"Лучше быть упрямым болваном, чем оболваненным упрямцем" , – выплыла вдруг странная мысль из крошечного отдаленного уголка мозга, куда мягкая власть магии отчего-то не проникла, и Иванушка невольно хмыкнул.
Так могла бы сказать Сеня.
– Значит… ты действительно считаешь… что доброе начало есть… в каждом? – не заметив, что его собеседник на секунду отвлекался, тихо спросил Гаурдак.
Иванушка насторожился, задумался над вопросом, в ответ на который, не размышляя, раньше выпалил бы "Конечно!", снова не нашел подвоха и медленно кивнул.
– Да. В каждом.
Полубог не ответил, и когда Иван решил уже было, что тот ушел, баритон – не вальяжный больше, а неровный и слегка сиплый – выдавил тяжело:
– И… в таком, как я… тоже?
Не веря своим ушам или тем чувствам, которые отвечали у человека за мысленные беседы с полудемонами, царевич нахмурился, так и эдак переставляя услышанные слова. Но как бы он ни старался вывернуть их наизнанку, разглядеть второй смысл или третье дно – вопрос Гаурдака, сбивчивый, но простой, вариантов для недопонимания не оставлял.
"И в таком, как я, добро есть тоже?"
Есть ли хоть кроха, хоть крупица, хоть малая искорка добра в Пожирателе Душ, в том чудовище, с которым сражались их предки и предотвратить возвращение которого собрались сейчас Пятеро? В том самом, что стыдясь себя, робко выговорил, быть может, самый важный в его жизни вопрос: "Есть ли добро и в таком, как я?"
Есть ли добро в таком, как он?..
Есть ли добро в том, кого мы считаем воплощением смертельной угрозы всему Белому Свету? И если есть… или хотя бы может быть… и если зернышко его может прорасти… ведь осознание своих недостатков – первый шаг к исправлению… то так ли ужасен Гаурдак?
"Если в бочку дегтя положить черпак меда, можно ли будет после этого из нее есть?"
Да, Сеня бы не поверила…
И была бы не права. Исправиться надо дать возможность каждому, даже самому ужасному преступнику.
– Добро… есть во всех, – отвечая не столько на вопрос полубога, сколько на свои собственные невысказанные мысли, проговорил, наконец, лукоморец. – Ведь ты же правильно сказал: нужно лишь напомнить человеку… или полудемону-полубогу… о том, что росток добра в его душе только и ждет, чтобы вырваться к солнцу.
– Добра… – бархатистый голос собеседника сочился теперь горечью и застарелой болью. – Добра! Что есть добро? Желание молодого идеалиста осчастливить весь Белый Свет – это добро? Его попытка перевернуть в одиночку представление о доступном, достать с неба звезды и рассыпать их бисером перед свиньями в надежде на то, что они превратятся в благородных оленей – это добро? А как можно назвать его упование на то, что новые идеи будут встречены с благодарностью – хотя бы теми, для кого он старался, ради кого шел на жертвы, забывал себя, кого хотел осчастливить – ни за что, просто так, потому что по-иному не мог?!.. Ах да, есть ведь еще слово "глупость"… И да… может быть, я был не прав… ведь не может же быть правым единственный полубог, и неправыми – все остальные? Как тебе известно, у меня было достаточно времени об этом подумать. Тысяча лет – слишком много даже для победителя, а уж для побежденного… И знаешь… Иногда мне становилось страшно. Так страшно и так одиноко, что я жалел о том, что мои гонители не покончили со мной, когда могли. Ведь если то, что я делал, ради чего жил, сражался и был готов умереть, не нужно никому… если всем и вправду лучше без меня и моих дурацких затей… то это значит… что я прожил столько времени зря? Что мои усилия, мои страдания, мои жертвы напрасны? Что я… ошибался?
Гаурдак замолчал, точно забыв и о собеседнике, и молчание его, тяжелое, безысходное, тоскливое, давило на нервы почти физически, как могильная плита.
Иванушка тоже молчал, но его молчание было круговертью чувств, мыслей и порывов, смешавшихся в один головоломный клубок в попытке первыми сорваться с губ. Сотни вопросов, тысячи восклицаний, миллионы сомнений – и все рвались остервенело, расталкивая друг друга, добиваясь быть услышанными, осознанными, высказанными. Эмоции переполняли его, перехлестывали через край – и язык словно прирастал к небу. Ибо кто знал, что следует говорить – и, самое главное, делать в таких случаях?! И бывают ли они, такие случаи, вообще – хотя бы теоретически? Пожиратель Душ – раскаявшийся, мятущийся, смущенный – это ли они ожидали встретить? Ради этого ли столько прошли, претерпели, оставили умирать друга…
Или ради этого?
Именно ради этого?
Ведь Гаурдак совершенно верно указал на опору иванова мировоззрения: измениться в лучшую сторону может каждый, дай только шанс, толчок, совет, ободрение, поддержи в решающую минуту – и шаг в нужную сторону будет сделан, а лиха беда начало!..
