В начале декабря наш и. о. сообщил, что Галя должна будет выступить на институтской конференции с докладом. Помню, как раз падал первый снег, мы стояли у окон и смотрели, когда вышел и. о. и объявил приятную новость. Эти доклады - что-то вроде языческого обряда: каждый отдел выступает со своей маленькой темкой, другие отделы, естественно, мало что из доклада понимают, но вежливо слушают - вернее, делают вид, что слушают: кто шепчется, кто читает, дожидаясь своей очереди. Смысл в том, что потом из этих докладов составляется сборник, а публикация в нем приравнивается к статье в журнале. Но нам-то это было ни к чему: Галя уже остепенилась, наши с Колей статьи приняты в физиологическом журнале - значит, только и. о. Павлова был заинтересован в докладе: прекрасный способ продемонстрировать плодотворную работу отдела. Вот пусть бы сам и. о. и делал! Но он, естественно, спихнул нам: во-первых, ему лень самому, во-вторых, несолидно заведующему с мелкой темой выступать.
- Решите вопрос и сообщите вашу тему Боровиковой, - сказал и. о. уходя. - Ей нужно срочно программы конференции в типографии заказывать.
Даже не поинтересовался, что будет за тема, - ведь важен сам факт доклада.
И. о. скрылся в своем кабинете, а мы принялись решать вопрос. Коля сказал, что если придумать какую-нибудь несуществующую тему - только бы звучала солидно, - то Боровикова, ученый секретарь, ничего не поймет, но переспросить не решится, потому что попытается скрыть, что ничего в нашем предмете не понимает. Так и проглотит молча.
- Например, о компроморфных секрефитах, - сказал я.
- А что это значит? - наивно спросила Галя.
- Ничего. Звучит красиво.
- Всякий солидный доклад должен начинаться со слов "К вопросу о…", - назидательно сообщил Коля, - или еще лучше: "Еще раз к вопросу о…"
- "Еще раз к вопросу о престижирации компроморфных секрефитов", - окончательно сформулировал я и записал на листке календаря, чтобы не забыть.
- А теперь Боровиковой отнести! - восторженно закричала Жанна. - Ведь проглотит!
Мы радостно засмеялись, представляя, что было бы, если б Боровикова напечатала тему в программе. На всю страну анекдот!
- Вот возьму и отнесу, - сказала Жанна.
- Врешь ты, Синекдоха, не отнесешь. Ученый секретарь как-никак. - Я вовсе не хотел подначивать Жанну, просто сказал, что думал.
- Отнесу!
Она вырвала листок из календаря и выбежала.
Можно было броситься вдогонку, остановить, но каждый в глубине души думал, что Жанна нас разыгрывает: побегает по институту, а скажет, что вручила. А в самой глубине души каждый думал, что это действительно хорошая шутка, и никому не хотелось выглядеть скучным трусом.
- Совсем с ума спятила девчонка, - сказала Галя.
Жанна ворвалась с торжествующим криком:
- Отнесла! Она перед глазами вертит, не может разобрать. "Прочитайте", говорит. Я читаю вслух и думаю: только бы со смеху не лопнуть. Она головой покрутила, не понимает ничего, а сказать боится. Наконец спрашивает: "Почему Галина Петровна сама не пришла?" А я ей: "Галину Петровну по месткомовским делам послали". Срочно смывайтесь, Гном! "А Борис Григорьевич, говорю, сказал, что вам нужно срочно". Еще головой покрутила и говорит: "Ну, идите". Что будет!
Мы, пожалуй, немного испугались. Всем известно, что Боровикова к юмору не склонна.
Зазвонил телефон. Мы вздрогнули: начинается.
- Гном, не подходите, вы уже ушли!
Жанна взяла трубку.
- Алло… Да… Хорошо… Николая Ивановича к городскому телефону.
Пронесло пока. Голоса зазвучали увереннее.
Через час примерно выглянул наш и. о. из кабинета:
- Галина Петровна, зайдите ко мне, пожалуйста.
