– Он, Аркаш. – Полубояринова взмахнула рукой, приветствуя его. – Мы про этого Ивана говорили. Неизвестно еще, где он русский язык выучил.
– Где-где, в ЦРУ, – подбросил мыслишку Аркаша.
– А что? – не удивилась Полубояринова и подтвердила это свое неудивление: – Я не удивлюсь…
Аркаша развел руками:
– Ну, Галина Ивановна, вы еще скажите, что бывший владелец фабрики купец Фрязин – его родной дедушка.
Возникла пауза, требуемая для осознания услышанного.
– А ведь правда, – потрясенно заговорила Спиридонова. – Тот Фрязин, этот Фрязинский.
Анна-Алла хмыкнула и отвернулась к окну.
В дверь постучали, и в "живописную" вошел Иван.
– Здравствуйте, – сказал он и поздоровался за руку с Аркашей. – Здравствуйте… Простите, Анны нет?
После некоторой паузы ответила Полубояринова:
– Я за нее.
Плюшевой увидел Ивана в "отбелке" и молча поманил пальцем. И еще раз, и еще – настойчиво и просительно. Иван усмехнулся и пошел следом.
Он шел за безмолвным Михаилом Васильевичем по темным коридорам, через пыльную котельную, хлюпая в залитом водой подвале. У низенькой и неприметной дверцы Плюшевой остановился, открыл ее ключом. Это была крохотная каморка, в которой помещались только лежак и табуретка. Каморка была замусорена огрызками хлеба, колбасы и плавленых сырков, загажена мышами, заставлена десятками пустых пыльных бутылок. Это было тайное убежище тихого алкоголика.
Плюшевой достал из кармана бутылку водки и налил в захватанный стакан по самые края.
– На, легче станет… – Он застенчиво улыбнулся и ободряюще подмигнул.
Иван повернулся и пошел обратно.
Он постоял у двери маленького домишки по адресу Луговая, 96, подержал на ладони небольшой навесной замок.
– Не лает, не кусает, в дом не пускает, – усмешливо проговорил он и спросил неведомо кого: – Я правильно говорю?
У куста шиповника, где он нашел спящую Аню, за вбитый в землю железный штырь была привязана коза. Она выщипала всю траву в диаметре, допускаемом веревкой, да и шиповник прилично обработала, – видно, шипы ее не останавливали. Глянув наглыми зелеными глазами, коза противно проблеяла и направилась к Ивану то ли попрошайничать, то ли бодаться.
Иван растерянно улыбнулся и отвернулся. Там мутно поблескивал и гудел куб почтового ящика. Иван торопливо посмотрел в другую сторону и увидел сосну, одиноко и гордо стоящую на зеленом холме. Сосна была нетолстая, но очень высокая и как стрела прямая.
Во поле березка стояла!
Во поле кудрявая стояла! –
решительно запел Иван и быстро пошел к дереву. По пути он запутался в лежащей в траве ржавой проволоке, но, дрыгая на ходу ногой, продолжал напевать в ритме марша:
Люли-люли, стояла!
Люли-люли, стояла!
Обняв дерево, он с минуту стоял, неподвижно и крепко прижимаясь щекой к щекочущей коре, освобождаясь от отрицательной энергии и заряжаясь положительной. После чего сел на мягкую хвою, прислонившись спиной к стволу и прикрыв глаза. И почти сразу же услышал звук приближающегося автомобиля.
Это был грузовик. В кузове его стояли два человека. Грузовик подъехал и остановился в нескольких метрах. Слегка недоумевая, Иван смотрел, как медленно выбирались из кузова слегка хмельные добродушные мужики. Было непонятно: то ли они специально не смотрели на Ивана, то ли в самом деле его не замечали.
– Николай, шишку хочешь? – спросил один, подобрав с хвои сосновую шишку.
– Белку хочу, – ответил второй, закуривая.
– Какую белку?
– Маруську Белкину из столовой.
– Ах-ха, – засмеялся третий, – это баба! – Он вылез из кабины и вытаскивал следом бензопилу. – Она знаешь что мне сказала? "Баба без живота, что клумба без цветов!"
Все трое засмеялись, поглядывая на дерево и начиная поглядывать на Ивана. Иван поднялся.
