* * *
У нас на ферме скандал. Бесценный Игнатий Платонович обнаружил, что его недостаточно ценят. Хуже того - травят. Обнаружил из того, что его не выдвинули в членкоры. (Я, каюсь, не сомневался, что его и выдвинут и выберут.) По случаю такого афронта И. П. закатил сцену ученому секретарю. Хоть бы закрылся в кабинете, а то у всех нас на глазах:
- Здесь заговор, настоящий заговор! Создаются невыносимые условия! Для творческой работы нужно душевное спокойствие, а я его совершенно лишен! Я перестал творить! Для меня, прожившего творческую жизнь, это трагедия!
Бедный секретарь попытался что-то возразить. И вызвал громы на свою голову:
- Ага! Я так и знал! От вас все идет, от вас! Я хотел вас уважать, я не верил, но теперь вижу! Сначала создать такие условия, что я лишен возможности творчески работать, а потом меня же обвинить в бесплодии! Остроумнейший план! Чувствуется рука, закаленная в научных битвах!
В этот момент И. П. выглядел почти торжествующим: восторг разоблачений. Не надо в цирк ходить.
Представляю шекспировскую сцену: И. П. дома! Пафос, страсть, фарс! А жена сочувствует. Она верит, бедняжка, что ее муж - талант. Ныне - гонимый талант. Не спит, плачет, сочувствует. И невольно позавидуешь: благо тому, кто сумел внушить к себе нерассуждающую восторженную любовь.
Любовь и должна быть слепа. Этим и прекрасна.
* * *
Когда мне было лет восемь или девять, был у нас знакомый часовщик - Вакулка. Один раз отец пошел отдать ему часы и взял меня. Я вошел - и сразу как бы опьянел от роскоши: множество часов на стенах, малахит, чугун, бронза, мрамор.
Вакулка преувеличенно обрадовался, увидев меня:
- А для Сереги у меня есть немного, но кое-что!
Из шкафа была извлечена на свет железная дорога. Шпалы деревянные, рельсы крепятся настоящими костылями - миллиметровыми, старинные вагоны в мельчайших подробностях: открываются двери, опускаются, окна. Но главное искушение - паровоз!
Электрические железные дороги тогда были еще редки, но все равно особого восторга у меня не вызывали: электробритва на колесах. Но паровоз! Вакулка залил воду, натолкал в топку щепочек, разжег, поднялись пары - пых-пых, пых-пых - и поезд поехал! Шатуны ходят, медные части блестят, гудок гудит.
(Позже я узнал, что дорога эта досталась Вакулке из дворца в Ливадии, когда там после революции распродавали игрушки наследника.)
Вакулка меня подначивал:
- Серега, скажи папке, пусть купит!
Боже, как мне хотелось этот паровоз!
Но я чувствовал, что отец смущен и раздосадован атакой Вакулки. Царская игрушка стоила, наверное, не меньше хорошего костюма (слово "костюм" тогда звучало совсем не так, как сейчас). Я уже знал, что такое дорого.
Я чувствовал, что если очень просить, реветь, отец, может быть, и купит. Но ему не хотелось.
- Ну, Серега, скажи папке!
Я насупился и сказал неохотно:
- Вовсе я не хочу.
Самое время умилиться: какой чуткий мальчик, какой неэгоист!
А мне и сейчас жалко, что я не поиграл с тем паровозом. Что вообще недоиграл в детстве. Отец должен был почувствовать, как мне хочется! Не должен был поверить моему фальшивому отречению!
Если бы я тогда умел вымаливать игрушки, я бы сейчас был другим.
* * *
Есть вещи предопределенные и обязательные. Ну, например, когда едешь на поезде, то все шлагбаумы, мимо которых проезжаешь, оказываются опущенными. Иначе не может быть, на то шлагбаумы и придуманы. И все-таки я всегда жду с надеждой: вдруг увижу из вагона гостеприимно поднятый шлагбаум? И хотя мне совершенно ясно, зачем и почему опущен шлагбаум, я каждый раз чувствую какое-то внутреннее беспокойство и готов опросить: почему же он всегда-всегда опущен? Почему?
Но шлагбаум - это так. Неудачная аналогия. Главное ПОЧЕМУ, на которое я не могу найти ответа: почему я - это я?! Мысль такая запутанная, что ее и выразить-то трудно, скорее чувство, а не мысль, чувство беспокоящее, прямо-таки сводящее с ума. Почему я - это Я?! Когда признавали вечную и бессмертную душу, с этим вопросом было легче: казалось ясным, что Я каждого - явление не случайное, не зависящее от минутных обстоятельств. Но сейчас, когда все вмещается в несколько десятков лет от рождения до смерти: почему я - это Я?!
