- Стоп! - Егор ударил ладонью по столу. - Стоп! Чтобы сегодня ни слова о Мирошникове. Сегодня наш вечер, так чтоб не портить. Пусть у него за нас голова болит, а для нас его нет. Не существует. Испарился!
- Правильно! - закричал Вася. - Чтоб ему в штаны оса влетела!
Надя дернула его за руку.
- Хватит! Я же сказал, ни слова о нем. - Егор снова хлопнул по столу. - Разливай, Мишка. Давайте выпьем вот за что. Пока соображаем. Вот мы собираем автоматы. А что, если мы рубим сук, на котором сидим? Вдруг насобираем столько автоматов, что сами не понадобимся?
- За что же пьем? - Вася, опередив всех, глотнул. - Чтобы больше автоматов или чтобы меньше?
- А-а, - торжествовал Егор, - вот и подумаем! Или мы жрать сюда пришли?
Непривычное предложение подумать за столом повергло всех в молчание.
- Ну так что? - нетерпеливо стукнул кружкой Егор.
- Я на "Союзе" после армии работал, - сказал Мишка Мирзоев, - заказали нам глушитель для компрессора, потому что жильцы в соседних домах очень против него шумели. Ну а глушитель этот сволочной, вроде как труба миллиметров двести диаметром, или, скорее сказать, цилиндр. И надо в нем сверлить отверстия. Семь тысяч отверстий, понял? Ну я раз за смену просверлил тысячу, и все пневмодрелью. Тысячу за смену! В пятницу сверлил, а всю субботу от этого дела вроде как что-то крутилось в мозгах. Вот какая бывает работа. Тысячу отверстий, а цилиндр из шестимиллиметровки. Где он, твой автомат?
- Ну для этого как раз автоматы есть. Не о том речь.
- А для меня о том. Сверлил-то я, а не автомат.
Вася Лебедь нетерпеливо махнул на Мишку, точно закрывая ему рот.
- Твоя история простая. А вот вы мою послушайте. Вроде басни. Но факт. Пришел наниматься лекальщик шестого разряда. Мастер ему говорит: "Сделай куб, посмотрю, как ты работаешь". Ладно. Неделя проходит - делает. Две недели - все делает. Через три недели приносит куб. Сделал, значит. Мастер взглянул, говорит: "Сделано чисто, но мне не надо таких лекальщиков, которые три недели один куб делают". Лекальщик говорит: "Не надо, так не надо". Повернулся и ушел. А мастер куб себе на стол поставил. Стоит. Раз толкнул нечаянно, а из куба другой куб вываливается. Рассмотрели, а там одиннадцать кубов друг в дружку вложены - как матрешки, а у наибольшего всего сто миллиметров сторона. И так пригнаны, что мастер не заметил сразу. Во!
- Притирку, значит, сделал. - Потемкин объявил это с таким победоносным видом, будто в притирке вся мораль Васиной басни.
- Если кому автоматов не бояться, так Филипку, - сказал Мишка. - Я на что хотите заложусь, что ему среди нас долго не быть. Еще года три потренируется, и заберут его куда-нибудь на особый завод, где собирают спутники со сверхчистотой и сверхточностью, все равно как всех теноров в Большой театр забирают.
- Вот! - провозгласил Егор. - Вот в точку. Это в мой тост. Значит, есть такие, которых можно заменить автоматами, а есть - которых нельзя. Пьем за то, чтоб все мы стали незаменимыми.
- Не надо, чтобы все, - сказала Лена. - Я думаю, лет через сто, когда этих наших автоматов разведется как собак, рабочих останется совсем мало, и только такие, как Филипок. Может, один на шесть инженеров. И ценить их будут, как художников. Значит, за Филипка и пьем.
Она придвинула свою рюмку к его и быстро их поменяла. Филипок не заметил. Он был слишком смущен тостом. Покраснел. Но нашелся, что ответить.
