Аня перевела взгляд на прикнопленный чистый лист ватмана и внимательно посмотрела чуть вправо. Обвивая куст колючего шиповника, к небу тянулась повилика с узкими бледными листьями и большими бело-розовыми воронками цветов.
Внимательно глядя по сторонам, Иван медленно ехал по проселочной дороге и, увидев стоящий у куста шиповника этюдник, остановился. Стоя на обочине, Иван посмотрел по сторонам, нигде не видя Аню, хотел крикнуть, позвать ее, но передумал и пошел по густой траве вперед.
Аня спала рядом с этюдником – совсем по-детски: поджав под себя колени и подложив под голову сложенные ладони.
Иван посмотрел на незаконченный эскиз, потом на шиповник и повилику, потом, смущенно и коротко, на Аню. Она улыбалась во сне. Внезапно, неожиданно для него самого, на глазах Ивана выступили слезы, и он торопливо вытер их пальцами. Он сел на траву неподалеку и стал смотреть вдаль, дожидаясь, когда Аня проснется.
Аня открыла глаза, увидела Ивана и нисколько не удивилась, а только больше улыбнулась, видимо считая, что это сон. Но тут же поняла, что не сон, торопливо поднялась, села, провела ладонью по лицу и поправила волосы.
Иван взглянул на нее и снова стал вежливо смотреть вдаль.
– Сакраменто, – тихо сказала Аня.
– Что? – не расслышал Иван и посмотрел на Аню.
Сакраменто – край богатый.
Золото гребут лопатой, –
продекламировала Аня – негромко и, кажется, насмешливо.
– Что это?
Аня пожала плечами:
– Стишок. Из детства…
– Из детства, – задумчиво повторил Иван и вдруг поднялся и произнес ее имя: – Анна! – Он произнес ее имя очень серьезно и почти торжественно.
– Анна! – попыталась скопировать его Аня. Получилось похоже, и она засмеялась. – А вы знаете, наши платки никому не нужны…
– Как? – От неожиданности Иван снова сел на траву.
– Да-да, никому. Склады забиты, торговля не принимает. А платки все носят японские. Вы зайдите в магазин, поинтересуйтесь: наши лежат, а как японские появляются – сразу расхватывают. Японцы наши самые ходовые рисунки скопировали и гонят их на своих японских машинах, печатают, как газеты. А краски у них лучше. И дешевле… И японские…
Иван не знал что возразить, но соглашаться он не хотел.
– А как же это?.. – Он указал рукой на этюдник, на искусный Анин эскиз.
– А это план, – ответила Аня. – Четыре эскиза в месяц. Мы делаем платки по привычке. По инерции… Анна Георгиевна дорабатывает до пенсии, Спиридонова ждет, когда освободится ее место, Анну-Аллу держит Ашот Петрович за какие-то былые заслуги…
– А вы?
– А я… – Голос у Ани дрожал. – Я жду, когда дадут квартиру. И ее можно будет обменять на Москву, на комнату с доплатой…
На дороге возник звук автомобиля. Иван посмотрел в ту сторону и увидел остановившийся жигуленок. Из него вышел Альберт и, стараясь не смотреть туда, где были Иван и Аня, открыл капот и стал делать вид, что копается в моторе.
Иван скривился, как от знакомой и привычной, но все же боли, и повернулся к Ане.
Аня улыбнулась.
– Вот сейчас скажу, что там производят, – она указала пальцем на заводской корпус за рекой, – и вы станете шпионом, а я – предателем Родины.
– Ой, нет, нет, не надо! – поверил и испугался Иван и инстинктивно обернулся и глянул на дорогу.
Улыбающийся Альберт помахал ему рукой.
– Сосед, это ты?! – крикнул он.
Иван кивнул.
– А я смотрю: ты или не ты? И машина вроде твоя. Аккумулятор накрылся! Подцепишь, может? Да ты разговаривай, я подожду. – Альберт заложил руки за спину и стал прохаживаться взад-вперед.
Иван растерянно поглядел на Аню. Она закусила губу, но глаза ее смеялись.
Иван поднялся и пошел к дороге, но обернулся на ходу и проговорил:
– Я люблю вас, Анна.