– Вы что… Что вы собираетесь делать? – растерянно спросил он.
– Валить ее собираемся, – объяснил третий, пытаясь завести пилу. – Ты отойди-ка подальше, а то пришибет, а нам за тебя отвечать. – Он говорил мирно, дружелюбно.
– Но почему, почему именно это дерево?! – воскликнул Иван.
– Тебе сказали – иди отсюда, – включился в разговор второй. У этого были злые глаза. – Алеша-Почемучка, – прибавил он насмешливо.
Первый засмеялся:
– Начальство сказало – мы пилим.
Третий наконец завел пилу, и она оглушительно затрещала.
Иван что-то еще хотел сказать, может быть главное, окончательное, но промолчал, передумав, поняв, вероятно, что бессмысленно этим людям что-либо говорить, бесполезно. И быстро пошел прочь. Уже на подходе к машине он услышал прощальный звук падающего дерева.
– Удобства, – насмешливо проговорил Иван, оглядывая свою опустевшую комнату в последний раз. Взяв одну из сумок, он открыл дверь и замер от удивления.
В коридоре напротив стояли рядышком Альберт и тетя Пава. Альберт был в брюках и майке, и левая рука его была забинтована и висела на перевязи. Оба они улыбались: Альберт – искренне и открыто, тетя Пава – смущенно и виновато.
– Уезжаешь? – спросил Альберт.
– Уезжаю, – кивнул Иван.
– Ну и правильно, – одобрил Альберт и протянул здоровую руку к сумке. – Давай помогу.
Они погрузили в "вольво" сумки, и Альберт протянул ладонь:
– Без обиды?
Иван подумал, усмехнулся и молча пожал руку своего соглядатая.
Тетя Пава преданно смотрела снизу слезящимися глазками-пуговками.
– Приезжайте еще, – прошептала она.
Иван сделал к ней шаг и на мгновение прижал к себе.
На повороте, где разбитая провинциальная дорога соединялась с широкой и ровной столичной, стоял на обочине гаишный москвичок, и тут же выглядывал из кювета трактор "Беларусь". Гаишник, тот самый Егорыч, который встречал Ивана здесь, на этом же месте, выговаривал трактористу и грозил ему пальцем. Увидев краем глаза "вольво", Егорыч повернулся и взял под козырек. Иван коротко нажал на сигнал.
Он выехал на шоссе и быстро набрал скорость. "Вольво" мчалась, обгоняя грузовики и легковые авто. Шоссе выкатывалось вперед ровной серой дорожкой, приятно шуршало под резиной колес. Иван глубоко и облегченно вздохнул и включил радио. Там говорил Горбачев. Иван расправил плечи и запел в полный голос:
Гло-ри, Глори, аллилу-уйя!
Гло-ри, Глори, аллилу-уйя!
На окрестные поля и перелески опускался обычный летний, божественной красоты вечер.
Где-то звучал бодрый голос дикторши "Доброго утра".
– Проснулся, Геннадий Батькович? Как спалось-то на новом месте?
Генка открыл глаза и медленно повернул на голос голову. В дверях маленькой душной комнаты стояла Ворона. Она улыбалась.
– Ну, вставай, вставай, у нас все уже готово… – Она указала взглядом на стол. Его украшал букет блеклых бумажных цветов в стеклянной вазе, рядом стояла бутылка "Столичной", в больших мисках лежали соленые огурцы и помидоры, на тарелке – порезанная ломтями колбаса, сало, пара открытых банок консервов. А на краю, ближе к кровати, стояла литровая банка манящего, свежего, чуть мутноватого рассола.
– Или полежишь еще? – по-прежнему ласково допытывалась Ворона. – Встаешь?.. Ну вставай… Маринк, Генка твой уже встает, а ты еще с картошкой возишься! – закричала она, выходя из комнаты.
Генка посмотрел на соседнюю подушку, на которой отпечаталась голова спавшей здесь Маринки, закрыл глаза и еле слышно, но очень горько заскулил. Он нашарил под одеялом трусы, натянул их и медленно, по-стариковски поднялся. В изголовье кровати были веером приклеены вырезанные из журналов фотографии молодых красавцев: Магомаева, Кобзона и Алена Делона…
Дверь распахнулась, и в комнате торопливо и торжественно появилась Маринка. Одета Маринка была нарядно: в ту самую, верно, кофточку – "жатенькую, сорок рэ", в новую джинсовую юбку; на плечах ее лежал платок, "серейский".
– Встал? – спросила она по-домашнему деловито, с трудом скрывая ликование. Фигура у нее была ничего, но дело портило скуластое двуствольное лицо, глаза жадноватые и злые, черные усики и крупные мужицкие руки – вылитая мать Ворона.
– А штаны где… мои? – спросил Генка низко и глухо.
– Брюки? Постирала. – Маринка улыбнулась. – А ты чего, стесняешься? Да иди так, чего уж теперь стесняться?
Маринка поставила на стол миску, повернулась к Генке и, хлопнув его ладонью но груди, ухмыльнувшись, пошутила:
– Грудь моряка… Умываться пошли, а то картошка стынет…
Шлепая по половицам голыми ступнями и подтягивая длинные цветастые трусы, Генка обреченно побрел за Маринкой, косясь на рассол и сглатывая слюну.
Генка тыкал по гремящему носику умывальника и не столько умывался, сколько пил из ладоней воду. Маринка стояла рядом, держа наготове полотенце, и рассказывала то, что было вчера:
– А ты меня вчера в загс потащил, а мамка говорит: "Сперва разведись, а то не распишут".
Замерев, Генка выслушал и это сообщение, стал еще громче стучать по носику умывальника и, вытерев кое-как лицо полотенцем, сиплым шепотом попросил:
– В туалет…
– Галоши вон надень, – сказала Маринка в сенцах и, пока он шел в старый дощатый сортир, стоящий на краю двора, хозяйским взглядом проводила его гнутую фигуру в огромных галошах, в которых Генка полз, как на лыжах.
Маринка внимательно смотрела на закрытую дверь сортира, а Генка внимательно наблюдал из‑за двери за Маринкой. Наконец ей надоело стоять на одном месте, и она скрылась в доме, успокоившись видно. Генка вышмыгнул из уборной, обогнул ее и, собравшись дать окончательного деру, облегченно вздохнул, как вдруг услышал за спиной:
– А ты это куда?
Генка испуганно обернулся и увидел Ворону-старшую, Маринкину мамку. Та опрыскивала смородину от вредителей. За спиной ее висел на лямках баллон с ядохимикатом, в руке – штырь опрыскивателя с загнутым концом. На глазах были круглые очки в резиновой оправе, делающие Ворону еще более страшной.
Генка смотрел на нее и пятился.
– Ты… куда? – возмущенно повторила Ворона.
Вместо ответа Генка повернулся и побежал. Ворона успела огреть его штырем по спине, и хуже того – крюк зацепил резинку трусов. Генка рванулся, понял, что произошло, подхватил трусы одной рукой и, теряя галоши, выбежал на улицу.
День был воскресный, теплый, и потому на улице было много праздного люда. Погоню наблюдали все, разделившись в своем участливом наблюдении: женщины болели за Генку, а мужики, странное дело, поддерживали Ворону.
Вороне мешал баллон за спиной, она боялась бросить его на дороге. Генка же не мог бросить трусы, поэтому довольно долго Ворона почти настигала беглеца и еще пару раз огрела его по спине железным штырем. И все же молодость взяла свое, и Генка стал отрываться и уходить вперед, и обессиленная Ворона остановилась, а Генка все бежал, бежал, и начинало казаться, что он не остановится уже никогда…
Иван шел по улице Ленина и с трудом узнавал ее – так она была принаряжена: флаги, плакаты, разноцветные воздушные шары. В нескольких местах одновременно играли духовые оркестры и гудели дюралевые репродукторы на столбах. Люди, что тянулись сплошным потоком к площади Ленина: дети, женщины, мужчины и снова дети, – тоже были нарядны и праздничны. Впрочем, и Иван был наряден – в светлом модном костюме и белой сорочке с галстуком, хотя, похоже, он не ожидал оказаться на празднике города Васильево Поле. На него оглядывались, выделяя не своего, иностранца.
В одной руке Иван держал роскошный и тоже не здешний букет роз, в другой – целлофановый пакет из "Березки". Люди улыбались, и Иван улыбался. В этот день всем было хорошо.
Чуть в стороне двигалась строем рота солдат, ведомая неохватно толстым прапорщиком.
– Курицын! – крикнул Иван и заторопился к солдатам.
Последний солдатик, самый плохонький, маленький, но с неожиданно неглупыми глазами, удивленно смотрел на незнакомца. Иван выхватил из пакета два блока сигарет "Винстон" и протянул их солдату:
– Возьми. Это тебе. С праздником. – Иван улыбался.
– Ты чего, дядь, крэзи? – недоверчиво спросил солдат.
– Крэзи, да, крэзи, – обрадованно закивал Иван.
– Курицын! Разговорчики в строю! – кричал впереди прапорщик.
Солдат улыбнулся:
– Ну, если крэзи… – схватил сигареты и побежал догонять строй.
– А вы знаете, – воскликнул, пожимая руку Ивана, Аркаша, – оказывается, какое самое страшное проклятие у китайцев? – Он старался перекричать играющий рядом оркестр. – Чтоб тебе жить во времена перемен! – Аркаша вел себя так, как будто они расстались не две недели назад, а только что и вот снова встретились на суетном пятачке жизни. Он ничего не спрашивал, а только поглядывал на букет в опущенной руке Ивана. – Может быть, именно поэтому китайская цивилизация существует уже пять тысяч лет?
Иван пожал плечами – ему совсем не хотелось сейчас философствовать.
– Да! – вспомнил Аркаша и представил стоящих рядом жену и дочь лет пяти. Жена была еще молодая, но, видно, не очень здоровая женщина – рыхлая, дебелая. – Моя законная супруга!
– Света, – устало назвалась женщина.
– А это дочь…
Девочка упоенно лизала мороженое в вафельном стаканчике и очень была этим увлечена, но все же сделала книксен и назвала свое имя:
– Аня.
– Ну, как вам?! – прокричал Аркаша, окидывая взглядом если не море людское, то уж озеро, большое озеро – точно.
– Хорошо, – сказал Иван.
На площади Ленина были выстроены ярко раскрашенные фанерные балаганы – точь-в‑точь как на макете в кабинете Ашота Петровича, когда Иван приехал на фабрику знакомиться.
Посредине торчал высоченный столб, сотворенный из ошкуренного ствола сосны, на конце которого что-то болталось. По столбу вверх лез человек.
– А что там? – с интересом спросил Иван.
– Туземные игрища! – ответил Аркаша и засмеялся.
– Идемте посмотрим? – предложил Иван.
Аркаша указал на супругу снисходительным взглядом:
– У моей благоверной не выдерживают нервы.
И Иван направился туда один. Там было больше всего народа, и значит, там было всего интереснее. Аркаша поглядел ему вслед и вдруг увидел, как Ивана берут. Из непонятно как пробравшихся в эту толчею "жигулей" выскочили двое мужчин в белых сорочках с закатанными рукавами и потянули Ивана в машину. Он что-то пытался сказать, объяснить, но те только мотали в ответ головами и тянули за собой в машину.
Аркаша отвернулся.
Внизу у столба ходил массовик-затейник в рубахе навыпуск, в картузе с лакированным козырьком и с блеклой бумажной розой, в поясе шире, чем в плечах, и с мятым лицом.
– А ну, подходите, добры молодцы! – кричал он высоким бабьим голосом, тяжело прохаживаясь на больных ногах. – Покажите свою удаль молодецкую! На радость людям добрым!
Здесь же стоял последний неудачник, крепкий, красный мужичок с твердой блестящей лысиной.
– Я ж электриком работаю… Я этих столбов миллион облазил, – объяснял он.
– Так там же "кошки", – отвечал ехидно вежливый дядечка с аккуратной седенькой бородкой, ждущий, когда следующий осрамится.
Генка протиснулся сквозь толпу, щурясь на солнце, поглядел вверх, отхлебывая при этом из бутылки теплое ситро. Он был в старом трико, в дяди-Сережином кительке на голое тело и в китайских кедах без шнурков.
– А чего там есть-то? – спросил он деловито.
Массовик расправил жирную грудь и, загибая короткие пальцы, в очередной раз объявил:
– Гармонь – хозяину! Красные сапожки – хозяюшке! Петушка – малым детушкам!
