Андрей думал, что после ее ухода он сразу начнет новую работу - ведь столько напридумывал вчера! Одна идея ленинградских свободных фантазий чего стоит! Но оказалось, что изнеможение после яростной работы над портретом за ночь не прошло. Напридумывать-то легко, а для работы нужны силы. Так ничего и не смог.
Зато вспомнил, зачем ему понадобилась стремянка: он же когда-то хотел заделать темперой трещину на площадке пятого этажа! И совсем было забыл, да вот вспомнил. Спускаясь вниз, он в который раз осмотрел ее. Края разошлись, и трещина зияла. Но странно: хотел он вызвать прежнее свое чувство - и не смог. Трещина на стене больше не казалась ему воплощением всемирной трещины. Он сделал так мало: заделал трещины всего лишь в двух людях, но и этого оказалось достаточно, чтобы глобальные, но слишком общие рассуждения потеряли остроту. Нужно работать, делать дело - и остывает страсть к резонерству.
Три дня он отходил - просто восхитительно бездельничал, как выздоравливающий, радующийся возвращающимся телесным способностям. Валялся на диване, смотрел все подряд по телевизору, читал.
Между прочим, прочитал статью в "Литературке" и там же вопросы для самообследования вроде: "Думаете ли вы во время отдыха о своей работе?" - из чего узнал, что он - работоман. Автор утверждал, что это плохо, что это чуть ли не болезнь, что нельзя слишком уходить в работу, что многие разучились отдыхать, радоваться жизни - ну и все такое. Андрей никогда об этом не задумывался, а вот после статьи примерил к себе: и точно, хорошо отдыхать он не умеет, радоваться жизни вне работы - тоже. Вот только он не был согласен, что это плохо. Как у Маяковского: "Я поэт, этим и интересен". Вот и Андрей интересен только тем, что художник, и не только другим, но даже и самому себе. Все впечатления жизни радуют только потому, что могут перенестись на холст. Чудо природы? На холст! Женская красота? На холст! Страшно сказать вслух, но писать женскую натуру - куда большее удовольствие, чем целоваться с натурщицей.
Парадокс в том, что эти мысли пришли как раз во время редкого для Андрея безделья. Алла даже забеспокоилась:
- Что с тобой, Андрюфка? Ты не заболел?
Алла, конечно, беспокоилась искренне: вдруг и правда заболел? Но проскальзывало и удовлетворение: наконец-то муж не работает, не парит в возвышенных творческих сферах - запойная его работа ей всегда как бы молчаливый упрек.
Андрей не успел ей ответить: по случаю воскресенья явилась теща Анна Филипповна, привела Ваньку в гости к родителям.
- Вот вдруг улегся, - не то пожаловалась, не то похвасталась Алла.
- Значит, природа требует, - ничуть не удивилась Анна Филипповна. Она уже начала приобщаться к тому приятию жизни, выражающемуся в торжественном произнесении поколениями проверенных афоризмов, которое принято называть старческой мудростью. - Природа всегда знает, чего человеку нужно. А я еще помню Матвея Егоровича, Пашиного отца. (Павел Матвеевич - тесть.) Он если не то что заболеть, а не в себе, велел всегда кровь отворять. Когда-то цирюльники при банях занимались, от них и научился. Отворят ему кровь, натечет миска - черная аж, а не красная, как ей положено, и дымится. Она и есть дурная кровь - черная. А Паша отворять не отворяет, боится, а пиявки за уши любит.
Андрей поскорей вскочил от таких разговоров.
Ванька как пришел, сразу уселся разглядывать толстенный альбом "Подмосковные дворцы-усадьбы", подаренный когда-то Алле ко дню рождения. Дарил какой-то давний воздыхатель, о чем она любила помянуть в тщетной надежде расшевелить ревность мужа, - Андрей только улыбался и хвалил качество цветных снимков.
Сын поднял голову и спросил чистейшим дискантом:
- Это классицизм, да, папа?
