоним вспять! Ждать вам долго не придется, товарищи! Ждать вам долго не придется! Ура!
Мамин закончил. Кто-то внизу робко и осторожно захлопал. Остальные не подхватили, а вместо аплодисментов посыпались сверху в великом белом множестве небольшие листки бумаги, и один из них, брошенный ветром, залепил Мамину лицо.
Сброшенные с самолета в пачках листовки летели вначале отвесно, но в воздухе пачки рассыпались, и бумажные листки, кружась и покачиваясь, падали на площадь, на головы стоящих людей.
Мамин глянул спешно на листовку, скривился и нервно смял ее в кулаке. Он увидел, что кто-то из стоящих внизу поднимает листовки, а кто-то держит их уже в руках и даже читает.
– Не трогать! – закричал Мамин испуганно и грозно. – Не глядеть! Не читать!
Но его перестали слышать, потому что одновременно все услышали возникший в небе тонкий свист, как будто падала оттуда гигантская смертельная игла.
Поняв, что это, толпа стала закручиваться в вихре страха и ужаса.
Цыган хлестанул своего жеребца, и дрожки с орущими, обхватившими друг друга цыганками понеслись прочь.
– Ложись! Воздух! – запоздало и бессмысленно закричал Мамин.
Мерин старика-молоковоза заволновался, засучил ногами, непонимающе завертел головой и вдруг рванул, и с повозки полетели одна за другой бочки, а с ними, рискуя убиться насмерть, Мамин, Непомнящий и Вася Лето. Свириденко успел ухватиться за поводья и пытался удержать обезумевшую от ужаса лошадь, рядом с ним телепался и подпрыгивал, каким-то чудом удерживаясь, дедушка Воробьев.
Они распластались на площади, обхватив руками головы и телом пытаясь вдавиться в землю, спрятаться в ней от близкого взрыва. Но страшнее даже этого неминуемого взрыва был раздирающий душу, мозг, сердце невыносимый вой, издаваемый бомбой.
– Всё!! Всё!! Всё!! – орала дико, стоя на коленях, какая-то растрепанная, зажимающая ладонями голову баба, качаясь вперед и назад, как в заклинании.
Мамин оторвал от земли голову.
Бомба крутилась беспорядочно в воздухе и как-то замедленно падала на площадь. Мамин зажмурил глаза и ткнулся лицом в булыжники… И тут же что-то упало с пустым грохотом на другом конце площади, загремело, покатилось, и все стихло. В абсолютной и бесконечной тишине лежали все на площади – живые, но уничтоженные. Никто не поднимал головы, и никто не смотрел на пустую железную бочку с сотней пулевых пробоин, сделанных специально, чтобы, падая, бочка выла и поселяла в душах этих русских смятение и ужас…
III
Двигались медленно – молчаливые, понурые, особенно загнанный Маминым мерин.
Правил лошадью дедушка Воробьев, рядом, свесив ноги, опрокинувшись на спину и закрыв глаза, лежал Мамин. Но не спал, лицо было напряженным, нервным. Сзади, возле бочек, сидел Непомнящий, ссутулясь, согнув колесом спину и положив на колени бессильные руки. Свириденко и Вася Лето шли рядом, по обе стороны повозки.
Рыжий Свириденко думал о чем-то, лоб его был нахмурен, каждые два шага он хлопал себя по колену шлемом.
А Васино лицо было тихим и блаженно-счастливым. Иногда он невольно улыбался и, косясь на товарищей, таил улыбку. Непомнящий ежился, озябнув. Воздух вокруг потемнел и потяжелел. Непомнящий с трудом выпрямил хребет, вздохнул глубоко, поморщился, глянул на небо.
– Гроза будет, – сказал он.
Никто не отреагировал, лишь Вася Лето задрал вверх голову, осмотрел небо, затянутое синими до черноты тучами, и согласился:
– Ага…
Пыхнула молния. Мамин открыл глаза, держась за спину, поднялся, и тотчас небо стало раскалываться с чудовищным треском, будто кто-то давил его там гигантскими ладонями, пробовал на зрелость свой вселенский арбуз.
Несколько крупных холодных капель упало на круп лошади, на телегу, на людей.
– Гони! – крикнул дедушке Воробьеву Мамин.
Дождь ливанул, налетел волной вместе с порывом холодного ветра.
Свириденко и Лето запрыгнули в повозку; мерин побежал шибче, шлепая широкими копытами по мгновенно раскисшей, поплывшей дороге.
Стало почти как ночью темно, частые молнии выхватывали из темноты белые, безмолвные, оробевшие лица людей. Живая дождевая вода лилась с неба потоком, и Серый, видимо перестав различать дорогу, встал. Мамин секанул его хлестко по мокрому крупу кнутом, тот вздрогнул, но продолжал стоять.
– Лезем под телегу! – крикнул Мамин.
Мокрые и замерзшие, они скучились, сидя на корточках под повозкой. Молний в открытом поле боялся каждый, но больше всех, похоже, боялся Лето Василий: он вздрагивал сильно, зажмуривал крепко глаза, жался к дедушке Воробьеву.
