* * *
На ферме научный конфликт по всем правилам: И. П. намекнул, что я затягиваю испытания Р-86 и что кривые у меня получаются не очень показательные, не на такие надеялись, когда синтезировали. И все с эканьем, меканьем, прокашливаниями, вводными оборотами: "Не сочтите, что я хочу повлиять…" Намекнул, что показательные кривые могли бы войти в мою пресловутую диссертацию. (Говоря о диссертации, я всегда краснею, так как с детства приучен, что выказывать прямую корысть неприлично, а моя диссертация - это откровенная декларация: "Хочу прибавки жалованья!")
Отвечал, что измерения делаю со всей тщательностью, суспензии приготовляю сам, не передоверяя лаборанткам, что стремлюсь совершенно объективно оценить препарат и т. д., и т. д. Все крайне благородно. И. П. ушел, качая головой, говоря о сроках, о плане, о своих надеждах… Как хочется, ему скорее сдать, отрапортовать, присвоить дурацкое коммерческое название вроде ангиохлормезопунктин! И речи нет о грубой фальсификации, упаси бог - так, нюансы.
Но вот вопрос: может сказаться на форме кривых то, что мне этот Р-86 не более интересен, чем оренбургский мой дядюшка, постоянно пишущий маме о ценах на оренбургском рынке?
Такого рода научные конфликты - самое неинтересное, что только может быть. Интерес жизни не в них. А ведь они в большем масштабе доводят ученых мужей до инфарктов.
* * *
У нас на ферме не соскучишься: Леночка Пименова купила путевку на пароходное путешествие по Дунаю (все ей завидовали, потому что мнс может себе такое позволить только при финансовой поддержке родителей), но нужно проходить обследование, а поскольку, как теперь знает весь институт, она была не очень уверена в своем пищеварении, то послала на анализы Галку из вивария, лучшую подругу; Галка благоразумно проглотила какой-то фаг, но не помогло: высеялась дизентерия; Леночку повлекли в Боткинскую, она уверяет, что ни при чем, ей не верят… Два дня только и обсуждаются подробности анализов.
Анекдот еще смешнее оттого, что Леночка только что выступала на семинаре с докладом: "Этика ученого"… Впрочем, к науке ее анализы отношения не имеют.
* * *
Мне поручили вывесить объявление о мартовском вечере - я же вечный активист, как это ни странно. В своем тщеславии решил сделать красиво и позвонил Наде. Она сказала, что вообще-то завалена работой, но все же постарается, позвонит завтра, как у нее складывается. И, конечно, не позвонила.
Надо бы уже привыкнуть, но я все же обиделся на такое явное пренебрежение: если не можешь сделать, позвони и скажи! Да что значит не мочь? Работы на полчаса. На питье и болтовню со своей богемной публикой тратит каждый день больше. Мыслимо ли представить, чтобы я отказал ей в такой мелкой просьбе?
Но я и невольно беспокоился: вдруг она заболела, хуже - попала под машину? Все бывает. Я на нее злюсь, а она в это время в больнице! Так себя растравил, что почти уверился, что что-то случилось: ну не может же быть, чтобы она настолько мною пренебрегла! В конце концов, если отбросить более теплые чувства, существует элементарная благодарность: я ей сколько раз доставал лекарства. Конечно, никогда ей об этом не напоминаю, но было же.
Позвонил. Подошла сразу. Жива, ходит - уже хорошо.
Умения устраивать сцены мне не дано - поневоле приходится быть ироничным.
- А, привет. Рад, что ты все-таки жива, и, может быть, даже здорова.
- Здравствуй. Нет, не здорова.
Да и голос не тот! Ирония с меня сразу слетела.
- А что такое?!
- Да всякие неприятности.
Если захочет, сама расскажет, а мне выспрашивать невозможно: я же всем своим поведением подчеркиваю, что она независима, и я не похож на традиционного ревнивца.
- Семейные или художественные?
У нее сложности с родителями.
- Да всякие. Потом расскажу. Не по телефону.
- Так, может, сейчас приехать?!
- Нет, потом. Я засыпаю: заглотнула три порошка димедрола. Завтра позвоню.
Услышав про димедрол, я почти успокоился. Все ясно: опять богема, опять всю ночь не спала, поддала - вот и неприятности. С похмелья она все видит в черном свете. И точно, на другой день говорила здоровым голосом:
- Все уже в порядке.
- Что же было?
- Так, ерунда.