- А я думаю не так. Потому что если он такой уж художник, ему обидно слепо делать то, что нарисует другой. Ему захочется свое выдумать. И конструктору обидно только чертить, ему захочется свою мысль руками пощупать. Наверное, это неизбежно, что сейчас разделение: инженеры только чертят, рабочие только точат. Ну а когда-нибудь перестанут разделяться. Потому что руки - они тоже думают, они голове подсказчики. Лена про художника сказала, так художник - он как раз пример того, про что я говорю: ведь не бывает так, что один обдумает картину, объяснит, а другой по его объяснению возьмет кисти, краски и нарисует. Нет же! Сам думает, сам смешивает краски, сам кладет на холст; и думает не отдельно, заранее, а все сразу - во время мазка думает. Вот так будет, я представляю. Вот.
Филипок обвел всех взглядом и увидел, что имеет успех. Он загордился и первый поднял рюмку.
- Вот и выпьем по этому поводу! - подхватил Мишка.
Люся внесла жаркое. Мишка поглядывал на нее все умильнее. Стоит ему хоть слегка выпить, и он сразу начинает влюбляться. Жена знает такое его свойство и старается одного на вечеринки не отпускать. Сегодня Мишка ее обманул, сказал, что собираются бригадой - чисто мужская компания.
- А танцевать когда будем? - спросил Мишка.
- Поешь сперва, - Люся слегка шлепнула его по затылку. Он ей тоже нравился, она прощала ему, что женатый, - значит, такая у нее судьба несчастная.
Раздался звонок - пришла Тамара. Она обиделась на Петю за то, что тот, вместо того чтобы прийти с нею, согласился идти за этим дурацким пивом. И в наказание опоздала даже больше обычного. Увидев в дверях его отчаянное лицо, она сразу поняла, что наказание удалось. И улыбнулась особенно нежно: чтобы сильнее почувствовал, какое счастье она ему несет.
- Я так торопилась, так бежала!
Рыжие джинсы в обтяжку, тонкая талия, перетянутая широким ремнем, значок-кораблик, поднятый грудью, как высокой волной! Петя разом забыл вчерашние неприятности.
Филипок раскраснелся и осмелел.
- Я вчера посмотрел в энциклопедию, что там пишут про наш рольганг, - рассказывал он Лене, но так громко, что все слышали. - А знаешь, какое там соседнее слово? Рольмопс! Смешно, правда? - И, уже обращаясь ко всем, спросил: - Кто догадается, что такое рольмопс?
Лена смотрела с уважением: он еще и энциклопедию читает!
- Так что такое рольмопс, а?
- Наверное, такой мопс, который в цирке играет роль, - сказал Вася.
- Иди ты, - разозлился вдруг Потемкин, - я знаю, мне дед говорил: это собака, дрессированная на кротов.
Филипок покачал головой.
- А я тебе говорю - на кротов!
Такое уж свойство у Потемкина: ни с того ни с сего бросается в спор неизвестно о чем, и чем меньше знает о предмете, тем яростнее спорит; даже нельзя назвать это спором, потому что Потемкин почти не приводит доводов, он утверждает и требует, чтобы с ним соглашались.
- Люся, - закричал Филипок, - это тебя касается!
Люся появилась на пороге с подносом: из остатков она успела наделать новых бутербродов.
- Люся, ты знаешь, что такое рольмопс?
- Не-а, - она застенчиво улыбнулась.
- Так знай: это свернутая кольцом селедка, а в середине разные пряности. Да, а селедка без костей!
- Значит, филе, - поняла Люся. - Сделаю для тебя.
- Чепуха! - Потемкин стукнул кулаком по столу. - Чепуха! Это собака на кротов. Ясно же сказано: мопс! Какой в селедке мопс?
- Он своими глазами читал, - попыталась Лена урезонить Потемкина. - Понимаешь, Саша, читал. В самой энциклопедии!
- Вранье! Издевается! Ученостью своей хвастает! Я сказал: собака на кротов!
Лена на всякий случай потащила Филипка в сторону. Надя сунула Васе в руку гитару. Вася сразу понял свою миссию и, не томя публику долгой настройкой, забренчал любимую песню. Припев выкрикнули хором:
Слесари, слесари, слесаря
Срезали, срезали короля.
Потемкин кричал самозабвеннее всех. Обстановка разрядилась.