Но Пожиратель Душ?!
Но если каждый – то разве не значит это, что и он тоже?..
Но он же?..
Но ведь каждый!!!..
Но поверить ему?..
Но он же говорит искренне!
"Кошка говорит мыши "Я тебя люблю" тоже искренне".
Но разговор идет не про кошек и мышей, а про судьбу чело… полубога-полудемона, хотя какая разница! Он живой, он чувствует и страдает, как и мы, он так же может ошибаться, а значит, может и раскаиваться в своих ошибках! Достаточно уже он страдал и был наказан! Всему – и жестокости в первую очередь – должна быть мера!..
Не дождавшись ответа, Гаурдак заговорил опять, и в голосе его снова не было ни вызова, ни насмешки, ни презрения – одна лишь бесконечная тусклая усталость:
– Молчишь… Не знаешь, что сказать… даже ты… Извини, что нарушил твой покой. Но, откровенно говоря, я так и думал. Умом понимал. Душа моя рвалась откликнуться, вопила, что вот он – первый человек, способный понять, простить, помочь, закрыть глаза на прошлое и увидеть не того, кем я был, но кем стал… Но… Да, я всё понимаю, не надо слов, царевич. Говорить красивые и правильные фразы о том, что добро есть в каждом и что дай ему только волю – и действительно протянуть руку помощи – два края одной пропасти. И теперь я вижу, что как бы ни раскаивался, как бы ни жаждал начать свою бестолковую жизнь с нуля, это будет невозможно. Запачкавшийся однажды – грязный навек…Один раз ошибся – и не будет прощения. Гаурдак? Всемирное Пугало? Ату его! Каленым железом, магией, топором, чтобы сидел и не высовывался еще сто веков, и кому интересно разбираться, что у него в душе? Каблуком этот росток, и известью сверху присыпать – нечего!.. Но скажи мне, умоляю, скажи перед тем, как я уйду и не побеспокою тебя больше – ответь мне, какие преступления и каких грехи – даже совершенные по злобе, не по недостатку разумения – не могут быть искуплены тысячью лет под землей?! И где ваше хваленое милосердие и сострадание, когда дело касается не прощения тяпнувшей вас уличной шавки, но разумного существа со своим характером, привычками, убеждениями – и дурацким, никому не нужным раскаянием?! И отчего вы, люди, так благородны на словах и черствы и злопамятны на деле – даже самые добрые из вас?! Или самые лицемерные?.. Это и впрямь объясняло бы всё. Да, объясняло бы… и объясняет. А я – старый болван… поверил… подумал… Ну не дурак ли…
Ощущение присутствия в ивановой голове стало тихо таять – словно побитая собака уходила со двора в дождливую ночь, опустив голову и медленно переступая хромыми лапами. Поражение, безысходность, тоска, возмущение, обида, боль исходили от него рваными волнами, накатывая и топя отчаянно барахтавшегося в водовороте сомнений, стыда и душевных мук лукоморца.
Накатывая и унося за собой.
– Стой!!! – выкрикнул он прежде, чем след полубога успел рассеяться окончательно. – Погоди!!! Я не лгал – я действительно хочу тебе помочь! Если ты вправду понял свои ошибки, если раскаяние твое – от чистого сердца…
Гаурдак остановился и недоверчиво выдохнул:
– Ты… хочешь сказать… что ты мне… поверил? Что… ты не считаешь меня неисправимым злодеем, что я действительно… что если захочу… что я могу… что у меня…
– Да, – тихо, но убежденно проговорил Иванушка. – Я верю тебе. Зерно добра есть в каждом. Каждый может победить свою природу – если захочет. Ты – захотел. И это делает тебе честь.
– И ты… – голос осекся, словно не в силах справиться с переполнявшими эмоциями. – Ты… мне правда поможешь?
– Да, – уже не колеблясь, кивнул царевич.
– И ты не будешь против… если я покину свое узилище и вернусь на Белый Свет? Как давно я там не был… Боюсь, кроме названия в моей памяти от него мало что осталось, хотя и грезил об этой минуте каждый день на протяжении десяти веков. Каждый, кто провел в тюрьме хотя бы день, поймет меня – и не поймет, как я до сих пор не сошел с ума. Но мои силы поддерживала надежда… – Гаурдак смущенно умолк. – Прости. Кажется, я от радости несу что попало… Но просто я до сих пор не в силах поверить, что, наконец, увижу солнце… свет… горы… птиц… Это чудо! Иван… ты… ты… я не знаю, как мне выразить свою благодарность… но клянусь: ты не пожалеешь о своем доверии ни на мгновенье!
– Не стоит… на моем месте так поступил бы каждый… – сконфуженный дифирамбами, пожал плечами царевич, красный от шеи до затылка.
"Расскажи это Сеньке".
– Стоит, – в ответ не на странную, невесть откуда выплывшую мысль, но на слова горячо закивал Гаурдак. – Еще как стоит! Просто удивительно, что на Белом Свете есть такие люди, как ты!