Вот самый простой вопрос: если бы мои родители не встретились, у каждого были бы свои дети - существовал бы я?! Тот я, который сейчас думает, пишет? И если существовал бы, то кто был бы я - сын теперешнего отца или теперешней матери?
А если бы я родился на год раньше, на год позже? Был бы это я? Чувствовал бы и думал бы так же? Хочется верить, что я существовал бы и с иной датой рождения, потому что иначе придется признать, что тот самый я, который, хочешь не хочешь, для меня мерило всех вещей, этот я - просто случайность.
Мы слишком много значим для самих себя. Это не имеет никакого отношения к эгоизму, просто у нас нет другого выхода, каждый - центр собственного мира. Но если все миры равноправны и случайны, возникает совсем уж сумасшедший вопрос: почему я в центре мира, обозначаемого как Сергей Сеньшин, а не в центре другого мира, ну пусть в центре мира, обозначаемого как Виктор Китаев? А ведь можно было и в центре женского мира оказаться! Маленькая случайность - и я родился бы женщиной. Я? Вопрос неразрешимый. Наше Я прочнее всего связано с полом. Могу себя представить в любой мужской роли, но женщиной…
И хватит, а то и правда свихнешься. Я - это я, и точка!
* * *
У нас на ферме сенсационное разоблачение: Мишка Капульский во время отпуска ездил к знахарке куда-то под Воронеж. Для молодого ученого, окруженного новейшими препаратами, как-то несолидно.
У Мишки - Рейно. Особенно он удручен тем, что руки всегда холодные и влажные. Убежден, что из-за этого противен женщинам. Где он только ни лежал!
Спор медицины со знахарством закончился вничью: не помогло ни там, ни там. Впрочем, в резерве у медицины остается симпатэктомия. Рейно не исчезнет, но руки будут сухие и горячие - с гарантией.
Крайняя точка зрения на ферме: просить о лишении Мишки степени. За ненаучное мировоззрение. Ну ради женщин рискуют не степенью - головой.
* * *
У меня замедленная реакция. Сегодня ехал в троллейбусе, стоял сзади, смотрел в окно. Вдруг спрашивают:
- Молодой человек, вы не скажете, где сойти к "Астории"?
(Всегда окликают молодым человеком - пустячок, а приятно!)
Я начал объяснять: сойти у Казанского, пойти назад… И вдруг соображаю: что же я несу?! Я их посылаю к "Европейской"! В центре с детства знаю каждый дом, но все равно, если неожиданно спросят, мне нужно 3-4 секунды посоображать.
Значит правильно, что не пытался в летчики.
Кстати, примечательно, что́ я высматривал в окне: считал встречные троллейбусы, каких больше - старых или новых, трехдверных? Меня близко интересуют новые троллейбусы, автобусы, дома, мосты и все такое. И доволен, словно они мои личные. Так что могу себя поздравить: у меня развито чувство хозяина города.
* * *
По телевизору передавали дурацкий опереточный дуэт. Личности у обоих - вульгарнее не бывает, ужимки, прыжки; слова на уровне:
Если вновь любовь
Нам волнует кровь…
Посмеешься, а потом выругаешься и устыдишься, что сам подвержен чувству, послужившему как-никак формальным поводом для создания подобных экскрементов искусства.
Но когда я ругался и негодовал, как мне хотелось, чтобы рядом была Надя, чтобы смеяться и ругаться вместе с нею. Это постоянное стремление: чтобы она была рядом, когда говорю с интересным человеком, встречаю смешное место в книге, вижу красивую панораму с холма. Очень хочется показать ей любимые места: Теберду, Чусовую, Кивач.
Ее рядом нет, а я воображаю, что есть, и говорю про себя то, что сказал бы ей, и словно слышу ответы. Получается, я весь мир воспринимаю иначе - объемнее, полнее - уже потому только, что она существует.
* * *
Не могу избавиться от воспоминания: мое объяснение в любви. В таких случаях лучший способ - записать, становится легче. Ужасно это трудное дело - объяснение, когда не выносишь пафоса и всяческой риторики.