Песенка эта появилась на заводе в тридцатые годы. Если не в двадцатые. Бригада синеблузников поставила номер, посвященный французской революции, и песенка повествовала о казни Людовика XVI. Песенка - уже тогда не совсем серьезная, а с годами и вовсе перешла в комический жанр. Ее постоянно переделывают и приспосабливают к злобе дня. В бригаде Ярыгина после куплета, посвященного спортивным доблестям Пети Сысоева, поют так:
Слесари, слесари, слесаря
Срезали, срезали вратаря.
А после куплета, повествующего о пьяных подвигах Бори Климовича:
Слесари, слесари, слесаря
Бережком, бережком - втихаря.
Лена захлопала в ладоши.
- А теперь танцевать! Мы хотим танцевать! Мальчишки, двигайте стол!
Егор почти весь вечер просидел молча. В самом начале дал направление разговору и замолчал. Он и всегда за столом говорит немного, а сегодня, хотя и приказал не вспоминать про Мирошникова, снова и снова прокручивал вчерашний день, как кинопленку. И Оли нет рядом; он в ней разочаровался, не хочет больше видеть, а все-таки пусто. Рядом Лена, но Лена не спускает глаз с Филипка. Егору было странно, что красивая Лена, знающая себе цену Лена не спускает глаз с Филипка, совсем мальчишки, когда рядом сидит он, Егор. Вчерашнее ее бегство не поколебало его уверенности в себе.
И когда отодвинули стол, закрутилась пластинка, пока нерасторопный Филипок вставал со своей гладильной доски, положенной вместо скамейки, Егор взял Лену за руку.
- Пойдем?
Она беспомощно оглянулась на Филипка и как бы нехотя потянулась вслед за своей рукой. Егор медленно ступал под музыку и не знал, что сказать. Он, к своему удивлению, не почувствовал в ней душевного ответа, когда не важно, что говорится. Лена танцевала по обязанности и почти не скрывала этого. Танго словно создано для его пластичного охотничьего шага, в таком же рваном ритме приходится подкрадываться к глухарю, - но не возникло увлеченности, и Егор сам понимал, что танцует плохо.
Он обрадовался, когда пластинка кончилась. Он постарался себя уверить, что не так уж ему хотелось понравиться Лене и что если та не оценила - тем хуже для нее. И все-таки осталась легкая горечь.
А Люся танцевала с Мишкой. Но все видела. Она была поражена неудачей Егора даже больше, чем сам Егор. Люся о нем и думать никогда не смела, а оказывается, и ему плохо бывает. Мишка что-то болтал, прижимался, но Люся перестала обращать на него внимание. Женатый, вот пусть и идет к жене.
Едва кончилась пластинка, Люся поставила другую, громко объявила:
- Белый танец! - и подошла к Егору.
Егор повел ее снисходительно. Вот уж кого он никогда не принимал всерьез. Сам из деревни, он предпочитал горожанок, а от Люси будто до сих пор пахнет парным молоком. Простота.
- Егор, - Люся произнесла его имя робко и уважительно; казалось, она добавит: "Иваныч", - Егор, а почему Оля не пришла?
Он даже остановился от неожиданности.
- А тебе какое дело?
Люся мягко повела его, и танец продолжился.
- Егор (Иваныч), а правда, вы с ней поссорились?
- Да какое тебе дело?!
Он снова остановился, но Люся снова повела его. Она сильная, Люся.
- Егор, потому что как же ты: постирать, починить. Если хочешь, ты ко мне. Я всегда.
Люся была уверена, что Оля и стирала, и чинила Егору - а как же иначе? Она бы не поверила, что такое не приходило в голову ни Егору, ни Оле, - он не просил, та не предлагала.
Контраст был разителен. Егор по-новому смотрел на Люсю: вот кто никогда не посмеялся бы над его чтением, над его мыслями. В другое время чрезмерная готовность услужить показалась бы Егору пресной, докучной, но по контрасту он оценил. Уважение - почти синоним понимания, а Оля оскорбила его как раз непониманием.
Егор улыбнулся и крепче прижал Люсю.
- Ладно, как-нибудь занесу.
Лена танцевала белый танец, конечно, с Филипком. Танец кончился, но она не отпустила его:
- Все равно со мной.
Заиграло что-то быстрое, резкое, то, что танцуют врозь, а им было наплевать. Лена обняла Филипка обеими руками, прижалась, и они затоптались на месте.