Вежливо поговорили обо всем понемногу. Сказала, что сейчас очень занята, а на той неделе обязательно зайдет, или я к ней, или куда-нибудь пойдем. Все. Ни слова о моей просьбе.
Самое было время устроить объяснение. Высказать все. Что не могу больше выносить вечное пренебрежение. Что не имеет значения, люблю ли ее до сих пор или нет, но подаю в отставку. Что, если она даже согласится когда-нибудь за меня замуж, то не нужно мне такого рассудочного согласия (может же она после долгих колебаний решить, что я буду холить и лелеять ее бережнее всех, и потому следует вручить мне себя, как вручают ценный приз), что самое жалкое положение, в котором может оказаться мужчина: стать влюбленным мужем вежливо-равнодушной жены…
Многое можно было бы сказать. И что-то произошло бы! Либо мы бы порвали окончательно, либо она бы и слезах прибежала ко мне… (Ну уж вообразил: в слезах!) Во всяком случае, прервалось бы теперешнее мучительное положение. Но не могу. Все должно пониматься без слов. Мне нужна женщина, которая бы меня любила и, следовательно, имела бы достаточно воображения, чтобы понять мое состояние. Наперекор всему, я не теряю надежды, что ею станет Надя. Но для этого она должна все понять. Самостоятельно. Если я ей объясню, я убью надежду, потому что, стань она после объяснения нежна и чутка, я не поверю, я подумаю, что просто научил ее, как себя вести, чтобы выглядеть любящей. Нет ничего жальче вымоленной любви, и умолять о ней - самое нелепое занятие.
А ведь совсем недавно самому казалось, что излечился. И вот опять. Любовь одолевает как малярия - приступами.
Конечно, Надя не поймет и не переменится. И лучше всего тихо отдалиться - без объяснений. Звонить и встречаться все реже, и наконец исчезнуть совсем.
* * *
Я не звоню, жду, когда Надя сделает первый шаг, считаю себя обиженным. А что, если и она ждет и считает себя обиженной? Как представлю, что она подбегает к каждому звонку, а потом разочарованно вздыхает, делается мучительно жалко ее…
Но нет, на самом деле это я подбегаю к каждому звонку.
* * *
А может, мне приятно быть обиженным, лелеять свои обиды?! Вот что было бы противно!
* * *
Из заключения следователя (вычитал в юридическом юморе типа "нарочно не придумаешь"):
"При осмотре установлено: на лице у потерпевшей видны следы побоев, но, принимая во внимание то, что на шее имеется пятно, сходное с отпечатком поцелуя, в возбуждении уголовного дела отказать".
Вот и мне одновременно хочется и ударить, и поцеловать. Кто может нас судить?
* * *
Я не могу спокойно выносить, если меня кто-нибудь ждет: долго разговаривать по телефону, когда стоят около будки; зайти по делу или в магазин, если иду не один, с той же Надей; тщательно мыться в душе, если ждут очереди. Глупо: Надя, когда мы идем вместе, заходит по пути чуть ли не во все магазины; в ду́ше многие начинают тереться еще усерднее, когда видят, что я жду.
* * *
Все мы любим детективы. Ради ощущения полноты жизни. Нет, не полноты - неожиданности жизни. Внезапный поворот, взрыв - и рутина разрушена! Готов позавидовать даже жертве. А уж оперативник из угрозыска! (Подходишь, небрежно достаешь удостоверение: "Я из МУРа". А наш, стало быть ЛУР? Что-то он не так прославлен.) Вот у кого каждый день не похож на предыдущий, сколько бы сами пресыщенные детективы ни стремились убедить нас в обратном.
О, поэзия разрушения рутины!
Но вообще-то подобного рода чтение - вроде наркомании: попытка убежать от скуки собственной жизни. Читаем, отождествляем себя с суперменом-сыщиком, переживаем приключения - и при этом не рискуем ни волоском.
Кстати, у отца была странность: он не любил ни детективы, ни фантастику. Всему предпочитал пудовые романы вроде "Семьи Тибо". Мне за такой взяться и думать страшно.
* * *
Интересно, как смотрел на себя мой папочка, всю жизнь оформляя витрины? Или в этом тоже есть свое честолюбие, вершины, падения?
Даже если бы он был жив, я бы не решился его спросить: "Папа, ты удовлетворен собой? Ты не считаешь, что жил зря?" Есть вещи, которые невозможно спрашивать у родителей.
* * *
Все-таки позвонил Наде. Прекрасный предлог: Лосский привез коробку голландской пастели и предлагает купить. Мне часто предлагают художественные принадлежности: знают про Надю. А я принимаю с гордой молчаливой многозначительностью.