Галя вся покраснела и, неестественно выпрямившись, пошла к и. о. Павлова.
Я нарочно засек время; вышла она через сорок три минуты.
- Ну вот, доигрались. Объяснительную надо писать. Уж он-то нашу область знает достаточно, чтобы понять, где шутка.
- Ну и дурак, раз юмора не понимает, - сказала Жанна.
- Какая вы умная! Я бы на вас посмотрела, если б вам Боровикова позвонила. "Извините, мои дети шутят", - так?
- Значит, она дура.
- Все у вас дуры, одна вы умная! Деточка нашлась, первоклассница.
Это было что-то новое. Обычно Галя первая смеялась над нашим и. о.
- Ну и что ты ему сказала?
- Изворачивалась: что мы шутили между собой, по ошибке оставили бумажку на столе, а Жанна не поняла, подумала, что настоящая тема. Глупо, в общем.
Жанна сидела нахохленная. Я посмотрел на нее и вдруг почувствовал, что мне хочется обнять ее, погладить по голове… поцеловать. Что за наваждение! Это же Жанна, длинная, тощая Жанна, на пять сантиметров выше меня, а я сам не маленький. А походка? Идет - шкафы дребезжат.
Не скажу, что я такой уж баловень женщин. Но все же было и у меня кое-что. Одно время даже с художницей в обществе показывался. По росписи тканей, но все равно. И вдруг Синекдоха! Коля бы первый засмеял.
Меня так поразило внезапное очарование, которое открылось мне в Жанне, что я забыл о грозящих неприятностях. Но тут снова приотворилась дверь кабинета, просунулась голова и. о. Павлова и позвала меня.
Даже в тех редких случаях, когда наш и. о. меня хвалит, я испытываю неловкость при общении с ним. Не знаю, как это объяснить: от него исходит впечатление неживого. Маленький, с большой головой, он кажется такой же деталью кабинета, как телефон или кресло. Я не могу его представить в человеческих проявлениях - только в служебных. С детства как будто чем-то напуган, любит намеки и недомолвки.
И. о. предложил мне сесть и долго молчал. Наконец промямлил, опустив глаза:
- Вот смотрю я на вас и не понимаю: взрослый вы или ребенок? - Он повертел в руках злополучную бумажку. - Почерк ваш?
Я сидел и думал, как выпутаться. Мне-то что, самому мне проще всего сухим выйти: я могу за своим столом писать все что угодно, виновата Жанна, которая отнесла бумажку Боровиковой. Но не мог же я сваливать вину на Жанну! Надо было ее выгораживать.
- Я сам люблю шутить… - (Почему-то все люди без чувства юмора уверяют, что любят шутки). - Я сам иногда шучу… - (Представляю!) - Но надо знать время и место! С кем вы шутите, вот главный вопрос! Шутите с товарищами, со знакомыми девушками, но Боровикова - ваше начальство! А вы шутите с ней, как со студенткой.
Мимолетное чувство вины прошло, я начал злиться.
- А почему нельзя с ней шутить? Или начальство не люди? Что в этой шутке оскорбительного? Или неприличного? Или шутка работе института помешала? Если бы я объявление написал: "Гуляю с ребенком" - и ее телефон, это была бы скверная шутка, потому что Боровикова несколько дней работать бы не смогла, а что в нашей шутке плохого?
- Вы не хотите понять простых вещей: она ученый секретарь. Ученый секретарь! Доктор наук! А вы с ней, как с девочкой.
- Ну и что, что секретарь? Разве между нами пропасть? Вместе работаем, в конце концов.
- Такой простой вопрос, а вы не понимаете. Или прикидываетесь, что не понимаете. Вы проявили неуважение!
- Почему? Когда я шучу, я предполагаю, что шутку поймут, - значит, уважаю.
- С вами бесполезно разговаривать. Простую вещь не хотите понять. И еще младший персонал в свои шутки втягиваете. Эта ваша баскетболистка к Боровиковой как к подруге в кабинет влетает, тоже, считаете, правильно? Знаете, когда я вас еще только брал, Алексей Кириллович, мне говорили, что у вас бывают завихрения, но я думал, пройдет. Взрослеют же люди. И отец ваш такой уважаемый человек.