Может быть, оттого, что жил Ванька почти с самого рождения не с ними, но не испытывал Андрей к нему тысячу раз описанных и прославленных родительских чувств. Каждый раз приходилось убеждать себя: это родной сын, его нужно любить - и вроде удавалось такое самовнушение, и начинало казаться, что любит… А еще мешала родительским чувствам до нереальности фольклорная внешность юного Ивана Андреевича. Вот сегодня привела теща: русская рубашка с вышитыми петухами и круглым воротом, да подпоясана красным, лаковым ремешком, да сапожки тоже красные - в августе при двадцати градусах! И глаза-то синие-пресиние, и волосики того почти белого цвета в серебро, который теща умиленно называет льняным! Лубочная картинка, а не пацан! Не на улицу ему, а на эстраду - с детской группой Северного хора. Ну, он не виноват, положим, - чего он понимает в семь лет? (Это тесть Павел Матвеевич сейчас ударился в сермягу: и видом стал, как оперный Сусанин, и пишет все каких-то старцев. Сейчас у него в мастерской полотно к куликовской годовщине, так Сергия Радонежского он написал с себя, при Сергии изобразил в виде какого-то послушника Ваньку, да еще уговаривал Андрея, несмотря на неприличную для князя худобу, позировать для Дмитрия - еле отбоярился. Стыдуха!) Но нет, все понимает Иван Андреевич, прекрасно понимает - идет и знает, что на него оглядываются да умиляются. А провести мимо "Астории" - сразу налипнут иностранцы с фотоаппаратами. Еще как понимает!
- Так это классицизм, папа?
- Да-да, конечно.
- Не можешь сразу ответить, когда ребенок спрашивает. И ведь не видел неделю! Отец называется, - сказала Алла.
А она мать называется: отдала с рождения. Можно было сказать, но Андрей промолчал.
Анна Филипповна заторопилась похвастаться, ну и отчасти чтобы сгладить неловкость:
- Он сейчас добрался до "Всемирной истории искусств". У Паши на самой верхней полке, так он подставляет стул и сам достает. И все схватывает! Спросите у него годы жизни кого хотите. Ванечка, когда родился Микеланджело?
- Шестого марта тысяча четыреста семьдесят пятого года, - не отрываясь от альбома, как нечто само собой разумеющееся сообщил Ванька.
- Не могу проверить, потому что не помню, - развел руками Андрей.
- А чего тут проверять, - удивился Ванька. - Все точно… Папа, в Царицыне от Баженова ничего не сохранилось, да?
Нет, он вовсе не хотел посадить отца в галошу, он искренне интересовался.
- Пойдем-ка, Ванька, лучше гулять.
Если начнет расспрашивать про ленинградскую архитектуру, тут-то хоть Андрей не осрамится.
- Он уже нагулялся, - сообщила Анна Филипповна. - Мы от самого дома до вас пешком. Мне тоже моцион полезен. Говорят, нужно не меньше десяти тысяч шагов в день.
- Ничего, если он сделает пятнадцать. Только вот что: как бы он не запачкал эту роскошную рубашку. Куник, дай ему какую-нибудь ковбойку.
- Откуда я возьму?
- Что же, у нас и одежды никакой для ребенка нет? Действительно, в гости пришел. К дальним родственникам!
- Есть у вас, Аллочка, есть, - заторопилась примиряющая теща. - Я когда-то приносила. Помнишь, ездили в Павловск, и на случай дождя - переодеть.
- Ах да, - неохотно вспомнила Алла. - Где-то есть.
После четверти часа поисков (ну, может, и пяти минут на самом деле, но для Андрея как четверть часа, если не дольше) нашлась розовая рубашка - ну хоть без петухов. Ванька переоделся покорно, но без энтузиазма.
- Куда пойдем? - преувеличенно бодро спросил Андрей, беря сына за руку.
- Куда хочешь, - с обидным равнодушием ответил сын.
Они молча пошли по тротуару.
- Пойдем лучше у воды, - сказал метров через двести Ванька.