Мы сидели в Кавголове. Там очень удобно: почти что лес, но попадаются скамейки. Солнце просвечивало сквозь ели, пахло смолой и землей. Когда вокруг такая благодать, невольно удивляешься: и зачем мы коптимся в городе? Бродили мысли о рае в шалаше - над озером, в котором гнездятся дикие утки и отражаются облака. Бывают же минуты полного счастья! Вокруг никого. Надя положила голову мне на плечо.
Молчали. Объяснение сгущалось в воздухе как гроза, оно уже чувствовалось физически.
- Знаешь, - сказал я наконец, - выходи за меня замуж. Я ведь тебя правда люблю.
Надя молчала, будто ждала продолжения. Но я же все сказал.
Все-таки продолжил:
- У меня сразу появилось такое чувство, что ты родная. Едва познакомились. Еще и по имени не знали, просто смотрели друг на друга - помнишь?
Целовались мы упоительно. Все было ясно: она меня тоже любит! Господи, да как могло быть иначе? Я с самого начала знал! Она, моя Она, и не могла быть другой!
Но потом Надя оторвалась и сказала:
- Нет, я не могу. Ты меня совсем не знаешь. За мной тянется старая-старая любовь. И от нее никуда не деться. Странная-странная любовь. Мы с ним даже не любовники, да он и человек-то пропащий: талантливый ужасно, но, знаешь, спился, выгнали из одного театра, из другого. Он знает, что есть на свете я, что я всегда его жду. И если узнает, что я его бросила, он просто не вынесет, он сделает что-нибудь ужасное. Безнадежный случай. Я про себя говорю, не про него.
Мне стало даже не столько обидно, сколько неприятно: Надина история представлялась уродливой, отталкивающей.
- Какая же это любовь? Это жалость.
- Называй как хочешь. Но он не вынесет.
- А я вынесу?
- Ты вынесешь. Ты сильный.
- Значит, нужно быть слабым, жалким! Нужно запить, уйти с нашей фермы в грузчики при магазине - тогда ты всполошишься: "Надо спасать, он гибнет!" - и полюбишь ради спасения. Гуманизм.
- Ты же знаешь, что не уйдешь в грузчики.
- И этим виноват. Такой толстокожий, что даже не спиваюсь, да?
- Не надо так говорить. Все логично, но тут не поможешь логикой. Я сердцем чувствую, что его нельзя бросать.
- Но ты меня любишь или его? Честно?
Она посмотрела с упреком, словно я сделал больно жестоким вопросом. Наконец сказала тихо:
- Его.
- Раз любишь, тогда не о чем и говорить.
- Не сердись.
Она притянула меня и сама поцеловала. Об этих вторых поцелуях вспоминать неприятно - фальшь, ложь.
Надя тоже почувствовала, оттолкнула:
- Не надо, нехорошо. Все равно у нас ничего не выйдет. Я там связана накрепко.
Как легко живется истерикам, пропащим пьяницам. Над ними трясутся, благородные женские натуры устремляются их спасать. Женщин пленяют слова. И они не понимают дешевизны этих слов. Если бы я ударился в жестокую мелодраму - как знать… Но я ценю слова слишком высоко. Я сказал, что люблю. Надя слышала. Если бы и она любила, этих слов было бы достаточно.
Да и врет она. Что же, так и загубит жизнь ради своего истерика? Придет кто-то другой, не я, и она пойдет с ним. Может быть, тот будущий счастливец расстреляет всю обойму пошлых красивых слов, но не в словах дело. Просто она его полюбит. А пока очень удобно и гуманно отговариваться такой вот старой и странной любовью. Похоже на то, как в четырнадцатилетнем возрасте многие девочки клянутся, что никогда-никогда не выйдут замуж.
Но все же что-то между нами изменилось после объяснения. Словно она отказала не категорически, словно я неофициально занял в иерархии ее подданных место № 2.
* * *
Интересно, что мне искренне наплевать, на самом ли деле они не были любовниками или все-таки были. Но прихожу в бешенство, как представлю его тирады:
"Как, ты можешь сомневаться в моей любви?! Да для меня весь мир существует только потому, что есть ты! Ты излучаешь свет, как солнце, без тебя моя жизнь погибнет в пучине холода и одиночества!"
"Так, все понятно, я тебе больше не нужен. И ты можешь спокойно уходить, зная, что, как только закроется за тобой дверь, моя жизнь прекратится, угаснет, как одинокая свеча? Что ж, тогда уходи! И в самом деле, кому нужен жалкий неудачник?! Иди к процветающим бездарностям, иди, я тебя отпускаю, я тебя прощаю, но простит ли тебе собственная совесть?!"