Я пожал плечами. До конкурса мне еще два года, а до тех пор и. о. Павлова мне ничего сделать не может.
- Я вижу, что разговор у нас не получается. Что ж, идите.
Меня встретили дружным:
- Ну что?
- Дискутировали. Я утверждал, что с начальством шутить можно, а наш и. о. держался противоположного мнения.
- Значит, ты признал, что это шутка?
- А что делать? И. о. все же не полный идиот.
Новость разнеслась по институту мгновенно. Заходили люди с расспросами, даже красавица Изольда заплыла:
- Это правда, что вы послали Боровиковой тему о комиссионных сапрофитах?
- Компроморфных секрефитах, - важно поправила Жанна.
- Ну, и она что?
- Побежала к нашему и. о. советоваться, есть такие секрефиты в природе или нет.
- Ну, смотрите, как бы она Рыконду не пожаловалась.
Сергей Павлович Рыконд - наш директор, сорокалетний член-корр. Ростом чуть выше нашего и. о., но в остальном полная противоположность. Главное - предельно живой. Курносый, лицо мальчишеское, солидности ни грамма. Когда его только назначили и он попытался усесться в полагающуюся ему по чину персональную "Волгу", важный шофер с почечными отеками на лице обругал его презрительно и не хотел пускать. Но ошибаются те, кто верит внешности и принимает его за своего парня. Иногда с ним бывает: вклинится в кружок молодежи, анекдот расскажет - он вообще человек неожиданный, но в сущности суров. А иногда и жесток.
Был такой профессор Акентьев, звезд с неба не хватал, но зато маститый до предела: с Павловым (настоящим) встречался, с Орбели - ну и постепенно снижался, так что когда у нас Рыконд появился, одна оболочка от профессора оставалась, а внутри пустота, но зато солидность и импозантность росли на глазах: борода появилась, черная ермолка, чуть ли не стоячие воротнички стал носить - украшение всех институтских президиумов: А Рыконд как появился, так сразу и выгнал, какого-то зеленого доктора наук из Иркутска выписал, а на ученом совете объяснил: "Пустыни, в которых даже не встречаются оазисы, нам не нужны". Все отделы института Рыконд пробудить пока все же не смог - два года он у нас всего, - но постепенно доберется, думаю. Тот же и. о. Павлова ждет своего конкурса с трепетом, после долгой спячки тремя статьями разразился.
А уж у самого Рыконда работа кипит: две монографии, доклады в Женеве, в Беркли, в популярных изданиях то и дело интервью. Конечно, некоторые у нас презрительно пожимают плечами: "Не директор, а рекламный агент". Но ведь не может же такой человек врагов не нажить… Да, но хоть Рыконд человек неожиданный, в нашем случае его реакцию предсказать можно: Боровикова - дама эффектная, чем-то даже на Наталью Гончарову похожа, а уж перед директором хвостом вертит - ветер поднимается!
Из института мы с Жанной вышли вместе. Нам почти по пути, но раньше я не придавал этому значения: то чуть задержусь, то раньше выйду - вот и едем врозь. И сегодня она замешкалась одеваясь, но я будто случайно подождал, и мы вышли вместе.
Под руку я Жанну не взял, но мы шли рядом.
- Слушай, Синекдоха, ты когда еще в баскет играла, наверное, фолила зверски?
Почему я это сказал? Ничего другого в голову не пришло? Или подумал, что случай с запиской тоже вроде фола, и теперь нам будут кидать штрафные?
- Что вы, Алексей Кириллович, все Синекдоха да Синекдоха! Какая я Синекдоха?
- Короткохвостая, вот какая. А какой я Алексей Кириллович? Будто старец. Нельзя, что ли, просто Лешей звать?
- И в институте тоже!
- Конечно.
- Ну что вы, нельзя. Вы же с верхним образованием, научный работник, уважать полагается.
