Спиридонова ойкнула. Анна Георгиевна закусила губу и закрыла глаза.
– Каждой женщине дается в жизни шанс! – продолжала выступать Анна-Алла. – Один! У меня он тоже был… Да Анька будет последняя дура, если этого американского Ваню за жабры не возьмет! У меня же глаз, я все вижу… Он хоть и американец, но он же еще и наш… Олух царя небесного!
Анна-Алла словно объявила выход на концерте: в дверь кто-то корябнулся, и вошел Иван – робкий какой-то, растерянный, вылитый олух царя небесного.
– Здравствуйте, я пришел… – сбивчиво заговорил он, но Анна-Алла взяла инициативу в свои руки.
– Здра-а-авствуйте! – пропела она, раскинув руки, словно собираясь заключить его в объятия. – А мы вас который день ждем… Вот здесь мы и работаем…
И женщины стали водить Ивана по своей комнате, показывая все и объясняя, и Иван слушал и даже что-то записывал, но нет-нет и поглядывал на пустой Анин стол – с растерянностью и тоской.
Любовка – это соседний с Васильевым Полем рабочий поселок, где темными летними вечерами местные женщины и старушки играли на улице в лото.
– Кончила… Кончила! – подскочила радостно сухонькая старушенция в очечках.
– Кончила, – хмыкнул проходивший мимо Генка, отправил подальше щелчком окурок, плюнул вслед и пошел к деревянному домишке, где жили его крестная мать и крестный отец.
Стелясь по земле и виляя хвостом, к нему кинулась мелкая рыжая псина.
– Шарик, Шарик-бандит. – Генка трепанул пса по холке. – Здоров, крестный! – крикнул он еще из темных сенцев.
– Здоров, – ответил дядя Сережа, когда увидел Генку.
Он крошил в миску с молоком кусок серого батона.
– Вечерять будешь?
– Не-а… Неохота, – отказался Генка.
– Анька там как? Не болеет?
– Нормально, чего ей сделается? Ты это, крестный, ружье мне дай, – попросил Генка, нервно поглядывая в окно.
– На охоту, что ль?
– Ну…
– На кого?
– На кабана, на кого…
– А заловят? Не сезон ведь…
– Не заловят. С ментами иду, – объяснил Генка.
– С какими?
– С нашими. С Воробьем и с Бармалеем.
– С каким Воробьем, с Витькой? – оторвался дядя Сережа от своей тюри.
– Ну…
– Тогда бери. На полатях лежит.
Генка вскочил па табуретку.
– Оно у тебя на сколько метров бьет?
– Да метров на шестьдесят свободно…
– На шестьдесят, – удовлетворенно повторил Генка, вытаскивая из хлама ружье в чехле. – На шестьдесят – это хорошо…
И тут же хлопнула первая дверь, потом вторая, зажегся свет, и зазвучал веселый голос тети Маши:
– Чего в темноте сидите? Электричество экономите? Здорово, крестник! Чего как петух на насесте?
Генка продолжал стоять на табуретке с ружьем в руках.
– На охоту, что ль? Правильно! Слазий, давай подержу. – Она взяла из Генкиных рук ружье и поставила в угол. – Ты, дед, накормил крестника? – обратилась она требовательно к дяде Сереже. – Щи на печке… Сам ешь тюрю свою… Зубы, Генк, так и отказывается вставить! Упрямый! Лошадиные, говорит, вставят еще… Ну и хлебай свою тюрю, а мы щей с курятинкой сейчас, правда, Генк?
– Да я не хочу, крестная. – Генка не выдерживал напора крестной.
– Ладно! – махнула она сердито рукой. – Ладно-ладно! Садись, не разговаривай! Вот и пупок тут… Ты ж пупки любишь. Как пупок, бывало, так Генке…
– Да я… крестная. – Генка сглотнул слюну.
А тетя Маша уже ставила перед ним налитую до края миску наваристых щей. Потом взяла с комода кошку-копилку, выгребла из кармана кофты мелочь и принялась ее пересчитывать, приблизив ладонь к лицу.
– Это не гривенник, глянь? – Она показала монету Генке.
– Двушка, – буркнул он, не отрываясь от щей.