* * *
Существует твердое мнение: кто грозит самоубийством, реально никогда с собой не кончает. Наверное, так. Но если бы кто-то грозил и действительно покончил, я бы не испытывал угрызений совести: такие угрозы - настолько дурной тон, выказывают, натуру настолько пошлую и подлую, что забыть и простить нельзя ни при каких обстоятельствах. Такие люди позорят землю и недостойны жить.
* * *
Моя беда в том, что я очень аккуратен, пунктуален, никогда не опаздываю и всегда держу слово. Наверное, со мной удобно иметь дело. Но очень точного и аккуратного человека окружающие просто не замечают, как не ощущает палец воду в ванне, если она точно температуры тела. На гостя, пришедшего вовремя, не обращают внимания, зато какую сенсацию вызывает тот, кто опоздал часа на четыре. Все к нему бросаются, все восхищены: пришел все-таки!
Так же спокойно принимают возвращенные в срок деньги, но если должник после многих напоминаний приносит деньги на год позже, заимодавец ликует: он-то уже не чаял, поставил на своих деньгах крест, но вот все-таки получил! Такое чувство, будто не вернул свое, а удостоился подарка.
Счастье в непосредственности чувств, в неомраченности, так какое может быть счастье, если внутри словно будильник отстукивает, если каждую минуту знаю, сколько на часах и сколько у меня осталось. Это уже мания точности. Характерный случай вчера.
Неожиданно встретил Надю, она была хорошо настроена, да тут же кстати редкая непринужденность у меня. Потом Витька Китаев с Людкой - и вдруг выяснилось, что у Витьки день рождения, нужно ехать к нему. Пока собирались, пока по магазинам, приехали - уже девять. А во мне стучит будильник: в одиннадцать нужно быть дома, будут звонить по поводу одной книги, обещали достать. Что бы сделал всякий нормальный человек? Плюнул бы на свое обещание и веселился бы как мог. Но не я. Меня уже грызет: скоро уходить, скоро уходить - какое уж веселье. Пол-одиннадцатого встаю. Надя уходить, естественно, не хочет.
И не так уж мне нужна эта книга, и не для себя достаю, а для Сашки Вергунова, и не такой уж мне Сашка друг, и пообещал-то я ему мимоходом. Но будильник стучит, ничего не могу с собой поделать. Я ушел. Надя осталась. Сказал, что заеду ненадолго домой и вернусь ее проводить. Про такую глупость, как доставание книги, и признаться не мог, соврал: важный звонок из Москвы насчет лекарства для умирающей тети.
Самое смешное, что никто не позвонил. Ничего удивительного. Пора уже знать, что такого рода обещания сдерживаются процентов на двадцать. А я каждый раз, когда кто-то что-то пообещает, хожу и думаю, что так и будет. Злюсь, когда обманывают, но завидую обманщикам: свободные люди!
* * *
Валечка мне оставила журналы с Распутиным, и я стоял и вслух колебался, брать или не брать. За мной стояла женщина из отдела антибиотиков - я ее знаю только в лицо. Она быстро среагировала:
- Дайте тогда мне.
Но Валечка отчеканила непередаваемо вежливым тоном:
- Эти журналы взяты.
Очень приятно, когда для меня один тон, один голос, а для всех остальных - другой.
* * *
Почему-то ко мне часто подходят на улице с просьбой о пяти, десяти, тридцати копейках. Рожа, что ли, располагает? Если иду мимо винного магазина, окликают почти всегда:
- Эй, парень!."
Что дальше, известно заранее.
Раньше я давал. Стесняясь, не глядя в глаза просителю, но давал. А потом спросил себя: что это - щедрость? Вовсе нет. Просто дурацкая стыдливость, боязнь показаться скупым, некомпанейским. Ну и, разобравшись, давать перестал. Теперь, когда подходят с таинственным видом:
- Слушай, можно тебя на минуту? - я отмахиваюсь и иду дальше.
И цыганкам давать перестал. Они нахальнее, не просят - требуют, но я тверд. Чувствую, перестану себя уважать, если поддамся.
Бывает, у меня не оказывается ни копейки, а нужно ехать с другого конца города. Если на автобусе, еду зайцем, если на метро - приходится пешком, но подойти попросить пятак я не способен. Не знаю, гордиться ли этим, скорее просто излишняя стеснительность. Если у меня просят пятак в метро, я продолжаю давать.