- Плевать на уважение.
- Ну да, все услышат, что на "ты", сразу подумают…
- Ну и что? Пусть думают.
- Мне-то что. Вам может быть неприятно.
- Опять "вам". Ты меня просто пугаешь. Я по привычке себя молодым считаю, а оказывается…
- И. о. услышит, шум подымет. Он на субординации помешан.
- Ничего, придется проглотить. Это уж наше дело, как друг друга называть.
"Наше дело" - хорошо звучит!
На автобус стояла длинная очередь. Первый снег под ногами прохожих растаял, но на газонах еще лежал. Пахло морозом. Хорошо!
- Слушай, пойдем пешком.
- Пойдем.
Выговорила наконец "пойдем", а не "пойдемте"! Хотя это еще, конечно, ничего не значит.
Мы шли, сталкивались плечами, иногда толпа нас разъединяла, тогда мы искали друг друга, протискивались между прохожими.
- Дай я тебя за руку возьму, а то все время расталкивают.
Я люблю ходить, по-детски держась за руки. Настроения и чувства передаются мгновенно из пальцев в пальцы - куда там чинному гулянию под руку!
Мы дошли до памятника "Стерегущему" и свернули в парк. Жанна осторожно ступила на незатоптанный снег, оставила четкий след.
- Знаешь, Синекдоха, у эскимосов есть обычай: в знак любви нужно протоптать снег до земли. Там снег толстый, знаешь как трудно! - Я люблю придумывать небылицы, причем сообщаю их всегда с самым серьезным видом.
- Значит, эскимосским донжуанам у нас раздолье, да?
- Точно. У нас надо бы наоборот: из снега домик построить. Бывает, за всю зиму не наберешь. - Я скатал снежок. Влажный снег легко лепился. - А еще у них такое колдовство: слепить снежок в форме сердца, подбросить и попасть стрелой. Действует, как у нас приворотное зелье.
Я подбросил снежок.
- Хорошо, что стрел нет.
- Что ж хорошего? Сейчас бы и приворожил.
Конечно, я шутил. Но мне приятно было шутить на эту тему, так что получалась не совсем и шутка. Я снова взял Жанну за руку. Несколько минут мы шли молча. Аллея повернула, и мы опять оказались на проспекте.
- Слушай, Синекдоха, а давай зайдем в спортивный магазин: может, там стрелы продаются!
Жанна вдруг резко выдернула руку, повернулась и пошла сутулясь, крупными мужскими шагами. Я с трудом догнал.
- Ты что, Синекдоха?
- Смеешься потому что. Все время смеешься. И Синекдохой зовешь.
- Ну что ты. Я не смеюсь. Я правда.
- Кто-нибудь на меня пальцем покажет, и ты вместе с ним посмеешься.
- За кого ты меня принимаешь, Синекдоха?
- Опять Синекдоха!
- Я же любя.
- Любя?
Она притихла и снова дала взять себя за руку. Потом вдруг вырвалась, шепнула "до завтра" и убежала так порывисто, как делают только в кино. Я видел, как она вскочила в уходящий трамвай.
Вечером я сидел один в своей комнате. Я представлял, как по ней ходит Жанна, смотрит мои книги, говорит:
- Фуфло!
Хочет сесть. Я ей говорю: "Осторожно, у этого стула ножка сломана".
- Веники это все.
И я понимаю, что жаргон этот - от беззащитности.
А Жанна все ходит по моей комнате. Я не зажигал света. Мне нравилось представлять, как она расставляет свои вещи. Синекдоха Короткохвостая.
Некоторые слова живут для меня помимо значения. Си-нек-до-ха - это что-то живое, теплое, беззащитное и что-то тонкое, вытянутое. Хочется взять на руки, погладить по голове.
В комнату вошла мама, и иллюзия разрушилась.
- Ты один? Знаешь, я получила наконец Пруста в подлиннике. Конечно, перевод тоже дает представление, но все-таки.
