Иван на мгновение нахмурился, но сделал над собой усилие и улыбнулся.
Генка по-хозяйски обошел мотоцикл, постучал ногой по колесу.
– Ну, садись, чего стоишь, – поторопил он жену.
– Ген, а какой сон тебе снился? – тихо спросила Аня, вглядываясь в мужа, словно пытаясь так узнать, что же ему сегодня ночью снилось.
– Какой-какой… Еще какой! – загадочно ответил Генка, поправляя на голове танкистский шлем.
Аня вздохнула, надела мотоциклетный шлем и уселась в коляску. Мотоцикл был большой и старый. Чихая и кашляя, он завелся только с третьего раза, и муж и жена Головановы поехали на работу.
Иван обогнал грузовик и стал нагонять бойко бегущий посредине мотоцикл с коляской. Генка оглянулся и, чуть свернув к обочине, прибавил газу. Генка не любил, когда его обгоняли.
Несколько секунд они двигались параллельно. Иван посмотрел сквозь стекло на мотоциклистов и приветливо улыбнулся.
Генка был напряжен и бесстрастен. Аня взглянула на Ивана удивленно и испуганно.
Иван прибавил газу и плавно ушел вперед.
– "Форд"! – крикнул жене Генка, указывая на удаляющийся автомобиль.
Аня посмотрела на мужа с уважением и кивнула.
Плюшевой встретил Ивана в проходной фабрики и повел в контору коротким путем – через "отбелку" – цех, где отбеливали шерстяное полотно для будущих платков. И среди большого сумрачного пространства, где стояли огромные парящие чаны, а под потолком висела сохнущая ткань, Иван увидел неожиданную и удивительную картину, которая заставила его остановиться. У противоположной стены рядом с большим грязным окном – танцевали. На подоконнике лежал портативный магнитофон, звучал Штраус, и под эту музыку танцевали двое: женщина в сером рабочем халате и резиновых сапогах и девочка-подросток в яркой болоньевой куртке. Ушедший вперед Плюшевой тоже остановился и посмотрел туда, куда смотрел Иван.
– Малышева… – проговорил Плюшевой, морщась, как от изжоги, и сердито крикнул: – Малышева!
Женщина и девочка остановились и вопросительно уставились на председателя фабричного комитета.
– Ну как тебе не стыдно, Малышева! – укорил Плюшевой и указал взглядом на ничего не понимающего Ивана. – Дисциплина труда у нас еще хромает, – хмурясь, проговорил Плюшевой и, разведя руками, объяснил: – У дочки выпускной бал скоро, вот она и приходит к матери… учиться… Дома тесно, а здесь просторно. – И Плюшевой погрозил женщине пальцем.
Уже выходя из цеха, в двери, Иван оглянулся и вновь увидел танцующих.
Кабинет директора фабрики был небольшой, а народу собралось много, так что пришлось тесниться. Высокому гостю освободили место рядом с директорским столом под портретом Ленина. Глаза у Ивана прямо-таки светились радостью – карие, лучистые.
– Меня зовут Иван Фрезински, – заговорил он, волнуясь, вытянувшись струной и подавшись вперед к тем, кто смотрел на него и слушал с интересом и даже, можно сказать, жадностью. – Не Иван, как меня здесь уже называли, а Иван. Это там, в Америке я Иван, а здесь, на родине моих предков, среди русских людей, я – Иван. Я приехал из Соединенных Штатов Америки, город Сакраменто, штат Калифорния. – Он вздохнул в волнении, засмеялся, некоторые из слушающих тоже рассмеялись, и напряжение несколько спало. – Сегодня я – счастливый-пресчастливый человек! Я правильно говорю?
Стоящие прямо напротив закивали: правильно, мол, правильно.