– Да брось ты, Геныч… Детей нет… Задница об задницу и разбежались…
Димыч, Генкин сосед по квартире с подселением, курил, отхлебывая из кружки чай. Он был в красной линялой майке, на правой его руке у самого плеча падал в затяжном прыжке десантник.
Горестно обхватив голову, Генка сидел рядом. В цинковом бачке кипятилось и булькало на плите белье.
– Она думает, я к ней побегу, прощенья просить стану. – Во! – Генка показал руку от локтя. – Сама попросит. Я ей сделаю! Я ей, проститутке, сделаю… Узнает, кто в доме хозяин…
Из соседней с Генкиной комнаты вышла жена Димыча, крупная, рано начинающая полнеть, в коротком застиранном халате. За нею шариком выкатился ребенок в мешковатых ползунках и распашонке.
– Им сперва свобода нужна. А потом за любого хватаются. Полгорода разведенок бегает, глазами стреляют… – продолжал Димыч.
Жена фыркнула по-женски оскорбленно:
– Ты можешь хоть газ прикрутить – вода льется. Все про баб! Чем других учить, за собой погляди!
Димыч поднял на нее удивленно-недобрые глаза.
– Чего? Чего? – спросил он, возвышая голос. – Ты вон за ребенком гляди лучше!
Тот сидел на полу и играл грязными картофелинами.
Жена, похоже, побаивалась этой интонации мужа, подхватила заревевшего ребенка, шлепнула его и пошла в комнату, хлопнув дверью.
– Придет, я ей сделаю… – успел повторить угрозу Генка, как вдруг щелкнул замок и отворилась входная дверь. Генка подскочил, кинулся решительно в коридор и, увидев Аню, бухнулся перед ней на колени.
– Ань, ну прости, – заговорил он моляще. – Прости меня, Анют, за все прости.
В Аниной опущенной руке был большой бумажный сверток.
Из соседней комнаты выскочил ребенок, глядя удивленно на Генку, который был сейчас ростом вровень с ним. Жена Димыча выглядывала из открытой двери с удивленным любопытством.
Сам Димыч сидел в кухне и продолжал спокойно курить и пить чай.
Аня смотрела на стоящего у зеркала мужа и встревоженно спрашивала:
– Не жмет?.. А в плечах?.. А под мышками?.. А на спине не коротка?.. Боюсь, в поясницу дуть будет.
На Генке была несколько нелепая летом зимняя кожаная куртка с меховым воротником. Генка поднимал и опускал руки, приседал и делал наклоны и говорил… Аня перебивала его, спрашивала вновь: "А здесь не жмет?" Но Генка продолжал рассказывать. Вот его рассказ…
– Мне сон тогда приснился. Помнишь, ты еще спрашивала: "Расскажи", а я не стал рассказывать, потому что боялся… Чтоб не спугнуть… Знаешь, мне что приснилось? Коммунизм! Ну, не совсем, конечно, я уже в коммунизм не верю, но – как бы, как в детстве… Знаешь как? Весна, тепло, ну, как на Первое мая. Листочки такие маленькие, зелененькие, липкие еще. Улицы чистые, как будто их веником подмели. И женщины стволы известкой белят… Пахнет известкой… А небо – синее… Синее-синее! И народ гуляет. Флаги, шары разноцветные… И мы с тобой… – По Генкиному горлу катнулся кадык. – А рядом двое детишек… Наших… Девочка и мальчик… Девочка постарше, мальчик помладше… – Он помолчал и повторил: – Девочка постарше, мальчик помладше…
– А не холодная? Зимой не холодно будет? – все волновалась Аня.
– Да ты чего, Ань? – улыбался Генка. – Еще какая теплая, я уж весь упрел. И не жмет нигде, и не мала, и не велика… В самый раз! – Он обнял жену, прижал к себе. – Только как же ты без Черного моря… Сколько лет уже ты без Черного моря…
– А, – сказала Аня и махнула рукой.
– Тоже правильно! – охотно согласился Генка. – Здесь отдохнем, крестному картошку выкопаем… Да! Светка прибегала! Плачет, а сама рада… Ей Леха пузо натер! Заявление уже подали. На День города свадьбу сыграют – приглашали… А Леха молоток! "Оторвало, оторвало…" Не оторвало!
Генка спал – похрапывал во сне. Аня не спала – глаза были открыты. Из‑за стены доносилось равномерное поскрипывание кровати и звуки любви – не очень страстные, семейные, приглушенные, чтобы не разбудить детей и не тревожить соседей… Окно было открыто. Ночь стояла теплая, душная. Где-то погромыхивала, приближаясь, гроза…
Ивану хорошо работалось. Подавшись к экрану дисплея, он быстро набирал текст, напевая под нос про березоньку, которая во поле стояла. За окном погромыхивал гром, за стенкой похрапывал сосед Альберт.
Внезапно темнота за окном осветилась близкой молнией, и на мгновение стало светлей, чем днем. И в то же мгновение в компьютере что-то затрещало, посыпались искры, и над ним поднялся легкий дымок. Экран погас.
Иван понял, что произошло, и выругался хлестким и злым американским ругательством.
Альберт перестал храпеть.
Иван поднялся, опрокидывая стул, и заругался уже по-русски:
– Чёрт подери! Двести страниц текста! Полгода работы! Чёрт… Чёрт подери!
Словно издеваясь над ним, кто-то в ответ вырубил свет.
Иван горько рассмеялся и не стал больше ругаться. Подошел к окну, распахнул раму, вдохнул полной грудью пьянящего грозового воздуха.
Гроза бушевала такая, словно здесь была не средняя полоса России, а Юго-Восточная Азия, какой-нибудь Сингапур, – с мечущимся из стороны в сторону обезумевшим ветром, беспрерывным, катающимся туда-сюда грохотом грома и аритмично-частыми белыми вспышками молний.
И вдруг Иван почувствовал, что в комнате кто-то есть, что кто-то стоит за его спиной.
– Кто здесь? – спросил Иван, не оборачиваясь.
– Это я, – ответила Аня.
Они стояли посреди комнаты, и Иван прижимал ее к себе.
– Я полюбил… Я влюбился… Я люблю вас, Анна… – бормотал Иван, прижимая ее к себе сильнее.
Свет зажегся так же внезапно, как и погас. Иван словно испугался чего-то и опустил руки. Аня стала маленькой, как ребенок, и немного жалкой.
– Знаете, что я хотела вам сказать? – заговорила она. – Помните, я вам говорила, что наши платки никому не нужны и скоро их совсем не будет? Когда я это вам говорила, я сама в это верила. Но, может быть, не совсем, не до конца, но все-таки верила. Так вот, в тот же день я встретила одну знакомую старушку, и она мне сказала: кто-кто, а старухи наши платки всегда носить будут. Я сначала пропустила это мимо ушей, а потом подумала: а ведь старушки всегда будут… А значит, и платки наши тоже всегда будут, правда же? И я тоже буду когда-нибудь старушкой и буду носить наши платки…
Иван смотрел на Аню, слушая ее сбивчивое и смущенное откровение, и улыбался.
– "И будем мы старые хрычи, а жены наши будут старые хрычовки…" – процитировал он, и Аня взглянула на него с нежностью и благодарностью.
Он взял ее за руки и заговорил негромко и ласково, как взрослые иногда разговаривают со своими детьми:
– Когда я ехал сюда, я не знал, конечно, не знал, но чувствовал, что здесь что-то случится, что я встречу… Я всегда мечтал встретить русскую девушку… Не потому, что я сам русский, а потому, что я знал, знаю, что русские женщины – лучшие в мире: они самые ласковые, самые бескорыстные, самые сильные. Вы оказались именно такой, какой я себе вас представлял… Я правильно говорю? Только имя… Мне казалось, что будет Катерина.
Аня засмеялась:
– Катерина? "Гроза" Островского или Катерина Измайлова?
– Нет-нет-нет! – Иван замахал рукой, поняв, что имеет в виду Аня, и тоже засмеялся. – Нет, Анна…
– Называйте меня Аней, мне так привычнее, – попросила Аня – глаза ее все еще смеялись. – "Анна Каренина" или "Анна на шее"?
И это предположение Иван хотел оспорить, но вдруг услышал подозрительные шорохи за дверью.
– Негодяй! – воскликнул Иван. – Опять ты…
Он подскочил к двери, распахнул ее и, к своему удивлению, обнаружил там не Альберта, а тетю Паву. Та даже не успела разогнуться.
– Тетя Пава… – проговорил Иван укоризненно и печально, но та не смотрела на Ивана и не слышала его. Тяжело выпрямившись, она многозначительно поприветствовала ночную гостью:
– Здравствуй, Ань.
– Здравствуйте, теть Пав, – испуганно и виновато отозвалась Аня.
– Охо-хо, грехи наши тяжкие, – пробормотала тетя Паша и ушла – утиной своей походочкой.
Иван и Аня одновременно поглядели друг на друга и одновременно засмеялись, захохотали, зажимая ладонями рот и чуть не падая. Внезапно Аня чихнула.
– Будьте здоровы! – сказал Иван, смеясь.
Аня чихнула еще раз, и Иван перестал смеяться.
– Будьте здоровы, – сказал он.
Аня чихнула в третий раз, и Иван посмотрел на Аню серьезно и ответственно. Он показал на дверь санузла.
– Там – удобства! Горячая вода ночью всегда есть. Халат совершенно чистый.
В душе шумела вода, а Иван носился по комнате, подготавливаясь к выходу Ани: включил самовар, смел со стола невидимую пыль, встряхнул одеяло, посмотрел на себя в зеркало, потер скулы и подбородок, расстегнул верхнюю пуговицу на сорочке, но снова застегнул, поцеловал портрет бабушки и, ликуя, показал большой палец, после чего вспомнил о другом фотопортрете, скорчил девушке рожу и бросил фотографию в стол.
Из‑за стены, за которой жил Альберт, донеслись какие-то подозрительные звуки, там словно двигали кружку по стенке. Иван саркастически улыбнулся и показал стенке кукиш.
Аня вышла из душа – розовая от горячей воды, в белом, до пола Ивановом махровом халате. Она смущенно глянула на Ивана.
– Платье скоро высохнет, – пробормотала она.
Иван тоже был смущен.
– Чай скоро будет… Долго закипает… Самовар… А это моя бабушка! – Он взял фотографию в руки.
– Та самая бабушка? – спросила Аня.
– Да, та самая, моя любимая бабушка… Анна, я должен открыть вам страшную тайну… – Иван посмотрел на стену.
Подозрительный шорох доносился теперь почти из-под потолка, где была решетка воздуховода. Иван перешел на шепот:
– Тайна заключается в том, что моя бабушка уехала из России не до семнадцатого года, а после семнадцатого года! Она была… – Иван не успел сказать, кем была его бабушка после семнадцатого года, потому что одновременно из‑за стенки донесся грохот падающей мебели и оглушительно зазвонил телефон.
Иван озадаченно посмотрел на него и поднял трубку.
– Алло… Алло, – повторил он в молчащую трубку несколько раз и хотел уже положить ее на место, как вдруг услышал голос – высокий женский голос, говорящий по-английски, и Аня его услышала. – Джессика… – растерянно проговорил Иван. Он заговорил по-английски и выглядел немного растерянным и виноватым.
Аня опустилась в кресло, терпеливо дожидаясь конца разговора, иногда внимательно взглядывая на Ивана.
Он преобразился вдруг, отдалился, стал чужим, иностранным. Аня опустила глаза. Иван положил трубку и виновато глянул на Аню:
– Анна… Это не должно вас беспокоить. Это… – Он присел рядом на ручку кресла. – Это не жена и не невеста и даже не подружка! У меня с ней ничего не было, я вам клянусь! Она даже подбросила мне в сумку свою фотографию. Я стал разбирать сумки и вдруг вижу ее фотографию…
Аня улыбнулась немного грустно:
– Разве я вас о ней спрашивала?
Иван взял в руки Анины ладони и заговорил:
– Анна, я прошу вас стать моей женой. Я прошу вас уехать вместе со мной в Америку. Я не богат по американским меркам, но… У меня есть дом, кредит выплачен, маленькая яхта…
Аня улыбнулась и проговорила негромко:
– Сакраменто, край богатый…
– Да, Сакраменто, штат Калифорния… – Иван ходил по комнате. – Анна! Вы нигде не были, ничего не видели, вам не с чем сравнивать! Это ужасно, поверьте мне! Мы были с вами у Иконникова, да? Если страна относится так к своим великим, то как она относится к простым людям? А вы не простая! – Сам того не замечая, Иван перешел на крик: – Пшик – и нету! Двести страниц текста, полгода работы, а потом – пшик – и нету! Была страна, а потом пшик… Она проклятая! Проклятая… Я верю, что проклятие кончится, когда-нибудь здесь можно будет жить, но не скоро, не раньше чем через тысячу лет! А мы не живем так долго… Анна, уедемте, уедемте отсюда! Я знаю, у вас мама, чудесная женщина, учительница, мы заберем ее с собой… Геннадий… Он очень интересный, необычный человек, но он… недостоин вас!