Здесь вдоль решетки канала для пешеходов оставлена совсем узкая дорожка, и идти держась за руки нельзя. Сын шел впереди, Андрей следом. Он смотрел на воду, на которой попадались уже первые желтые листья, и начал забывать, что идет не один.
- Папа, это плесень, да?
- Где? - Андрей не сразу понял.
- Да вот!
По воде плавали плети водорослей. Андрею сделалось грустно: это так хорошо - плети водорослей на сонной воде, а для Ваньки - плесень.
Но Андрей тут же укорил себя за нелюбовь к сыну и спросил заботливо, как только мог:
- Ты не устаешь много читать?
- Нет, я делаю упражнения для глаз.
О чем еще разговаривать с сыном? И снова в приливе искусственно возбужденной родительской любви:
- А без нас не скучаешь?
- Мне некогда скучать: я ведь с сентября пойду сразу в четвертый класс. Меня директор проэкзаменовал и разрешил. Но надо кое-что дочитать по программе.
- А что с большими ребятами вместе - ничего?
- Там не сидят на уроках. Это экспериментальная школа педагогических наук. Каждый консультируется у учителей и сдает зачеты. Все учатся в своей скорости, и слабые не тормозят сильных.
Да, теща что-то говорила. Но не так четко, как сейчас все объяснил Ванька.
Надо было бы гордиться сыном. Но Андрей гордился не слишком: пока виден только феномен памяти. Лучше бы Ванька какую-нибудь небывалую музыку наигрывал или рисовал что-нибудь необыкновенное, а то даты жизни Микеланджело выдает, как машина.
Они свернули с канала и вышли на Сенную. Тут Андрей сделал еще одну попытку сближения, довольно подхалимскую, надо признать:
- Мороженого хочешь?
- Нет, мне доктор сказал, что нельзя: у меня слабые гланды.
Так и погуляли.
Ну а на другой день Андрей наконец ощутил в себе обычные силы, снова смог работать - и все остальное потеряло значение.
3
Выставка Андрея Державина в Летнем саду имела скромный, но прочный успех - без давки, свободно проходило в день человек по триста, и записи в книге делались самые доброжелательные. Провисев месяц, она должна была уже закрываться, но в предпоследний день произошел "посетительский взрыв", как выразился потом Витька Зимин.
Андрей с утра ничего и не знал - около двенадцати ему позвонили из сада.
- Товарищ Державин? Тут из-за вашей выставки что-то ненормальное! Такая толпа, что мешает гуляющим! И плановые экскурсанты, которые во дворце Петра, начинают сомневаться, говорят: "Почему вы нас ведете туда, где пусто, а не туда, где народ?" Приезжайте скорей!
- А что я могу сделать?
- Ну не знаю. Но так же тоже нельзя: устроили очередь чуть не до ворот. Мы когда на вас соглашались, думали, будет нормальная спокойная выставка.
- Может, потому что суббота?
- Ну и что, что суббота? Уже бывали и субботы, и воскресенья - и никакого беспорядка. Вы уж, пожалуйста, приезжайте!
Андрей повесил трубку. Из последней реплики он заключил, что очередь за коврами звонившая дама считала бы правомерной и, возможно, присоединилась бы к ней сама.
Андрей, конечно, пошел. Не для того, чтобы наводить порядок, а чтобы посмотреть на людей, которые, если верить звонку, выстроились в многочасовую очередь, чтобы увидеть его работы! Алле ничего не сказал: вдруг просто розыгрыш? Будет, тогда много лет поминать да смеяться. Но сам поверил свято: для того он и работает, чтобы людям необходимо было видеть его работы. Именно необходимо!