– Моя родная бабушка уехала в Америку, будучи юной девицей. Это было еще до Октябрьской революции. Единственная вещь, ценность, которую она привезла с собой, был платок. Когда я был еще маленький мальчик, я рассматривал узоры бабушкиного платка и таким образом представлял себе таинственную и сказочную страну Россию. Затем я закончил Калифорнийский университет, факультет народного и прикладного искусства. Я имею много публикаций в специальных журналах. Моему перу также принадлежит книга об искусстве американских индейцев. Уже давно я замыслил написать книгу о русских женских головных уборах, которые попросту называют – платки, и посвятить ее памяти моей родной бабушки. Я много работал в библиотеке национального конгресса и собрал очень большой материал. Благодаря этому я узнал и полюбил творчество великого, как я думаю, художника платков Павла Иконникова, который для меня значит так же много, как Чайковский в музыке, Толстой в литературе, Левитан в живописи.
Взгляд Ивана встретился со взглядом Ани, и он запнулся и задумался, а Аня смутилась и спряталась за спиной стоящего впереди Плюшевого.
– Сегодня я также счастливый-пресчастливый человек, потому что я наконец оказался в городе моей мечты. Раньше это было совершенно невозможно, а теперь, благодаря перестройке, слава богу, стало возможно… В вашем городе творится русский национальный дух в его художественно-прикладном аспекте! Я также счастлив от сознания того, что целый месяц буду разговаривать на русском языке с моими родными русскими людьми! Спасибо.
Выступление гостя удивило и взволновало. Первым захлопал в ладоши директор, за ним зааплодировали остальные. Ашот Петрович развел руками. Он был маленький, лысоватый, с животиком.
– Ну что, товарищи? – обратился он к подчиненным. – Поможем товарищу?
– Поможем! Конечно, поможем, – глухо отозвались приглашенные.
– Тогда, как говорится, официальная часть, сами понимаете…
Видно, было все подготовлено – словно по волшебству отворилась дверь, и в кабинет вошла пожилая секретарша с большим металлическим подносом в руках. На подносе стояли несколько открытых бутылок лимонада и лежали на тарелках две горки бутербродов с сыром и колбасой.
– Вы в курсе, у нас сейчас борьба с пьянством? – Ашот Петрович налил лимонад в фужеры.
– Да, конечно! – еще более оживился Иван. – Я читал, знаю, раньше здесь очень много пили.
– Много, много, – со вздохом согласился Ашот Петрович. Он сделал глоток лимонада, скривился и спросил: – А вы армянский коньяк пробовали?
– Нет! – бодро ответил Иван. – Дело в том, что я совершенно не употребляю алкоголь!
– Совсем? – Ашот Петрович не поверил.
– Совсем, да! Когда я был еще маленький мальчик, я захотел однажды попробовать виски. И бабушка не отказала в моей просьбе. Я выпил целый стакан и с тех пор совершенно не употребляю алкоголь!
Ашот Петрович смотрел на американца сочувственно.
– Если бы то было не виски, а армянский коньяк… – И подмигнул гостю.
Иван оценил шутку, несколько даже переоценил ее, громко засмеявшись, а следом засмеялся и автор шутки.
Рядом на столе лежал сделанный из картона раскрашенный макет праздничного потешного городка.
– Наш Диснейленд! День города. Вы в августе здесь еще будете? – спросил директор.
– В августе здесь я еще не буду. Уже не буду… Я правильно говорю? – Иван задумчиво посмотрел на макет, видимо пытаясь представить его в реальности, и осторожно потрогал пальцем заостренный конец торчащего посреди макета деревянного штыря.
А общение меж тем становилось все более неформальным, видно, лимонад раскрепостил собравшихся, а пузырьки его взбодрили кровь…
– Полубояринова, секретарь парткома. – Галина Ивановна была женщина решительная. – В каком году ваша бабушка отсюда уехала?
Иван глянул на нее коротко и испуганно:
– В одна тысяча девятьсот шестнадцатом году.
– А что послужило причиной? Если не секрет, конечно…
– Любовь. Несчастная любовь.
Полубояринова пожала плечами:
– Да, чёрт побери! Все одно и то же. Во все времена и при всех системах.
Тут подошел директор заводской многотиражки Аркаша Суслов – улыбающийся, похожий на большого ребенка с грустными глазами. Подняв вверх палец, он обратился к секретарю парткома с ироничным пафосом в голосе:
– Я согласен, Галина Ивановна, что в единстве с партией сила народа, но и вы не забывайте, что в единстве с народом сила партии.
– Шутишь, Аркаш? – спросила Полубояринова и объяснила Ивану: – Он у нас шутник.
Аркаша протянул руку, мгновенно делаясь серьезным:
– Суслов. Однофамилец. Аркадий. Редактор местной газеты. Хотел бы договориться об интервью для наших читателей.
– С превеликим удовольствием! – Иван принял шутливый тон общения. – Это будет мое первое интервью в жизни. Как называется ваша газета? "Правда"? "Таймс"? "Интернешнл геральд трибюн"?
– "За коммунистический труд", – отрапортовал Аркаша. Неподалеку стояла Аня, и Аркаша заговорил громче, чтобы она услышала: – Хотите, познакомлю вас с самой прекрасной дамой нашего города?
Аня смутилась.
– Я смотрю на вас… Мне кажется, у меня есть такое чувство, как будто я вас где-то видел…
Аня улыбнулась:
– Сегодня утром по дороге на фабрику.
– Так это были вы?! – обрадованно воскликнул Иван.
– Продолжаю знакомство! – вмешался Аркаша. – В старые времена считалось, что города стоят на сорока праведниках. Но то было в старые времена, теперь с праведниками напряженка…
– Напряженка, – повторил Иван новое слово.
– Напряженка, – продолжил Аркаша. – Да и городок наш маленький… Я авторитетно заявляю, что Васильево Поле держится на этих хрупких плечах…
– Аркаша, – попросила Аня.
– К тому же, – продолжил Аркаша, – она лучший художник фабрики, общественный директор нашего музея, а также, как и вы, поклонница творчества Иконникова. Да и еще – примерная жена.
– Аркадий, – попросила Аня, в голосе ее появилась жесткость.
Аркаша умолк.
– Иван, – представился гость.
– Аня.
– Анна?
– Аня.
– Анна.
И они одновременно засмеялись.
В самом конце рабочего дня Аня и Иван отправились в фабричный музей. Они быстро шли по длинному коридору, а рядом двигался Аркаша, держа в вытянутой руке диктофон.
– Скажите, а это правда, что вы написали письмо Горбачеву? – спросил он.
– Письмо Горбачеву? – удивился Иван. – Я позвонил конгрессмену от нашего штата и попросил помочь. А конгрессмен обратился к Горбачеву, когда тот был в Америке.
– Чёрт побери! – воскликнул Аркаша. – Какому мне позвонить конгрессмену?
Аня недовольно хмурилась.
– И последний вопрос. Как вы думаете, когда перестройка начнет приносить плоды?
Иван задумался и, улыбнувшись, ответил:
– Лично мне она их уже принесла.
Теперь задумался Аркаша и, чуть погодя, захохотал. Следом засмеялся Иван:
– Благодарю! Тэнк ю вери мач. Интервью читайте в ближайшем номере! – Он хотел сказать что-то еще, но Аня остановила:
– Аркаша…
Аркаша поднял вверх руки – как бы сдаваясь, попятился, споткнулся, чуть не упал и побежал по коридору в другую сторону.
Иван удивленно посмотрел ему вслед.
– Он хороший, – объяснила Аня. – Хороший… Просто он устал.
Генка проходил по фабричному двору, когда в окне музея что-то коротко вспыхнуло. Вспыхнуло и погасло. Генка остановился – озадаченный и заинтересованный. А там снова вспыхнуло. Вспыхнуло и погасло. И Генка, ясное дело, подошел ближе и заглянул в низкое окно… И лучше бы он этого не делал. Потому что тот американец его, Генкину, законную жену фотографировал.
– Не понял… – сказал сам себе Генка.
Вообще-то, понимать особенно было нечего. Американец фотографировал платки, которые Аня держала поочередно в вытянутых руках. Но Генке все равно это очень не понравилось, и он сделал вид, что не понимает – что там такое происходит.
Потом они стали о чем-то разговаривать, стоя очень друг к другу близко, теребя в руках то один, то другой платок и фактически друг до друга дотрагиваясь.
– Этот платок называется "Весна Священная", – сказала Аня.
– Стравинский?
– Да, Павел Тимофеевич тогда очень любил этого композитора. А этот… – Аня немного смутилась, – …"Любовь". Шутливый узор, видите? Тогда на фабрике работала девушка Люба, очень смешная и очень славная. И Павел Тимофеевич посвятил ей эту работу. А это… – Аня вздохнула. – Это "Кайма".
– "Кайма"? – удивленно повторил Иван.
– Да… Видите, черное поле и золотая кайма с очень тонким и красивым узором… У Павла Тимофеевича тогда умерла жена, и он сделал этот платок. Черное поле, он говорил, это – жизнь, а золотая кайма – смерть. Но тут я с ним не согласна.
– Анна, вы так говорите, как будто знали Иконникова лично, – с улыбкой проговорил Иван.
Аня улыбнулась:
– А я его и сейчас знаю.
То, что увидел Генка дальше, было ужасно. Американец выпучил глаза, закричал что-то, а потом взял Аню за руки.
– Да вы чего, озверели? – спросил Генка и отвернулся.
Когда Аня вошла в комнату, Генка сидел перед телевизором и смотрел программу "Время". Горбачев встречался с народом, и Генка сидел и смотрел. Аня улыбнулась.
– Добрый вечер, – сказала она, но Генка продолжал смотреть телевизор.
Аня посмотрела на него удивленно и спросила:
– А почему ты меня не подождал? Что-нибудь случилось?
Генка молчал и смотрел телевизор.
Аня устало вздохнула, присела на маленький диванчик у двери и стала удивленно смотреть в Генкин затылок. Теперь не только он, но и она молчала – говорил один Горбачев, и этого Генка вынести уже не мог. Он вскочил, выключил телевизор и, повернувшись к жене, гневно и страстно вопросил:
– Зачем он тебя фотографировал?!
Аня не сразу поняла, о чем идет речь.
– Он не меня фотографировал, а платки, – объяснила она после паузы.
– Видел я, какие платки он фотографировал! Он тебя фотографировал!
– Он не меня фотографировал…
– Видел я, кого он фотографировал! Зачем он тебя фотографировал? (У Генки получалось – "фоторафировал".)
– Гена, он фотографировал не меня.
– Видел я, кого он фотографировал! Зачем он тебя фотографировал?
– Ты видел и не зашел? – удивленно спросила Аня.
– Если бы я зашел, я бы его там убил! А я не хочу сидеть… из‑за какого-то козла американского!
– Гена, ты подсматривал? – удивленно спросила Аня.
– Я не подсматривал, я смотрел! – возмущенно закричал Генка и прибавил трагически, переходя на шепот: – Как мою жену… фотографируют…
Аня улыбнулась:
– Гена, какой ты смешной. И не кричи, пожалуйста. Ты разбудишь ребенка.
– Да, я смешной! – нервно засмеялся Генка. – Я в кювет влетел. Чуть не перевернулся!
В Аниных глазах возник испуг, она инстинктивно поднялась и сделала шаг к мужу, но он, останавливая ее, выставил вперед ладонь:
– Не надо! Этого не надо!
Аня остановилась.
– А зачем он брал тебя за руки?
Тут Аня действительно смутилась, и это не ускользнуло от Генки.
– Брал! Я видел! Я все видел!
Аня снова улыбнулась:
– Ты видел, но ничего не слышал. Если бы ты слышал…
– А мне не надо слышать! Знаешь такую поговорку: "Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать"? Взял за руки и держал! Чужую жену! Это в Америке, может, можно, а у нас…
Генка развивал эту глубокую мысль, без устали нес чушь, и Аня заговорила, стараясь объяснить:
– Дело в том, что он там в Америке видел репродукции платков Павла Тимофеевича, но там не было датировки, только фамилия, и он думал, что Павел Тимофеевич жил в девятнадцатом веке. И когда я сказала, что Павел Тимофеевич сейчас жив-здоров и что можно…
– Павел Тимофеевич! Павел Тимофеевич! Вот где он у меня, твой Павел Тимофеевич! Ему давно в психушке место или на кладбище, а ты носишься с ним! – заорал Генка.
– Не говори так! – остановила его Аня. – И не кричи. Ты разбудишь ребенка…
– Погоди, погоди, – дошло до Генки. – Так ты теперь вдвоем… с этим… к этому поедешь? Так?
Аня села на диванчик и объяснила:
– Я обещала познакомить его с Павлом Тимофеевичем. Если хочешь, поедем вместе.
– Я? – ткнул себя в грудь Генка и засмеялся. – Та-ак, – протянул он и зашагал по комнате. – Так-так-так… Я, значит, для нее всё! Пить бросил, курить бросил, деньги все до копеечки. В коллективе уважают, несмотря на судимость. Ко мне Полубояринова, парторг, подходит сегодня: "Голованов, ты как насчет партии думаешь?" А она? А ты? Ты! – заорал Генка, и в этот момент за стеной заплакал ребенок.
– Ну вот, разбудил… – тихо и устало проговорила Аня.
– А-а! – высоко закричал Генка, схватил с диван-кровати, на котором они спали, и швырнул на маленький диванчик, где сидела Аня, подушку и одеяло. – Спи тут! Я с тобой теперь спать не собираюсь! – Подумал и, решив усугубить наказание, забрал одеяло себе.
Пальцы летали по клавиатуре компьютера, буквы быстро складывались в слова, а слова в предложения. Ивану работалось. Внезапно в двери что-то громыхнуло, и Иван удивленно оглянулся. На пороге стоял сосед Альберт – пьяный, веселый и расхристанный.
– Сосед! – воскликнул он бодро и жизнерадостно. – Давай выпьем!
– Спасибо, я не употребляю алкоголь, – твердо ответил Иван.
– Не употребляешь? Ну, тогда пойдем погуляем! – предложил Альберт и, подмигнув, прибавил громким шепотом: – Я тут такое женское общежитие разведал…
Иван улыбнулся:
– Спасибо, я не гуляю.
Альберт развел руками.
– Ну, тогда извини… – проговорил он, нисколечко не обидевшись, и скрылся за дверью.
Этот неожиданный визит не испортил настроения, но от работы отвлек. Иван поднялся со стула и, сунув руки в карманы, широко зашагал по комнате.
Во поле березка стояла.
Во поле кудрявая стояла, –
запел он грудным, самодеятельно поставленным голосом.
Люли-люли, стояла!
Взгляд Ивана упал на фотографию бабушки, и он остановился.
– Бабушка, я влюбился? – Он вдруг смутился и сформулировал вопрос иначе: – Бабушка, я полюбил? Я люблю? Я правильно говорю?
И вновь зашагал по комнате, напевая уже вполголоса:
Некому березу заломати,
Некому кудряву заломати.
Люли-люли, заломати.
Теперь взгляд его переместился на фотографию девушки и, возможно, ее взгляд потребовал другой песни. Сам того не замечая, Иван перешел на английский:
Глори, глори, аллилу-уйя!
Глори, глори, аллилу-уйя!
Он остановился перед фотографией и прокричал по-английски:
– Джессика, я влюбился!
Спят усталые игрушки,
Книжки спят, –
измученно напевала за стеной женщина, укачивая плачущего ребенка.
Аня плакала почти совсем неслышно, но Генка слышал.
– Ань… Аня, – зашептал он виновато и с одеялом на плечах подошел к диванчику, на котором, поджав ноги и отвернувшись к стене, лежала в одежде Аня. – Ань, не плачь, – попросил Генка. – Когда ты плачешь, я… умираю…
Несмотря на противный моросящий дождь, Иван совершал свой утренний "джоггинг". Обгоняя колонну тех же солдат, он вновь, как и вчера, услышал:
– Закурить не найдется, командир?
Иван не успел ответить, потому что идущий в строе последним объяснил:
– Он не курит, у него вчера спрашивал.
– Курицын! – прокричал впереди неохватно толстый прапорщик. – Разговоры в строю!