Мамин глянул весело и озорно, обнажая мелкие зубы и белые десны, прокричал:
– А ты чего не крестишься, папаш? Серчает Илья-пророк!
Дедушка Воробьев обиделся:
– Не твое дело. Когда хочу, тогда и крещусь. – И чтобы сменить тему, спросил: – Вы как его тащить собираетесь?
– Да есть, папаш, способ проверенный.
Дедушка Воробьев кивнул:
– Мы в ту войну тоже танки таскали. Воротом. А прошлый год вагон заводской так вытащили.
Теперь кивнул Мамин:
– Проверенный способ, папаш, танкистский. Самовытаскиватель называется.
Дедушка Воробьев кивнул вновь. Мамин засмеялся:
– А рванет ваш завод фашиста! Во будет делов!
– Да они минировали абы как. – Дедушка Воробьев расстроенно махнул рукой. – Наспех все, лишь бы не заругали. А и ругать-то некому. Я уж ходил за ними, стыдил. Строим абы как и рванем абы как.
Взорвалось, задрожало, загудело от грома небо.
– Не хохол?! – крикнул Мамин.
– Чего? – не понял дедушка Воробьев.
– Сапер, говорю, не хохол был? А то я знаю сапера одного, хохла. Ох и фрукт!
– Не, – мотнул головой дедушка Воробьев. – Наши, кацапы.
– Так вы за Ермаковым-то приглядите, – помолчав и поглядывая вокруг, попросил Мамин в который раз.
– Его Верка ночью к тетке отведет, в деревню. Там покойней будет, – пообещал дедушка Воробьев. – Я и Верке с Костькой наказал там остаться… Взорвется завод, меня потянут. Языкатых у нас много, а немцы народ ушлый.
Мамин внимательно посмотрел на старика, но скоро улыбнулся, засмеялся:
– А шебутной этот Ермаков! Выпил чуть, а разговоров, разговоров! Так пулемет и не отдал. Я, говорит, все равно своего фашиста убью! Шебутной…
Танк был цел-целехонек, стоял на том же месте, умытый и невредимый, и несколько секунд Мамин, не скрывая своих чувств, замерев, смотрел на него любовно и преданно.
– Ох и здоров, батюшка! – искренне высказался дедушка Воробьев.
– Еще в воде сколько! – самодовольно похвастался Мамин, будто речь шла о каких-то его личных достоинствах.
Он торопливо разделся и, оскальзываясь голыми пятками на раскисшем берегу, направился к своему танку, но остановился, что-то вспомнив. Спину его пересекала наискосок страшная багровая полоса от удара цепью на площади. Он обернулся и благодарно взглянул на экипаж. Мамин был сейчас похож на классного футболиста: худой, жилистый, чуть кривоногий, в длинных, прилипших к телу трусах с белыми полосками по бокам для шику, – он словно после тяжелого, но выигранного матча, стянув на ходу футболку, отправлялся по раскисшему от дождя полю в раздевалку. Жить Ивану Мамину становилось лучше и веселее.
– Лето меняет топливопровод, – отдал он первую команду. – Непомнящий заправляет баки. Свириденко и я ставят самовытаскиватель.
Растущее вечернее солнце падало за большой уходящей тучей, одаривая ее великодушно золотой каймой и разбавляя золотом голубизну умытого дождем неба. В реку бежали, чуть слышно журча, многочисленные мутные ручьи. Мамин приподнял срубленное в роще еще утром бревно и потащил его в воду.
Дедушке Воробьеву трудно приходилось со своим чёртовым копытом на склизкой и вязкой земле, но он не стоял на месте, крутился у бочки с соляркой, помогая Непомнящему переливать ее в ведро.
Из открытого танкового двигателя торчала лишь нижняя половина Лето Василия. Изредка он выглядывал, чесал макушку мазутной рукой, торопливо смотрел на Мамина в желании с ним посоветоваться, но, не решившись, вновь скрывался до половины в двигателе.
Самая тяжелая работа была у командира и башнера. Они привязывали впереди под гусеницу цепями бревно, и для этого им приходилось опускаться в грязную воду с головой, работая на ощупь, сбивая в кровь о металл руки. Но Мамин был бодр, весел даже. Проходящему мимо с ведром Непомнящему он крикнул шутливо:
– Вы, глядите, в радиатор не залейте! – И громко засмеялся, приглашая вместе с ним смеяться остальных. Свириденко хмыкнул. Непомнящий заулыбался смущенно. Вася вынырнул из двигателя и, не зная причины смеха, просто радуясь ему, засмеялся тоже.
– А все ж таки в наше время танки лучше были! – крикнул с берега дедушка Воробьев.
– Как лучше? – прокричал из воды Мамин.
– У вашего – одна голова, а тогда их было на одном аж по три-четыре!.. Ну и пушек, ясное дело, столько же!
Мамин подмигнул Свириденко: