- Старик! Про тебя ходят легенды! Слепые от тебя прозревают, а немые вопиют! Два портрета в день и за каждый по тысяче! И то по большому блату. Короче, я к тебе, как Паниковский к Корейко: "Дай миллион! Дай миллион!"
- Уже и немые вопиют?
Хотел ответить насмешливо, а прозвучало скорей сердито.
Начать с того, что Андрей не любил этого дурацкого обращения: "Старик!" А еще хуже то, что он ясно видел: Витька, хоть и паясничает, все же и верит отчасти в эти тысячные гонорары - и восхищают его прежде всего именно гонорары, а не удивительные свойства портретов. Действительные эти свойства или мнимые, Витька не знал, конечно, но мог начать с того, чтобы поинтересоваться - в этом же суть, а не в гонорарах. И впервые Андрей беспощадно разглядел в друге то, чего не замечал раньше, то есть если и замечал что-то невольно, то старался отстранять от себя, не определять четко: что Витька суетлив, пишет часто не от внутренней потребности, а от моды - потому и мазок слишком широк, и рисунок нарочито коряв; и не просто любит деньги (презирать деньги - ханжество, да и сами деньги ни в чем не виноваты, виноваты всегда бывают люди, в чьих руках деньги), но часто делает за деньги работу, которой сам стыдится, что всегда определялось словом продажность; и романы его не от бурного темперамента, но из тщеславного желания прослыть дон-жуаном… Видел Андрей и то, что к нему-то Витька относится с самой искренней дружбой - но уравновешивало ли это все остальное?
- Вопиют, старик, вопиют! Слушай, если ты это для рекламы пустил, то гениальный ход! Пока разберутся, успеешь намолотить!
С чувством двойного превосходства Андрей посмотрел на приятеля: и оттого, что на самом деле обладал способностью наделять портреты странной силой (поскольку он не имел ни малейшего понятия о природе этой своей способности и, кажется, ничего не сделал для того, чтобы ее в себе развить, самым правильным было бы обозначать ее словом дар), и оттого, что решительно не мог даже вообразить шарлатанский трюк с рекламой. Нужно особое устройство мозгов, чтобы такое придумать, но лучше не иметь такого устройства.
- А хочешь, тебя напишу? Сам и испытаешь.
- Ну, у меня и денег таких нет.
- Что ты! Какие деньги с друга.
- Брось, кому голову морочишь. Написать-то напишешь, но насчет этих свойств…
- Я же ничего не утверждаю про свойства. Говорю: испытаешь сам.
- Правда, сейчас и наука интересуется. Академики. Фотографии видал: руки, и вокруг как сияние?
Алла только глаза переводила в изумлении: с мужа, на Витьку, с Витьки на мужа. Наконец не выдержала:
- Что вы какую-то ересь несете? "Реклама", "свойства"!
- Алена! Ты-то почему не в соболях? Почему передник не из парчи и бархата? Во жмот: все в кубышку, ничего родной жене! Да еще и скрывает. Небось трех любовниц завел!
Все так шутят: про вино и женщин. Но все равно Андрею было неприятно. И скучно от этого крупноблочного остроумия.
- Жена всегда узнает последней.
Алла с удовольствием подыгрывала Витьке. Как говорят актеры, подавала реплики. Женщины вообще всегда подыгрывают таким вот шумным острякам - они, как дети и дикари, любят все блестящее и цветное: хоть стеклянные бусы, хоть пустые слова.
Хотя и Алла права по-своему, если обиделась: давно нужно было ей рассказать. И с радостью рассказал бы, если бы не боялся услышать в ответ что-нибудь вроде: "И ты поверил этим Ребровым? Они скорей всего просто не в себе. А счастливые номера от "Спортлото" твои портреты не нашептывают? Нет, но самое интересное, что ты охотно поверил! А шаманов у тебя в роду не было?" Очень бы даже могла.
И сейчас, когда уж и деваться некуда, очень трудно ему было все рассказать Алле. Тем более при Витьке. Да если бы и без Витьки… Одно дело - знать про себя, и совсем другое - рассказать четкими словами. В молчаливом знании все возможно, а в произнесенных словах - сразу полная невероятность… Но что за жена, говоря с которой нужно тщательно обдумывать каждое слово, будто выступаешь на дипломатическом обеде! А расслабишься - и сразу получишь удар в незащищенное место. Как тогда, по поводу дурацкой статьи Д. Вашенцовой.
А что если… Ведь существует идеальный образ Аллы. Тот образ, который виделся Андрею, когда он собирался жениться, и ясно помнится до сих пор. Прекрасный в самом полном смысле слова! Так что, если написать портрет Аллы?!.
Мысль была захватывающая, и Андрей совершенно забыл, что собрался рассказать Алле о самих портретах и о слухах вокруг портретов.
- Эй, Андрюфка, ты что?! Смотрит куда-то за горизонт, ничего не видит! С тобой не припадок?
- Просто задумался, извини.
- Чудачества гения, - объяснил Витька Зимин. - Не обращай внимания, Алена.
- Ну так что за такие свойства?
- Не знаю. Говорят, что модели постепенно становятся похожими на портреты, которые с них написаны.
- Это значит, что вначале они не похожи! Слушай, это же выход, - радовался Витька, - сходства не поймал - виноват теперь не художник. Пусть модель поднапряжется и постарается стать похожей!
- Подожди ты, - Алла вычурным актерским движением поднесла пальцы к вискам, - подожди, не шуми, я хочу понять. "Говорят"! Кто говорит?
- Они сами и говорят. Модели. Помнишь, мне Витька одного сосватал? С него и началось.
- Значит, все-таки без Витьки никуда! Но ты устроился, старик. По принципу: Магомет не идет к горе, так сама гора топает к Магомету. Короче: спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Перевод портретируемых на самообслуживание - новый прогрессивный метод.
- Обожди. И они в это поверили?
- Не только они, Алена, уже весь город верит. Один я еще пока сомневаюсь. Но колеблюсь. Ты лучше мне признайся, как другу дома: ложки от его взглядов не двигаются?
- Ложки так двигаются, что едва успеваю готовить. И вилки тоже.
Вот так. Не захотела по-настоящему понять. Конечно, Витька мешает со своим шумом, но все равно: не захотела. Если бы услышала, что где-то на Камчатке один неграмотный самородок… или в джунглях Индии - тогда бы и разговоров, и интереса! А раз здесь, рядом, раз собственный муж - не захотела.
Пора было как-то оборвать этот нелепый разговор.
- Ну, я пошел.
Алла сразу обиделась. Она всегда обижалась, когда Андрей уходил вот так, внезапно, ее не предупредив: она считала, что должна знать все его планы заранее, "быть в курсе его жизни", как она говорила.
- Куда это ты?
Надо было соврать без заминки, чтобы получилось правдоподобно. А Андрей не очень умел сразу, без подготовки, врать.
- Да так, дело одно.
Он уже злился и на то, что она расспрашивает, точно не свободен идти куда захочет, и на то, что не умеет врать легко и элегантно.
- Пусть идет! - закричал Витька. - Останемся в тет-а-тете, Алешенька!
- А что толку? Мой муженек с кем хочешь меня оставляет, так что и не интересно.
Это точно: Андрей так же органически не понимал, что такое ревность, как дальтоник не понимает разницы между красным и зеленым. Впрочем, Андрей не считал это недостатком, зато Алла считала.
Сбежал Андрей от неприятного разговора. Сам так думал. Но уже на лестнице понял, что истинной причиной было нетерпение: работать нужно, а не болтать! И он пошел наверх, в мастерскую.
Трещина за то время, что он не обращал на нее внимания, словно бы зачахла: облупились края, какие-то жуки в ней завелись или тараканы - ей тоже скучно быть в небрежении. Ну и бог с ней - нет времени на праздные фантазии.
Он отпер дверь мастерской, шагнул в темноту, нащупал пробки - и с глубоким удовлетворением почувствовал себя дома, как никогда не чувствовал себя в квартире двумя этажами ниже. Его картины глядели на него со стен, они были продолжением его самого, так что получалось - он сам себя окружал: наверное, так же относится моллюск к своей раковине, если он способен что-нибудь ощущать. И, может быть, впервые в жизни Андрей отчетливо понял, до чего же он счастливый человек: у него есть своя мастерская, продолжение его самого, у него есть работа, которая хорошо получается, и делает он только то, к чему его влечет властная внутренняя потребность, за всю жизнь он не сделал ни одного мазка не по убеждению - что же еще человеку надо?! Все остальное - пустяки.
Чтобы писать Аллу, ему не нужно было усаживать ее перед собой. Он видел ее абсолютно отчетливо: до каждой родинки, до каждой ресницы, до тени от каждой ресницы - и видел сразу в двух образах, в двух воплощениях: теперешнюю, со всеми разочарованиями в себе, в нем, в самой возможности счастья; и ту, идеальную, которая мерещилась ему в первые месяцы знакомства, да не только мерещившуюся, но и существовавшую: в первой страсти, в первых выставках, полную ожиданий и надежд.
Странно, что он был совершенно уверен в своем даре, а ведь доказательство у него было только одно: перерождение, случившееся с Ребровым. Или лучше сказать: возрождение Реброва. Повторился ли эффект с женой Реброва, Андрей еще не знал, но почему-то не сомневался, что повторился. И если он приступал к портрету Ребровой, боясь, что внезапно обнаружившийся в нем дар так же внезапно исчезнет, то сейчас он не то чтобы верил, нет - твердо знал, что дар этот останется в нем навсегда. Дар стирания случайных черт.
Но работалось все-таки трудно. Словно сам холст сопротивлялся, тормозил движение кисти. Но трудность только увеличивала азарт, ибо доставляла радость преодоления: такую же радость переживает стайер, терпящий на дистанции боль, когда кажется, что вдыхаешь раскаленный воздух, сжигающий легкие, - боль и радость от боли, радость победы над собственной слабостью, радость от сознания, что немногие могут перенести то же, и вдвойне оттого, что ты обгоняешь этих немногих и приходишь первым. Если бы работалось легко, не было бы и радости от работы. Но самый холст, кажется, сегодня сопротивлялся, доставляя Андрею счастье изнеможения.
Где-то около полуночи он остановился. Всю руку опять немного покалывало. Мельчайшие пузырьки ударяли в стенки сосудов острее, чем в прошлый раз, и оттого отчетливее была иллюзия, что в руке течет откупоренное ледяное шампанское.
- Ну и где ты пропадал? - встретила Алла.
Не ложилась. Ждала.
Врать не хотелось. И не умелось.
- Работал.
- Какой труженик! Укор всем нам, бездельникам.
Неужели ждала, чтобы сказать эти мелкие слова?! Нужно было бы ответить веселой глупостью в стиле Витьки Зимина, но Андрей не сумел.
- Почему укор? Если бы ты не спросила, я бы и не сказал ничего про работу. Ну, считай, что пил в подворотне, - так тебе приятнее?
- Потому укор, что ты сделал из работы свою привилегию! Ты избранник, ты творишь для вечности, а мы все никчемные бездельники!
- Никогда я такого не говорил!
- Еще бы говорил! Но ты всем своим видом демонстрируешь.
"Ничего, - думал Андрей, - только бы продержаться! Еще немного продержаться! А там будет готов портрет. И сотрутся случайные черты".
А пока сказал:
- Но это же хорошо, если у меня такой красноречивый вид! Напиши меня и назови: "Зазнавшийся" или "Домашний тиран"!
- Да ну тебя. - Алла не хотела, а улыбнулась. - Господи, ну о чем мы? Давай есть пирог!
- Пирог?
- Ну да! Весь вечер пекла, как дура, после, когда Витька ушел. Мне же позвонил папа, рассказал про Летний сад. Он поздравляет, а я ничего не понимаю. Это же свинство, Андрофей, ничего не рассказать!
- Свинство, - подтвердил он радостно.
- Я стою, ушами хлопаю. Ну тогда он рассказал. Ты-то понимаешь, что это значит?! Ты теперь!.. Ты теперь!..
- Да уж я теперь!.. Ну давай есть пирог, Кунья.
- Вот и наговорила. Такое случилось, а он молчит! Надо было не говорить, а ногтями по носу! Вот так!.. Вот так!..
И они стали почти такими же, как в первые свои месяцы.
А на другой день с утра у двери мастерской позвонила женщина, будто сошедшая с портрета Ребровой.
Андрей ничуть не удивился. Он же знал, что так и будет.
- Здравствуйте. Вы меня узнаете?
- Конечно. Заходите.
У нее и движения стали свободнее, естественнее - будто в молодости занималась гимнастикой.
- Ой, доктор, такое вам спасибо!
- Да не доктор же я!
- Конечно, но все равно. Раз вылечили. Камни-то у меня совсем прошли!
Все начинают с камней или гастритов!
- Рад за вас. Ну а вообще-то, живете как?
- И вообще все по-хорошему. Да ведь, когда здоровье хорошее, тогда и вокруг все хорошим кажется.
Тоже объяснение.
- А муж ваш как?
- Ой, прямо зазнался. Такой стал! Читали, может, в газете про одного механика, который дома музей устроил? Там у него граммофоны, пишущие машинки старые. И называется: "Квартира петербургского мастерового". И мой решил туда же. Первый аппарат, которым в кино звук записывали, уже исправил, а теперь отыскал где-то довоенный телевизор. Говорит: "Устрою квартиру первого радиолюбителя, тоже и про меня в газетах напишут!" До того ему хочется в газеты! Какие-то старые полярники к нему ходят, бывшие летчики - такой все народ!
- Значит, хорошо все. Привет ему передавайте.
- Ой, он уж вам так кланялся! Если что нужно починить - приемник, телевизор, - хоть ночью будите!
- Ладно, учту, спасибо.
- А у меня к вам опять просьба, доктор.
- Да не доктор же я!
- Я понимаю. Но раз помогаете. Сестра у меня двоюродная - так страдает! Сорока еще нет, а боли в сердце - ни шагу без валидола! Она как узнала - надежда у нее в жизни появилась. А то ведь где ни лечилась…
Узнала, надежда появилась… Жалко, конечно, женщину. Но сколько их на свете - страждущих! Да в одном Ленинграде. И если хотя бы те, что стояли в очереди в Летнем саду, узнают адрес мастерской, - жутко вообразить! Нет-нет, он не доктор! Ни в коем случае не разрешать называть себя доктором!
- Я сейчас пишу один портрет. А сразу два не могу. Так что не знаю. Может быть, если смогу. Я сам дам вам знать. Только огромная просьба: никому больше не рассказывайте и адрес мой не говорите.
- Я понимаю, доктор, конечно.
- Да перестаньте! Поймите, я художник и больше ничего!
- Раз художник, то уже не ничего. Но я понимаю. Я бы и не хотела говорить, так ведь и не скроешь: знакомые смотрят на нас с мужем, видят, спрашивают.
- Скажите, на курорте были.
- Таких курортов не бывает. Если бы такой боржом или нарзан, чтобы попить - и вот так, как с нами, то знаете, что бы стало?
- Вот я и боюсь, чтобы здесь такого не было.
- Я понимаю. Так, значит, сестре надеяться?
- Конечно, пусть надеется. Вот освобожусь, отдохну немного.
Реброва уже совсем было вышла, но приостановилась в дверях.
- Эх, доктор…
- Да не доктор!
- Эх, художественный вы доктор! Раньше бы меня срисовали! Я бы, может, в кино!.. Или отхватила бы себе - не моему Реброву чета… Хотя, может, и сейчас… Нет, поздно, наверное.