Филипок сегодня повзрослел. Его слушают, за ним ухаживают! Хмель кружил голову.
- Уйдем, - шепнула Лена. - Чего нам здесь? Уйдем.
17
И настал момент, когда нужно все сказать друг другу. Можно и не говорить, но тогда все выйдет как бы тайком, не по-настоящему. Лена не хотела так.
- Ой, Игоречек, с кем ты пошел, кого обнимаешь! - Настроение переменилось, теперь близко стояли слезы. Но легкие слезы. - Рассказали тебе уже про меня, или самой рассказать?
Игорю больше хотелось обнять Лену, чем слушать какой-то рассказ. То есть он сейчас тоже обнимал ее - за плечи, но ему хотелось как следует, как во время танца.
- Я уже, Игоречек, замужем побыла, так побыла, что думала - второй раз не захочется. Он ходил, говорил слова умные, а нам же, девкам, много не надо. Как рот открыл, так и не закрывал до самой свадьбы. Назвался летчиком. Мол, поправляет здоровье после героической вынужденной посадки. А я, дура, слушала. Ну и оказался обыкновенный подонок. Не хочу я тебе, Игоречек, всех его гадостей рассказывать, ой, не хочу.
- Ну и не надо, - торопливо забормотал Игорь, - Зачем же, не надо.
Они шли сквозь белую ночь, пахла сирень в садах, и невозможно было слушать про какого-то подонка.
Игорь переживал тот блаженный миг, когда впервые узнаешь, что можешь нравиться женщинам! До сих пор сознание собственной неловкости, угловатости омрачало самые пылкие его мечты - и вдруг пришло чувство бабочки, сбросившей кокон! То, что казалось слишком прекрасным, чтобы сбыться, уже сбывалось, сбывалось с естественностью и неизбежностью!
- Я тебе одно скажу, самое главное: он в больнице украл лекарства, он уже не мог без них - хуже, чем пьяница. И я тогда пошла… и сказала. Потому что он сам уходить не хотел, я его добром просила! А он обрадовался, что его здесь кормят. Сам-то ни копейки не принес. Ты меня презираешь, скажи, презираешь? Я доносчица, да?!
В чем логика такого человека? Игорь не мог понять. И ему мучительно было выслушивать о нем в такую ночь. Он не хотел ничего знать о таких, он хотел, чтобы мир был логичным и прекрасным.
- Перестань, Леночка, перестань. Не надо о нем. Пусть как будто его не было.
Странные образы навевает белая ночь. Легкие облачка, летевшие по небу, окрасились в тот же цвет, что волны сирени, и казалось, это пена с облаков, бесшумно падая вниз, повисает на кустах.
На севере вдоль горизонта пролегла зеленая полоса, Игорь вдруг подумал, что если быть художником, то для счастья надо очень мало: увидеть такую полосу и, чуть дыша, чтобы не смять, нести на холст. Подумал и забыл сразу, но Лена будто прочла его мысль и сказала:
- Я в детстве мечтала стать художницей. Глупо, правда? Мама тоже немножко рисует. Она для меня книжки перерисовывала: "Крокодила", "Мойдодыра". Я тогда думала, что печатают только взрослые книжки, а детские рисуют сами. А потом пришла к подружке, у нее книжек штук сто, все печатные - и я заревела. Мама говорит: "Чего ты плачешь, ее книжки хуже. Где у нее "Мойдодыр"?" Я стала искать, а "Мойдодыра" и нет. Я сейчас знаешь что делаю? Что понравится, перерисовываю. Мне один рисунок нравится - они вдвоем вроде как в саду. У него такие плечи, а она тоненькая, и он боится, как бы своей силой ее не переломить совсем. Белыми линиями сделано на черном листе. - И добавила чуть слышно: - Ты увидишь сейчас.
Воздух совсем легкий, он не может удерживать звуки вблизи земли, они уносятся вверх и потом тихо падают на землю, как облетающие лепестки - поэтому теряется направление и не понять, откуда принесся стук лодочного мотора, откуда скрип трамвая на повороте.