– Собака такая, обманула, – ругнулась на двушку тетя Маша. – Сорок две копейки сегодня!.. Понял, дед! И давеча семьдесят! Так, глядишь, на цветной телевизор соберу! Сама буду глядеть, а тебе хрен покажу!
Дядя Сережа закряхтел, заерзал на табуретке, но промолчал.
– Злится, Ген, а сказать нечего! – Тетя Маша прижала кошку к обширной груди, опуская в прорезь монеты.
Вновь стукнула входная дверь, что-то упало в сенях, и в комнату вошла сутулая черномазая и носатая баба.
– Ой, Маш, а ты чегой-то раньше ушла? – спросила она из двери.
– Чего надо, того и ушла, – не очень вежливо ответила тетя Маша.
– Выиграла? Скока? – задала еще вопрос носатая.
– Сорок две, – ответила тетя Маша тем же тоном.
– А я шешнадцать копеек проиграла… А Ксенька-бушманка снова выиграла… Два рубля, – сообщила женщина. – Ой, а кто это сидит? Ген, ты, что ль? – фальшиво удивилась она. – Здравствуй, Ген!
Генка буркнул в ответ неразборчиво и чуть не подавившись. Дядя Сережа взял со стола будильник, послушал и снял ножом заднюю крышку.
– Ой, а Маринка моя с Москвы привезла кофточку такую жатенькую, сорок рэ… И платок серейский блескучий красотющий. Не то что наше барахло… – вновь заговорила незваная гостья.
– Чей платок? – не расслышал дядя Сережа.
– Серейский, – повторила она и добавила: – С тистями…
– С чем? – Генка оторвался от щей.
– С тистями… – менее уверенно повторила баба. – Ну, с бурхамой! Ой, да ну тебя, насмешничаешь. Так Маринка моя оделась – как куколка! Говорит, чегой-то Генки Голованова давно не видать? Не случилось ли чего у него там?
– Ладно, чего пришла? – грубо оборвала ее тетя Маша.
– Терку дай, – попросила в ответ та. – А то Маринка моя оладиков картофельных захотела, а терка сломалась, ручка отвалилась.
– На! – оборвала ее тетя Маша, сунув терку и оттирая гостью к двери.
– Ладно, пойду я… До свидания, Ген! Заходи в гости-то!
– Щас, разбежались, – бросила тетя Маша, закрывая дверь. – Сама бушманка… Ксенька на пяти картах играет, а она на одной норовит разбогатеть… Ворона… Терка ей нужна… Сама была… Неизвестно с кем Маринку прижила. И Маринка ее, прости господи… С шестнадцати лет терка. Никто замуж не берет, перестарка. Ты гляди мне! – серьезно и строго пригрозила тетя Маша Генке. – Ни ногой мне туда! Враз окрутят!
– Чего болтаешь, кого окрутят? – вмешался дядя Сережа. – При живой жене… У него – Анька…
– Анька! – зло передразнила тетя Маша. – Лежишь тут, не знаешь ничего! Вся фабрика знает, вся Любовка говорит! Бросает нашего Генку Анька, уходит!
Дядя Сережа удивленно и непонимающе смотрел на Генку. Тот еще больше склонился над миской, скреб ложкой по дну.
– Как уходит? – спросил он тихо. – Так – уходит?
– Так… Как же! – закричала тетя Маша. – Дура, да не та! С американцем спуталась, в Америку захотела. Ну, видела я его… Смотреть не на что! Его разве с нашим Генкой сравнишь? Рыжий! Это же срам! Раньше с рыжим по улице стыдились пройти, а теперь хоть за кочережку копченую пойдут, лишь бы нерусский! – Тетя Маша глянула на Генку и спросила ласково: – Молочка попьешь?
– Угу, – кивнул Генка, не поднимая головы.
– Налей, дед, – скомандовала тетя Маша и горестно вздохнула. – Простой ты больно, крестник… От простоты и страдаешь… Сколько раз я тебе говорила, сколько раз учила: "Простота хуже воровства!" Вылитый батя, вылитый Голованов-покойничек, забубенная головушка…
Дядя Сережа поставил на стол кружку с молоком. Генка взял ее и, по-детски гукая, стал пить.
Тетя Маша, глядя на него, шмыгнула носом и прибавила:
– Говорили вам: "Живите у нас, места хватит!" – "Дом старый"… Да он сто лет стоял и еще сто простоит!
Дядя Сережа закурил, длинно выпустил дым.
– Это мне еще дед говорил: "В чужую жену, Сереня, чёрт ложку меда ложит", – проговорил он и вдруг грохнул будильником по столу так, что колесики раскатились, попадали на пол.
Генка вздрогнул от неожиданности и посмотрел в угол. Ружья там не было.
– Милиция?! Милиция! Але, это милиция? Скорей к нам ехайте, а то у нас тут…
Иван открыл глаза, непонимающе повертел головой. Гремело кровельное железо – кто-то бежал по крыше. Иван торопливо натянул джинсы, сунул ноги в кроссовки, щелкнул выключателем, но света не было. Ругнувшись по-английски и схватив со стола фонарь, выбежал в темный коридор.
У открытого окна стояла тетя Пава. Увидев Ивана, она успокаивающе улыбнулась и объяснила:
– Городушки…
– Что? – не понял Иван.
– Праздник такой. Городят – друг дружке гадости делают. Праздник – городушки. А у вас в Америке нету?
– Нету…
– Чёрт-те что, – проворчал подошедший Альберт. – Сколько по Союзу ездию, нигде такого не видел.
Альберт был в майке, заправленной в черные сатиновые трусы, и с перебинтованной ногой.
– Ну вот, а у нас есть, – удовлетворенно кивнула тетя Пава. – Прошлый год в уборную на вокзале дрожжей два ведра вылили. Плыло по всему городу. Ох и вонища была!
– Зачем? – не врубался Альберт.
– Я же говорю, праздник такой: городят, куролесят. – Тетя Пава выглянула в окно. – Небось антенну свинтили.
И, возглавляемые тетей Павой, Иван и Альберт двинулись к выходу.
– Да они не со зла, балуются только. А правда, как-то было: проволоку через дорогу протянули, мотоциклист ехал, парень молодой, так ему голову и срезало…
Иван первым сбежал с крыльца и посмотрел на крышу. Антенна стояла на месте, но за нее был привязан надутый презерватив.
Иван растерянно улыбнулся.
– Тьфу! – плюнула, увидев, тетя Пава.
– Гондон! Ей-богу, гондон! – озвучил ситуацию Альберт.
Тетя Пава поглядела в темноту улицы и высказала догадку:
– Ох, не Генка ль это был Голованов?
– Кто? – обратился к ней Альберт.
– Да Генка, в набойке работает, Аньки-художницы муж. В белой рубашке был…
Иван на секунду задумался и направился к своей машине, рядом с которой стояла и машина Альберта. Иван открыл дверь "вольво".
– Ты далеко, сосед? – встревоженно спросил Альберт.
– Покатаюсь, – отозвался Иван.
Альберт посмотрел на свою машину, потом в пугающую темноту улицы, подошел, сильно вдруг захромав, к сидящей на приступке тете Паве и сел рядом.
Иван ехал быстро, очень быстро, и вдруг резко, с колесным визгом затормозил, чуть не врезавшись в протянутый через дорогу канат. Он выскочил из машины и неожиданно обнаружил, что это всего лишь нитка – канатом она казалась в свете фар.
Иван сердито разорвал ее и увидел перебегающего через дорогу человека в белой рубашке. Схватив с сиденья машины фонарь, Иван кинулся следом.
Тетя Пава и Альберт сидели на приступочке бочком к бочку и разговаривали. Говорила тетя Пава, Альберт слушал.
– Она-то девка хорошая, а он – никудышный. Живут… А как получилось? У ней жених был, Аркаша, он газету на фабрике выпускает. Человек обходительный, грамотный. Они уже заявление в загс подали. Вот и шли они по парку Урицкого вечером, а там любовские, фулиганье, они к нашим драться приходят. Аркаше сказали: "Иди", он и пошел… Испугался, конечно, а как не испугаешься, если у них ножики? Да они б с ней ничего и не сделали, у нас этого баловства нет. Попугали б… А Тут и Генка идет. Он хоть ее и не знал, а вступился. Ему что – он свою жизнь ни в копейку не ставит… Он ее за спину спрятал, а сам ножик свой вперед и никого не подпускает. Их человек десять, а то двенадцать, это я уж сама видела, прибежала, не поздно еще было, часов восемь. Вот так и ходили они кругом. Один вперед кинется, а Генка ему ножик навстречу – тот назад! Народу собралось! За милицией побежали, а те сами любовских боятся, да и на Генку у них зуб, мол, зарежут его, нам спокойнее будет. Целый час они так кружились, кружились… Генка спереди, а она за него сзади держится… Потом разошлись… Не помню уж как. А потом его, Генку-то, все одно посадили! Он одного так по голове доской треснул, у того чуть мозги не вылетели… Сгоряча, и не того треснул, кого надо было, – перепутал.
– Да я знаю… – кивнул Альберт и нахмурился.
– Он это был, Генка, в белой рубашке, – убежденно проговорила тетя Пава.
Человек в белой рубашке бежал впереди, делая на бегу зигзаги, стараясь вырваться из света мощного фонарного луча. Подкованные каблуки звонко цокали по асфальту. Иван бежал в кроссовках бесшумно и азартно, приближаясь к убегающему все ближе и ближе. Тот задыхался и сдавал. Иван схватил его за плечо и рванул к себе. Незнакомый подросток смотрел испуганно и одновременно нахально.
– Дядь, ты чего? – спросил он и напомнил, оправдываясь: – Городушки же…
Иван усмехнулся и разжал руку.
– А у него в комнате телевизор стоит, привез с собой, сам на кнопочки жмет, а сам в телевизор этот смотрит, – сообщила тетя Пава.
– Это не телевизор, – поморщился Альберт и важно прибавил: – Это ЭВМ – электронно-вычислительная машина.
– А-а, – понимающе закивала тетя Пава. – Считает?
– Считает, – согласился Альберт.
– Считает… Американец… – задумчиво прошептала тетя Пава.
Город был погружен в темноту, но не спал. Где-то кто-то засвистел, следом раздался жуткий крик и сатанинский дурацкий смех…
Железная автобусная остановка была поставлена на попа.
На телеграфном столбе болталось огородное чучело.
Человеку со штурвалом на большом монументальном плакате были пририсованы усы-пики и другие атрибуты мужской доблести.
Впереди темнел забор, за ним возвышались фабричные корпуса. У проходной сидели на ящиках двое, курили и разговаривали. Один держал между ног ружье.
Иван остановился и, оставаясь невидимым, слушал.
– Не, раньше войны другие были – правильные, честные… Раньше если война, так наш князь с ихним ханом, например, выходит один на один. Они выходят, а народ стоит: там ихний, тут наш. Бьются, бьются! Кто победил – того и взяла. А народ-то целый остался! Князя-то нового выбрать можно, зато народ цел! А теперь все наоборот. Сами сидят там, а людей своих изводят. Ну, вот хоть в ту войну – разве не так было? Их оттуда Гитлер гнал, нас отсюда Сталин. Так же? А если по-правильному, как надо, так пусть бы вышли да морды друг дружке квасили! А мы бы поглядели! Так же?
Собеседник помолчал, размышляя, и спросил:
– А чья бы, как думаешь, взяла?
– Да думаю – Сталин, – помедлив, ответил первый. – Он грузин, покрепче вроде был…
Человек выплюнул окурок и быстро поднялся, глядя в сторону Ивана.
– Это я, – подал голос Иван.
– Американец, – шепнул второй.
То были набойщики, Иван узнал их: Красильников и Тарасов.
– А, это вы, – приветливо заулыбался Красильников.
Иван подошел, поздоровался с каждым за руку.
– Не спится? – дружелюбно спросил Тарасов и предложил: – Садись, Вань, посиди.
Иван присел.
– А мы вот охраняем… Ашот попросил… Городушки… – объяснил, почему-то смущаясь, Красильников.
– Городушки, – повторил Иван.
– Ну, как вам у нас? – подавшись вперед, заинтересованно спросил Тарасов.
Но Иван не успел ответить. Красильников вскочил вдруг, вскинул ружье и выстрелил в небо. Длинное белое пламя осветило всех троих.