– Давай лезь! – крикнула из толпы какая-то женщина. – Баб-то обхватываешь! Вот обхватывай и лезь…
Генка оглянулся, глянул рассеянно на крашеную блондинку, полную, подвядшую, в яркой штукатурке. Она нахально, на виду у всех курила и провокационно подмигивала.
– Да, – сказал сам себе Генка. – Ща… – И, поставив бутылку на землю, стал раздеваться.
– Штаны-то для чего сымаешь, бесстыдник! – в сердцах заругалась старушка в платке, но ее не поддержали.
– Нехай сымает… А стыдишься, бабка, глаза закрой…
– Стыдно, у кого видно!
Генка остался в длинных, чуть не до колен трусах, босиком. Покачиваясь, посмеиваясь вместе со всеми, он подошел к столбу, обхватил его, поднялся на пару метров и под дружный хохот сполз вниз. Но смеха, похоже, Генка уже не слышал. Он вернулся, покачиваясь шарнирной своей походкой, взял бутылку и стал лить липкое ситро на живот, грудь и руки. Допив последний глоток, Генка отбросил бутылку в сторону, медленно вернулся к столбу, напрягся, запрыгнул повыше и пополз.
– Горил, вылитый горил, – прокомментировал старичок.
– Придумали забаву, упадет – убьется… – ворчала старушка.
– А никто не заставлял! Сам полез – сам упал – сам и отвечай! – рассудительно проговорил старичок.
Генка был почти уже у середины, и толпа стала затихать, наполовину поверив, и начинала между собой спорить – доползет или не доползет. С побагровевшим потным лицом Генка остановился, устроив передышку, и тяжело, хрипло дыша, глянул вниз. Десятки, нет, сотни лиц были подняты к нему, как подсолнухи к солнцу.
– Гляди – сотрешь, девки любить не станут! – крикнула разбитная блондинка.
Генка не слышал, он снова полз вверх. Теперь он продвигался медленно, экономя силы, и видел уже и бумажку на подошве сапога, и собранные меха гармони, и удивленный красный глаз петуха.
Пальцы побелели от напряжения, ногти почернели, мокрые волосы прилипли ко лбу.
Генка глянул вверх, прямо на солнце – не щурясь, и прохрипел:
– Господи, помоги…
Было еще метра два, не больше.
Генка опустил голову, глянул туда, и земля и толпа внизу качнулись вдруг и стали заваливаться набок. Генка торопливо зажмурил глаза, прижался лбом к холодному дереву.
– Ой, разобьется! Ой, разобьется! – причитала старушка в платке.
Иван молчал. Молчали и его попутчики: Тарасов и Красильников. Водитель тоже молчал. Только мелодично позвякивали стоящие на первом сиденье два ящика водки.
Генка торопливо полз вверх, уже не думая о силах, которых не осталось. Петух вертел головой и готовился клюнуть.
– Башку откручу, – хрипло пригрозил Генка, протягивая к петуху руку, но почему-то передумал, стал сдергивать сапоги и разорвал руку о вбитый рядом гвоздь. Кровь побежала вниз по руке к мокрой соленой подмышке, по туловищу.
– Козлы! – ругнулся Генка, не чувствуя боли, сорвал сапоги и крикнул вниз, не глядя: – Ловите!
– А-аах! – Толпа расступилась, образовав черную воронку, и, как только сапоги упали в нее, снова сомкнулась.
Генка осторожно снял гармонь, укрепил ремень на плече, стал протягивать руку к петуху, улыбаясь ему измученно и притворно:
– Пе-етя… Пе-е-етя!
Петух и не думал клеваться, лишь жалобно заклохтал.
– Бросай, долетит! – крикнули снизу.
– Ща, – пообещал Генка, наматывая на руку веревку.
И еще раз, напоследок, посмотрел вниз. И на ждущую толпу, и на яркий фанерный городок, на пляшущих, поющих и декламирующих, на торгующих и стоящих в очередях людей, на реку, на фабрику – на весь свой белый свет.
– Ну и чего? – спросил себя Генка.
– А вот и молодец-удалец, выше всех наверх залез! – кричал, обращаясь к Генке и к толпе, массовик.