И вдруг Лена снова зашептала о том, что невозможно было слышать, когда кругом такое волшебство:
- Дворничиха меня учила: "Когда мой нажрамши, я, девка, перво-наперво его запру в ванну и бритву там оставлю, понятно? Потому что самой на него руку поднять грех, а ежели он себя сам, то выйдет все равно как судьба".
- Перестань! Забудешь ты его, забудешь! Кончено с ним!
Игорь чувствовал сейчас в себе такие силы, что мог всю жизнь перевернуть.
- Пройдем через сад. Здесь короче, - шепнула Лена.
Ветки нестриженых деревьев спускались низко, прохладные листья гладили Игоря по лбу, по щекам. Откуда-то взялся рыжий кот. Он катался по траве и был похож на упрямый язычок огня, старающийся поджечь сад, но сочная трава не поддавалась огню. В кронах деревьев притаились островки ночи.
- Ну вот и пришли. Идем. Мои на даче. Да если б и здесь, я бы тебя все равно привела. Никого я с тобой не стыжусь! Никого!
18
Борис Евгеньевич Мирошников подошел к зеркалу и стал причесываться. Привычка успокаивать таким образом нервы сохранилась у него с тех пор, когда он еще гордо нес на голове роскошную шевелюру. Теперь это, наверное, выглядело смешно: стоит лысый дядька перед зеркалом и задумчиво расчесывает странный свой чубчик. Но смеяться было некому, поскольку Борис Евгеньевич заперся и никого к себе не пускал.
Никого не пускал!
За стеной шумел цех, его цех, которому он отдает все силы. Кто-нибудь видел, чтобы он рано ушел? Чтобы часами ходил по другим начальникам, распивал там чаи (или не только чаи)? Кто-нибудь оценил, что он и отпуск всегда проводит под Ленинградом, чтобы хоть раз в неделю наведаться (всегда неожиданно, всегда снегом на голову, так что нерадивые никогда не могут вздохнуть с облегчением: "Уф, убрался, теперь месяц отдохнем")? Отдает все силы, а получает черную неблагодарность. Черная неблагодарность - иначе невозможно оценить внезапный бунт Ярыгина! И даже не просто неблагодарность, а двойная неблагодарность. Пусть Ярыгин не в состоянии оценить всего, что делает начальник для цеха - это бы и понятно: с маленькой должности большие масштабы оценивать трудно, - но должна же быть благодарность хотя бы личная. Ведь это он, Мирошников, первый разглядел в парне ту уверенность, властность, без которой нельзя руководить, разглядел и выдвинул в бригадиры. Многие тогда не соглашались; говорили - молод, что упрям - тоже говорили. А с рекомендацией? Вполне мог бы еще побыть в комсомоле, а Мирошников дал - думал, будет лишняя поддержка и опора. Как сказано у классика: "Сам тебя породил".
Критиканствовать легко. Когда ничего не понимаешь. А понимать надо то, что производство - сложный механизм, где все взаимосвязано: цехи и участки, квартиры и дачи, повышения и падения. И главный производственный принцип, который сформулировал для себя Борис Евгеньевич: докладывать наверх всегда нужно итоги бодрые и приятные. Гонцов, доставляющих радость, награждают, доставляющих горе - казнят, так уж ведется с самых давних времен - значит, это устойчивая черта в психологии, и очень глупо с этой чертой не считаться. Тем более что он - не просто гонец, он сам ответствен за приятный или неприятный итог, а то, что он зависим от сотен связей, сотен объективных причин, - кто станет в этом разбираться?
Еще когда Борис Евгеньевич был простым мастером (хотя и с перспективой), его смена сорвала план оттого, что смежники не поставили медных втулок. Вины его не было решительно никакой: смежникам он напоминал, и не единожды, изготовить втулки своими силами никак не мог, потому что цветного литья у них на заводе не было, - и все-таки выговор дали ему, и перспектива роста несколько отодвинулась.
А жизнь имеет смысл в одном: в повышении, в росте. Те, кто в министерстве сидят, сам министр, наконец, что они - прилетели с другой планеты? Нет же, такие же люди, как он. Значит, и он еще может с ними сравняться. Ему только сорок два года. Каретников, начальник главка, в сорок шесть лет, как сейчас Мирошников, цехом командовал, а потом пошел и пошел! Уже и в Японию ездил, и в Италию, и в Канаду.