И действительно, по боковой аллее вдоль Фонтанки тянулась толстая очередь, скорее нечто среднее между очередью и толпой. Андрей, естественно, сразу возгордился, и раздражение, которое вызвала своими репликами звонившая из сада дама, прошло: на самом деле эта черная очередь-толпа - а она все же была черной, хотя достаточно было в нее вкраплено и красных пальто, и зеленых, - выглядела в саду явно инородной. Желтеющий осенний сад с мокрыми после ночного дождя дорожками, которые не успело высушить сентябрьское солнце, располагал к тихим уединенным прогулкам, а тут эта очередь, слишком устремленная к своей цели, чтобы замечать прозрачность воздуха, графичность кленовых листьев на дорожке. Сам сад был роскошной картиной в стиле Пуссена - объемной, заключенной в раму четырьмя реками, - и он ревновал к тем, другим, маленьким картинам, которые он гостеприимно принял, надеясь на их скромное поведение, а они, расположившись и освоившись, нахально завладели законно принадлежащим ему людским вниманием.
С обычным смешанным родительским чувством - и смущаясь за свои работы, и гордясь ими, хотя обстоятельства больше располагали к гордости, - Андрей подошел к окончанию очереди, где клубилась небольшая толпа и невозможно было угадать, кто последний. Пока Андрей раздумывал, заговорить ли первым или молча пристать к очереди и прислушаться к разговорам, подошли две женщины, закутанные в шали, от которых их и без того слишком полные фигуры казались вовсе бесформенными.
- За чем стоите? - спросила одна, обращаясь ко всем близстоящим сразу.
- За копченой колбасой, - с чувством превосходства ответил молодой человек с мефистофельской бородкой и, довольный собой, оглянулся на стоящих рядом. Андрея чуть не обожгло полыхнувшим вслед за этими словами малиновым языком тщеславия.
И сделалось неприятно, даже стыдно, что вот такой неумный молодой человек очень хочет смотреть его работы, и если вся очередь состоит из таких, как он, то гордиться Андрею вовсе нечем.
- Какой образованный! - сказала женщина в шали. - Уж такие мы темные, что не знаем, где колбасу дают. К нему как к человеку…
- Эта очередь на художественную выставку. Смотреть картины, - излишне стараясь быть вежливой, а потому тоже снисходительно объяснила стоявшая рядом с козлобородым молодым человеком девушка.
Женщины в шалях молча отошли.
- Смотреть картины им неинтересно, - довольно громко сказал козлобородый молодой человек.
- Вечно ты, Вадик, набиваешься! - со сварливым восхищением сказала девушка. - Ну зачем с такими связываться?
- Им и правда смотреть картины неинтересно. Не затем они приехали в наш великий город.
Андрей хотел было представиться и объяснить, что предпочел бы этих двух зрительниц целой очереди таких козлобородых, но сдержался: если раскрыть инкогнито, то не узнаешь истинных причин столь внезапной популярности (эпидемической популярности, нашелся эпитет). А быть узнанным он не опасался: свои братья художники, конечно, в очереди не стоят.
Единственно, чем Андрей выразил свою неприязнь к козлобородому Вадику, обратился с вопросом не к нему, излучавшему агрессивную общительность, а к стоявшему рядом средних лет мужчине с нездоровыми отеками под глазами.
- Простите, пожалуйста, здесь все на выставку Державина?
- Да.
Мужчина не был склонен к многословию.
- Но еще вчера можно было зайти свободно. Почему сегодня такая сенсация?
Мужчине явно были неприятны назойливые расспросы:
- Не знаю. Говорят, интересный художник.
Зато охотно встрял мефистофель-Вадик:
- И что же, вчера вы воспользовались случаем, когда можно было зайти свободно?
- Воспользовался.
- Тогда вам повезло. И что же там?
- Полярные пейзажи: льды, острова, северные сияния.
- Ну это внешнее описание, литература. А вы ощутили воздействие?
- Какое воздействие? - Андрей искренне не понял.
- Тогда вы напрасно потратили время, могли и не заходить, хоть и свободно. Суть в том, чтобы ощутить воздействие. Подвергнуться, так сказать, от картин облучению.