И все равно не хотел звонить. Дал себе слово не звонить. Еще за минуту был уверен, что не позвоню - и вдруг неожиданно для себя встал, подошел к телефону, набрал номер. Со мной бывает: долго-долго обдумываю и вдруг сделаю наоборот. Редко, но бывает.
Застал дома.
И что-то случилось. Мы говорили про пастель, но это не имело никакого значения. Мы ласкали друг друга голосами.
Нужно было встретиться сразу! Может быть, сохранился бы порыв. Но Надя была занята, мы договорились на завтра.
А назавтра все не то. Обычная встреча, обычные разговоры.
* * *
Я вот довольно длинно пишу здесь иногда, а длинно говорить не умею. Все, что хочу сказать, всегда умещается в одной-двух фразах. В Спарте меня бы оценили. Но мой лаконизм свидетельствует не о деловитости, а о неуверенности, что меня станут слушать долго. И завидую тем, кто может говорить о пустяках полчаса.
* * *
У Нади неприятная черта: держит себя с какой-нибудь девицей как с лучшей подругой, целуется-обнимается, болтает часами, а потом, когда девица уходит, сообщает:
- Дура страшная. Все мысли о тряпках и мужиках.
Или:
- Мила-мила, а стань поперек дороги - разорвет и затопчет.
Мне если кто не нравится или только неинтересен, не могу и находиться рядом. Если приходится, разговариваю вежливо, но только два-три необходимых слова.
* * *
Я все время негодую на Надю за то, что она меня не любит. А за что вообще меня любить? Что я собой представляю? Заурядный научный сотрудник с заурядной внешностью, в компаниях скорее скучен.
И вообще, что я о ней знаю? Что я знаю о внутреннем состоянии человека творческого, человека, который возмущается, что сон и еда отрывают его от работы, для которого счастье только перед мольбертом? Если Надя в самом деле испытывает такое, я должен быть удивлен и благодарен, что она вспоминает обо мне хоть иногда.
Да что мы знаем о других, даже близких? А судим, судим…
* * *
Что я не выношу истериков, думающих только о себе, это я знаю давно. Но теперь заметил, что у меня вызывают подозрение, даже неприязнь люди, со слишком горячим радушием встречающие любого постороннего, готовые на все ради своих знакомых, источающие пылкую радость по поводу общения со случайными встречными - в поезде, на даче. Часто они сухи и даже злы с близкими: видимо, запасы радушия все же не беспредельны, и если слишком много тратить на чужих, то своим не хватает. И к тому же это плохое воспитание: подразумевается, что близких можно терроризировать плохими настроениями, срывать на них злость, с чужими же всегда необходимо быть милым. Куда приятнее люди, держащиеся с посторонними вежливо и приветливо, но все же чуть отчужденно.
* * *
Подобные рассуждения всегда держу про себя, и если кто-нибудь поступает не в моем вкусе, не сообщаю своего мнения, хотя иногда очень хочется. Если бы высказывал все, что думаю о других, слыл бы ужасным занудой, прославился бы тяжелым характером, а так вроде слыву человеком легким и терпимым.
* * *
Еще одна идея, совсем уж трудновыразимая. Ну, словом, так. Для меня по-настоящему реален только современный мир, сегодняшний день. Есть будущее, о котором можно мечтать по-разному, и есть прошлое, которое благодаря истории представляем примерно одинаково, хотя тоже у каждого свои детали и оттенки.
Но для прошлых поколений их мир был так же современен и реален, как для меня нынешний. И так же каждый из предков был в центре своего мира, и так же каждое Я было результатом стечения многих случайностей. Ну и отсюда прямой вывод, что я уже много раз существовал раньше. Без всякой мистики, без переселения душ. Личность каждый раз со смертью исчезает и невозможно вспомнить переживания прошлой жизни. Но в чем сущность существования моего и любого другого - не в деталях биографии, а в самом ощущении жизни, в нахождении в центре своего Я. Главное, просто жить! И тогда я смело могу представить всю историю как цепь собственных существований. Я сидел у первых костров, я же строил пирамиды, я же переселялся из Азии в Америку и Полинезию - исчезал и рождался, исчезал и рождался. Я видел все: Древнюю Индию и Грецию, государство Ашанти и разбойничьи гнезда викингов, Францию Генриха IV и Русь Ивана Грозного. Потому что всегда для тех людей их мир был единственным современным и реальным, а это и есть мой единственный признак: ощущение реальности мира. А значит, так будет продолжаться и впредь. Я увижу будущее - не Сергей Сеньшин, Сеньшин исчезнет и забудется, но родится некто, кто будет жить, кто будет думать о себе: Я - и для того будущего Я оно будет единственным реальным настоящим. Что потеряется, что исчезнет? Имя, переживания - да черт с ними, не такая уж ценность! Будет главное: ощущение жизни и реальности мира.