У меня очень аристократическая мама. Начнем с того, что она полячка, поэтому держится королевой - это у нее в крови. Само собой, свободно знает французский. А главное - она модельер. На работе она делает модели типовые, которые идут в производство, а дома - для избранных женщин - индивидуальные. Она не портниха - упаси бог! иголки в руки не берет, - только художница. Счастливица, допущенная в мамину рабочую комнату - студию, - ходит, садится, разговаривает, смеется, "запрокидывает руки к солнцу" и "беспомощно их роняет", а мама в это время изучает клиентку и наконец - иногда быстро, а иногда лишь после нескольких сеансов ("Я никак не могу вас почувствовать") - рисует модель, по которой доверенная портниха, тоже весьма аристократическая особа, шьет в материале. Само собой, многие женщины добиваются чести быть мамиными заказчицами, но допускаются немногие. Вкус у мамы очень тонкий во всех отношениях, это и по Прусту видно (кстати, подлинник Пруста прислала одна французская знаменитость, которая заехала как-то в Ленинград, и мама удостоила ее чести, сделав модель костюма для роли какой-то из чеховских сестер). Теоретически я допускаю, что могут быть люди, которым искренне нравится Пруст, - в конце концов, почему бы нет? - но при этом уверен, что девять из десяти восторгаются им только из снобизма. Куда отнести маму - в десять процентов или в девяносто, - я до сих пор решить не могу. На меня Пруст наводит скуку смертную. Правда, я не говорю этого с грубой прямотой, но даю понять: "Язык великолепный, но почти нет действия, поэтому читается тяжеловато". У меня вообще вкусы простые: Дюма, Гашек, Конан Дойль, Куприна предпочитаю Достоевскому.
Раз уж зашла речь о маме, нужно и о папе сказать для симметрии. Папа у меня тоже в своем роде примечательный. Доктор исторических наук и генерал в отставке (маму он нашел, когда освобождал Польшу; на первых порах их союз был, надо думать, довольно молчаливым - папа не знал ни польского, ни французского, а мама не говорила по-русски, но это им, наверное, не очень мешало: мама была редкостной красавицей, а папа воплощал всю военную бравость, которая испокон веку пленяет женщин). Но когда я говорил о примечательности папы, я имел в виду не красные лампасы и ученую степень - папа знает секрет счастья! В свои шестьдесят ездит зимой на Чегет кататься на лыжах, и я знаю, это не просто старческий моцион: он летит по склону, ощущая при этом всю полноту жизни; и машина для него не просто средство передвижения - входя на скорости в поворот, он испытывает чувственное удовольствие; и в винах он знаток - отличает по вкусу не только марку, но и год розлива. Все, к чему он прикасается, раскрывает перед ним самую суть.
Конечно, я люблю отца, а еще больше им восхищаюсь. И маму люблю. Но иногда думаю: как легко живется сиротам! Они могут жить как хотят. А я - продолжатель рода. Я должен поддержать славу отца. Могу я, например, быть простым инженером или врачом, не говоря уж рабочим? Знаменитым артистом - пожалуйста! Знаменитым спортсменом - сколько угодно (в отличие от многих коллег, отец спорт уважает)! Дипломатом - прекрасно! А если по научной линии - никак не меньше профессора, так что моя предстоящая диссертация в глазах родителей только первый робкий шаг, к тому же и запоздалый. И так во всем. Должен я жениться - не ради семейных радостей, а потому что род Ордынцевых должен продолжаться, и моя будущая жена - не только жена (или не столько?) - она невестка известного Кирилла Владимировича и самой Ядвиги Антоновны!..
- Так будешь читать Пруста?
Меня учили в детстве французскому, но преуспел я мало; однако мама никак не хочет с этим считаться, в ее представлении я владею французским свободно.
- Нет, мама, мне его не прочесть.
- Ты просто ленишься. Вообще странно: сидишь в потемках, ничего не работаешь. Молодой человек должен или бурно работать, или бурно развлекаться.
Она вышла. Но теперь мне уже трудно было представить, как Синекдоха ходит по комнате, расставляет свои вещи.