Аня улыбнулась:
– А вы?
– Я? – растерялся Иван. – Да, я… Да, я тоже недостоин, но я тоже хороший… То есть не такой хороший, но и не плохой… То есть не очень плохой… – Иван вконец запутался. – Я правильно говорю? – спросил он с робкой, последней надеждой в голосе и взгляде.
Аня посмотрела в окно:
– Рассвело… И гроза прошла… И платье, наверное, высохло…
Иван стоял у открытого окна и смотрел, как выбежала на тихую свежеумытую улицу Аня. По дороге ехала подвода – гремела колесами и пустыми молочными флягами.
– Здравствуйте, дядь Вась! – обратилась она к усатому возчику с папироской в зубах. – Вы на Луговую?
– А то куда ж, – ответил мужик. – Где у нас еще коровы остались?
Аня прыгнула на ходу на телегу и, прежде чем скрыться за углом, взглянула на Ивана и помахала рукой.
К открытой двери стоящего на отшибе кирпичного магазина со старой, в пятнах ржавчины вывеской: "Вино. Водка. Табак" припечаталась толпа человек в сотню. У двери стояли, пропускал порциями внутрь, два активных добровольца-алкаша, которыми лениво руководил милиционер с красивым восточным лицом.
Генка стоял в стороне, в маленьком вытоптанном и замусоренном скверике, опираясь плечом на чей-то старый, ободранный и исписанный постамент без статуи, покуривал, подумывал, глядя на толпу, потом бросил щелчком окурок, харкнул вслед и пошел к толпе, как в спортивной ходьбе, подавшись вперед, оттопырив костлявую задницу и работая локтями и ногами.
– Пропустите чемпиона! Чемпиона пропустите! – объявлял он на подходе, прибавляя: – Спорт – могила, водка – сила! – И, уже врубившись в толпу, загыгыкал, здороваясь почти с каждым. – Физкультпривет! – поприветствовал он милиционера, приложив руку к виску.
– Пустая голова рука не прикладывай, – засмеялся милиционер, и, заглядывая ему в глаза, подобострастно засмеялся Генка. – Развязал? – поинтересовался милиционер.
– Не развязал, а только развязываю, – поправил Генка. – Завязать мы, конечно, можем, но если развяжем, тогда держись…
– Не пугай, пугала, – улыбался милиционер. – Лучше деньга вытрезвитель готовь.
– Да хоть сейчас. – Генка вытащил из кармана брюк комок смятых червонцев и четвертных. – Мотоцикал цыкал, цыкал и совсем заглох! На, бери…
– Потом, потом, – засмеялся милиционер, отказываясь.
– Наше дело – предложить, – развел руками Генка. – Ну, я пойду? А то мочи нет! Сколько лет не пил.
– Пускай, – приказал милиционер алкашам, и Генка пропал в черном дверном проеме.
Художницы сидели за своими рабочими столами, а за Аниным столом сидела Полубояринова.
– Чудесный-расчудесный, – повторяла она язвительно и возмущенно.
– Генку жалко все-таки, – высказалась Спиридонова.
– Да при чем тут Генка, – отмахнулась Полубояринова. – Чудесный-расчудесный… Жили тихо-мирно, приехал, перебаламутил! Он мне сразу не понравился, в первый же день. "Я русский, мы русские…" Великодержавный шовинизм какой-то! А на Ашота смотрела, и мне его жалко было. Аркаша тоже стоял… Он что, виноват, что он еврей?
– Кто сказал еврей?! – шутливо воскликнул Аркаша, входя в "живописную".
Спиридонова от неожиданности вздрогнула. Анна-Алла даже не повернула головы – она все время смотрела в сторону, усмехаясь и пофыркивая.
Анна Георгиевна, судя по ее взгляду, была солидарна с Полубояриновой.