Что же предпочтительнее: неопределенно долгое существование моей теперешней личности (если предположить, что я в самом деле могу приказать себе не стареть) или бесконечный ряд исчезающих и рождающихся Я? Тут все дело в моей личности: стоит ли она того, чтобы ее продлевать? Не будем требовать гениальности, но если бы я как минимум был собой доволен - тогда, конечно, хорошо бы продлить. Но я же не очень собой доволен, и как знать: может быть, впереди более удачные варианты.
* * *
Все-таки нужно очень не любить себя, чтобы придумать такую теорию.
* * *
Так меня увлекла моя новая идея, что я сделал большую ошибку: рассказал Наде. Конечно, нужно сделать скидку на то, что эту мысль вообще трудно выразить (хотя сам я ее понимаю, или, вернее сказать, чувствую очень четко), а я к тому же плохой рассказчик, но все равно можно было отнестись сочувственнее. А Надя высмеяла. Приплела индийское переселение душ, хотя я все время твердил, что никакого переселения, что вся суть как раз в том, что нет никакой бессмертной души, что наше Я - результирующая миллиона случайностей, что единственное неизмененное и постоянное само ощущение бытия! Она не слушала. Приписала мне то, чего я не говорил и не думал, и высмеяла.
Да как высмеяла. Если бы Надя меня любила, она могла бы не согласиться с моей идеей, но все равно бы заинтересовалась, как-то поддержала. Перед любимыми мы открываемся и потому беззащитны - и она словно обрадовалась, что есть возможность нанести удар.
Она говорила:
- Я никогда не думала, что ты так себя любишь!
(Вот до чего можно не понять: я же готов послать к черту все свои мелкие переживания, все, что составляет биографию.)
Она говорила:
- Если бы ты со своим вопросом: "Почему я - это я?" - обратился к психиатру, тот бы очень заинтересовался - тобой, а не идеей.
Она говорила:
- По-моему, ты это нарочно придумал, чтобы рассуждать в компаниях и казаться умным и интересным перед наивными девочками.
(Я, который мог рассказать это только ей, дурак!)
Я не пытался спорить, объяснять. Не поняла сразу, не захотела понять - тут уж не помогут никакие объяснения и уточнения. Только я не знал раньше, что в ней столько злости.
Но и хорошо. Теперь, пожалуй, все кончилось. Но неужели для того, чтобы это понять, нужно было получить столько оплеух?
* * *
Счастье - это когда тебя понимают.
* * *
У мамы смешная манера. Читают по радио Лермонтова, какие-нибудь самые известные стихи. Хороший чтец. И когда доходит до последней строки, мама присоединяется к чтецу и говорит в унисон, несколько со вздохом:
Мне грустно потому, что весело тебе.
Или:
Как будто в бурях есть покой.
Только у нее получается несколько хуже, чем у чтеца.
Кстати, даже самые хрестоматийные стихи мама иногда забавно искажает. Из "Пророка": "И горных ангелов полет…" По-видимому, она считает, что существует особая порода горных ангелов по аналогии с горными козлами.
* * *
После войны мама была одержима идеей делать запасы. Мне было лет пять, но помню. Существовал специальный сундучок для запасов, состоявших из круп и макарон. По случаю безденежья вряд ли удавалось запасти больше чем килограммов двадцать, но важно стремление. Память о блокаде слишком болела.
Сейчас о запасах нет и помышления, они одинаково бессмысленны и при разрядке и во время атомной войны.
* * *
Домовитые женщины, заботящиеся о семье, обидно много времени тратят в очередях. А могли бы использовать с толком: элементарно - читать. Предпраздничная очередь за тортом - не меньше чем на "Иосифа и его братьев", выбросили английские туфли - успеешь томик Гегеля, бананы дают - прочесть на радостях что-нибудь светлое, вроде "Сандро из Чегема"!
И домохозяйки стали бы энциклопедистками. Развращенные послеобеденными диванами и телевизорами мужья не смели бы при них рта раскрыть.
Не понимают своего счастья.