И пошла, излучая благодарности, словно закутанная в серебристый плащ. Но серебристое поле вдруг вспарывали алые молнии - следы внезапных страстей… Андрей подумал, что эффекты от его портретов все же не так однозначны, как ему показалось, и что вылечивать колиты и камни легче, чем души, потому что души человеческие попадаются таких фантастических очертаний, что формы их и свойства ни в каком учебнике не опишешь… Да ладно, надо работать.
Андрей, поднимаясь в мастерскую, немного опасался: чего он вчера понаписал при вечернем свете? Но оказалось, не испортил: отношения взял верные, можно было продолжать. И опять он чувствовал то же сопротивление, опять так же трудно шла кисть, а когда наконец изнемог и прервался, опять появилось чувство, что в правой руке кровь газированная. И даже небывалая слабость в пальцах. Но зато портрет получался! Уже видно было, что получался! Хотя и двигался гораздо медленнее, чем предыдущие. Из-за сопротивления, надо понимать.
Андрей сидел перед портретом Аллы - расслабленный, в приятном изнеможении - и думал о том, сколько благодеяний он сможет сделать. Должен сделать! Вылеченные недуги - это всего лишь побочный продукт, главное - исправление характеров, духовное очищение. Ведь это вопрос вопросов - духовное очищение! Избавлять отдельных людей от жадности, от страха, от ненависти - это значит уменьшать общий уровень жадности, страха и ненависти во всем человечестве. Ну, один он может мало. Но если со временем удастся раскрыть секрет, научить других - и если возьмутся все художники, вообще все искусство, тогда постепенно сомкнется и зарастет прошедшая через мир трещина? Сомкнется ли, зарастет ли? По крайней мере, Андрей сейчас в это верил. "Я царь, я раб, я червь, я бог!"
А внизу, в квартире, суетилась необычайно воодушевленная Алла.
- А у нас гость! Вот, ты-то никогда не подаришь! - И она подняла, как спортивный кубок, обильный букет гладиолусов, уже водруженный в довольно-таки нелепую деревянную вазу - трофей тестя, добытый где-то под Холмогорами. Цветам было тесно, они мешали друг другу, приминали лепестки. Андрей такие букеты называл вениками.
В комнате сидел Никита Панич.
При появлении Андрея Панич вскочил, стал суетливо здороваться, одновременно правую руку протягивая, а левой доставая из кармана плоскую бутылку коньяка.
- Значит, каждому свое, - довольно-таки неприветливо оказал Андрей, - женщине цветы, мужчине коньяк.
- Да вы уж… Ну как же… Не с пустыми же руками…
Он весь был какой-то жалкий: мерцающий, бледно-зеленый. И пришел не просто вручить цветы и коньяк, не просто приятно провести время - пришел с целью, с просьбой. Деньги, что ли, занимать? Неужели и до него дошли легенды о невероятных заработках Андрея?
- Садитесь. - Андрей не знал, о чем говорить с гостем. Подумал и спросил с некоторой натугой: - Как ваша работа? Что-нибудь интересное реставрируете?
- У нас всегда интересное, - оказал Панич, но почему-то без воодушевления. - Сейчас идет мебель ив Юсуповского дворца, фарфоровый гарнитур - слыхали? Многие, кто видел, думают, что и правда весь из фарфора, сесть страшно, а он на самом деле внутри деревянный.
- Я не видел никогда, к сожалению.
Андрей и в самом деле почувствовал внезапное сожаление, хотя минуту назад не думал ни о каких дворцовых гарнитурах. А надо все увидеть, всему удивиться - хотя бы сначала здесь, в Ленинграде.
- Увидите. Вот закончим, - все так же вяло пообещал Панич.
Больше Андрей не знал, о чем спрашивать. Затянулась пауза. Зашла бы Алла. Но она творила на кухне гостевой вариант обеда. Как сказал однажды Витька Зимин: "Жратва в экспортном исполнении".
Видно было, что Панич собирается с силами: сейчас выскажет свою просьбу. И ведь не поверит, что никаких тысяч Андрей не загребает, подумает, что жадничает. Ну и пусть думает.