- Не понимаю. То есть всякое искусство, конечно, воздействует…
- Нет, тут настоящее воздействие: вроде гипноза или телепатии - только мощнее. Ну есть же люди, которые обладают особой силой. Исходит из пальцев чаще всего, ну и из глаз. А тут через картины.
Значит, поползли слухи от Ребровых. По принципу испорченного телефона, но поползли. То есть помчались, а не поползли! Андрею не захотелось расспрашивать подробнее, как козлобородый Вадик и все остальные представляют себе механизм воздействия, а то такого наслушаешься! (Бедняга этот отечный мужик - неужели пришел исцеляться?!) Андрей повернулся и отошел. Вдогонку донесся комментарий:
- Имеют уши да не слышат, имеют глаза да не видят.
Ну вот и слава. Всякий художник хочет, чтобы его работы знали - нет, больше: чтобы видеть его работы стало потребностью, первой потребностью, как хлеб и вода! - а значит, всякий художник стремится к славе. И разумеется, Андрей был счастлив при зрелище этой громадной очереди на свою выставку; потому что всякое скопление людей обладает особым свойством: при взгляде на него как бы отвлекаешься от мысли о составляющих его отдельных людях; и пусть Андрею был неприятен мефистофель-Вадик - соединившись чуть не в тысячную очередь, такие вадики символизировали признание и потому радовали, радовали несмотря ни на что, а мелькнувшая в приступе раздражения мысль, что променял бы всю эту очередь на тех двух женщин в шалях, - она мелькнула и канула… Да и не из одних вадиков очередь, не может быть из одних! И все же был в этой внезапно обретенной славе и оттенок тревожащий: смутное пока предчувствие, что отныне он, Андрей Державин, не только себе принадлежит, но и этой очереди… Если не только себе - ладно, а что если не столько себе?!.
Андрей вышел на Неву и пошел по набережной. У Эрмитажа тоже стояла очередь, но куда меньше, чем у Кофейного домика. Ну что ж, так и должно быть: новое обязано быть интереснее, потому что кому нужно новое, если оно хуже старого? Андрей вспомнил терзания Витькиного приятеля, того реставратора - Паши… нет, Никиты Панича. Да, это как болезнь. Только телесную болезнь есть шансы вылечить, а такую?
Около Адмиралтейства Андрей остановился, удрученный, как всегда, унылым рядом домов, заполняющих пространство между двумя боковыми крыльями, которые как тянущиеся к реке руки. И тут же понял: вот она, главная картина его "Ленинградских фантазий". Она сразу раскроет зрителю прием, введет его в предлагаемый условный мир. Убрать эту бездарную застройку, освободить Адмиралтейство, развернуть его вдоль Невы! Писать с точки на том берегу, причем лучше сверху - с башни Кунсткамеры, - и зазвучит торжествующая музыка грандиозного фасада!
Сейчас же начать, немедленно! Андрей заспешил домой, равнодушно проходя мимо Медного всадника, мимо Сената и Синода, мимо Исаакия - он видел только раскрывшееся Адмиралтейство и был слеп для других красот. А очередь в Летнем саду как-то сама собой почти забылась, то есть, вернее, отошла на периферию сознания как нечто малозначащее: ведь это была очередь ко вчерашним работам, а весь интерес жизни сосредоточился в завтрашних. Поэтому даже не пришло в голову рассказать о событии - или происшествии? - в Летнем саду Алле, и когда она спросила с упреком, но и не без замаскированного злорадства (он зашел в квартиру оставить плащ):
- Чего это ты разгуливаешь, а не работаешь? - Андрей стал ей с жаром объяснять, как видит раскрытое Адмиралтейство, и что освещение нужно обязательно утреннее, только-только восход, чтобы пустить по Неве белую "Ракету", а она - от лучей солнца - розовая…
И скучно было услышать в ответ сугубо практичное:
- Думаешь, выставкому понравится? Скажут, что не реализм.
Андрей не смог ничего сказать на это - махнул рукой и убежал наверх, в мастерскую.
Ну а очередь о себе напомнила в тот же вечер. Зашел Витька Зимин.