– Ты чего, Жор? – с удивлением и интересом обратился к нему Тарасов.
– Сын у меня женится, – сказал Красильников, и в глазах его стояло счастье.
Дом был маленький, словно игрушечный, и стоял на самом краю Васильева Поля, где начинались луга и лежали заросшие по краям осокой озерца. Сквозь квадратное окошко в дом пробивались розовые лучи закатного солнца, освещая прикнопленные к стене фотографии Гумилева и Ахматовой, а также большой портрет Пушкина – огоньковскую репродукцию с картины Кипренского в любовно сработанной самодельной рамке.
Аня лежала на своей детской кровати – узкой и короткой, на боку, поджав под себя ноги и подложив под щеку сложенные ладони. Она была в верхней одежде и лежала поверх пледа. Глаза были закрыты, но она не спала.
По маленькой комнатке взад-вперед вышагивала Анина мама – пожилая, сухощавая, с учительским пучком седых волос, и, держа в руке книгу, читала вслух – громко и выразительно:
Я плачу… Если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам…
А нынче! – что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
Иван и Аркаша шли через "отбелку" и полемизировали на ходу, не спорили, а именно полемизировали, чуточку собой любуясь, как это случается всегда, когда полемизируют. По гулкому пустынному цеху разносились термины и имена, которые вряд ли когда здесь звучали: "экзистенциализм, Кришнамурти, панславизм, Михаил Булгаков".
Иван и Аркаша так увлеклись, что остановились и продолжили полемику.
– "Нация – это не то, что она думает о себе во времени, а то, что Бог думает о ней в вечности", – возвышая голос, проговорил Иван.
– Это Бердяев? – удивился Аркаша.
– Нет, это Владимир Соловьев.
– Я так и подумал, – кивнул Аркаша.
И в этот момент из лежащей рядом трубы вырвался пар и окутал на мгновение их двоих. Когда пар растворился в прохладном воздухе "отбелки", рядом, словно чёрт из бочки, появился Генка.
– Здоров, мужики! – закричал, скаля зубы. – Анекдот рассказать? Один еврей в ментовку приходит и говорит: "Заберите у моего соседа козла". Мент спрашивает: "Почему?" – "А он все время: "Ка-гэ-бэ-э! Ка-гэ-бе-е""!
Аркаша смотрел на Генку невозмутимо и бесстрастно. Иван улыбнулся, но только из вежливости. Генка загыгыкал, хотя, судя по глазам, было ему совсем не смешно. И, не прощаясь, повернулся и пошел по цеху, напевая:
Моя лилипуточка!
Приди ко мне!
Побудем миноточку
Наедине!
– Вы, кажется, ищете Аню? – глядя в спину удаляющегося Генки, спросил вдруг Аркаша.
– Откуда вы… знаете? – растерянно спросил Иван.
Аркаша пожал плечами:
– Город маленький – все всё знают. А разве у вас в Сакраменто не так? – И, не дожидаясь ответа на свой вопрос, назвал адрес: – Луговая, девяносто шесть.
День был теплый, мягкий, полупрозрачный, как называют такие дни в Васильевом Поле – млявый. Река остановилась и не текла больше. Вдоль берега неподвижно стояли редкие разомлевшие рыбаки. Словно домотканые дорожки, скатывались к воде полоски огородов с картошкой, цветущей сиреневым и белым. На одном из огородов жгли костер, и сизый дым лениво сползал к реке.
У самой воды густо зеленела сырая и тонкая луговина в бородавках ворсистых кочек. Делая низкие крути над одним и тем же местом, пронзительно и тревожно кричал чибис. Целенаправленно и осторожно туда двигались дети – верно, чтобы поглядеть гнездо с птенцами. Первым топал рыжий мордатый нахалюга, за ним худой печальный очкарик, а на кочке стояла и смотрела им вслед маленькая тонконогая девочка.
– Са-ань! Санечкин! – жалобно и ябедливо тянула она. – Не ходи туда! Болото засосет! Са-ань! Я все мамке…
А на той стороне, за рекой, ничуть не скрываемый высоким бетонным забором, стоял огромный, мутновато отсвечивающий на солнце дюралевый куб почтового ящика.