– Моя жена говорит то же самое, – смущенно хмыкнул Иванушка. – Только добавляя при этом "еще". А иногда и кое-какие эпитеты.
– Надеюсь, такие, как ты, никогда не переведутся! – не уточняя отчего-то, какие именно эпитеты добавляет супруга лукоморца, воскликнул баритон и, помявшись, робко напомнил: – А-а-а… Иван?.. Ты… хотел меня выпустить?
– Да! – с готовностью подтвердил царевич.
– Для этого тебе надо разомкнуть круг, – деликатно подсказал полубог. – Иначе я не смогу уйти. Заклинание так построено, что одного желания маловато.
– Да, конечно!..
– О, спасибо тебе, Иван, спасибо!!! Твоего благодеяния я не забуду никогда! Ты – самый лучший из всех знакомых мне людей – да и из незнакомых, я уверен! Как мне не терпится! Как мне не верится!.. Скорей же, умоляю тебя, скорей! Я мечтал об этом тысячу лет, десять веков, триста шестьдесят пять тысяч дней!..
Тепло и слегка сконфуженно улыбаясь невидимому собеседнику, Иванушка потянул руки из ладоней Адалета и Ахмета…
И замер.
"Что построено кучей умных людей, один дурак может уронить всем на головы за секунду", – прозвучало в его мозгу так же явственно, как будто кто-то сказал ему это на ухо.
– Одна голова хорошо, да жестко спать, – по странной ассоциации пришло на ум – и сразу же на язык лукоморцу.
– Что?.. – на несколько мгновений забыв даже радоваться и благодарить, озадаченно переспросил Гаурдак.
– Это… пословица такая, – покраснел Иван.
– Какая-то странная, – недовольно заметил баритон.
– Да, странная, – быстро заговорил Иван, – но это один король так говорил, потому что он все пословицы всё время путал, и эта у него получилась из двух: "Одна голова хорошо, а две – лучше" и…
– Но причем тут?..
– Причем?..
"Иван. Ты дурак".
– При том, что сначала я должен все рассказать моим товарищам! – осенило его. – Они прилетели со мной, мы всегда всё решаем сообща…
– Товарищам? Зачем? – забеспокоился полубог. – А если они будут против?
– Поначалу – может, я ведь тоже не сразу поверил тебе, но мы им всё объясним, и они поймут!
– А если нет?! Если они не захотят не только понимать меня, но и просто слушать?! Сначала выпусти меня, а потом расскажешь! Не будь таким жестокосердным! Каждая секунда для меня в этом узилище – еще один век!
– Твое неверие в людей, конечно, понятно… – обиженно произнес лукоморец. – Но непонятно.
Гаурдак замычал нерешительно, то ли подбирая нужные слова, то ли наоборот, не давая сорваться с языка ненужным, и выпалил:
– Если откровенно, то я не верю не в людей вообще, а в людей данных конкретных! Потому что они, чтобы узнать свое мнение, будут заглядывать в рот Адалету. А уж он-то никогда не позволит мне покинуть мою тюрьму!
– Почему?! – возмутился Иван. – Адалет, хоть и любитель поворчать, но добрый и справедливый человек! Ты расскажешь ему всё, и он поймет, как я, что ты не обманываешь! Он поверит тебе! И мои друзья, кстати, в состоянии принять собственное решение, без оглядки на кого бы то ни было!
– Да, конечно, прости… я не хотел их обидеть… – смутился баритон. – Но… дело в том, что мы с Адалетом знакомы давно… и он… он думает, что я…
– Пытался поработить Белый Свет? – любезно подсказал Иванушка.
– Да… То есть, нет… – сбивчиво заговорил полубог. – Он думает… что я буду мстить ему… Ты не знаешь, конечно… это очень старая история… чтобы не сказать, древняя… даже античная… И вряд ли кто-то из ныне живущих об этом знает вообще… Но дело в том, что мы с ним поссорились из-за девушки. Он увел ее у меня. Наговорил, что попало. После этого она видеть меня не хотела, не то, что слушать или понимать мои объяснения… И я сильно разозлился на них обоих, но ее потом простил, потому что как я мог долго сердиться на нее… Но на него… А потом была война. И Адалет похоронил меня заживо. Я не знаю, чем кончились их отношения… Но он знал, что Лейла была мне… очень дорога. Очень. И если бы он ее у меня не украл… мне кажется… ничего этого … не случилось бы. И он это знает. И, мне кажется, чувствует свою вину не только за Лейлу, но и за то, что произошло потом. Видишь ли, я думал, что если она узнает, что я придумал, как сделать счастливыми всех… то поймет, что я не такой…
Голос сконфуженно умолк.
– Адалет так поступил? – не веря своим ушам, переспросил царевич, привыкший думать о маге-хранителе как о вечном старце, любителе пирожков, и не представлявший его в роли удачливого сердцееда, уводящего подружек у знакомых.
– Да, да, да… – вздохнул Гаурдак, и голос его обволакивал, успокаивал, заставлял забыть о страхах и подозрениях, расслабится, отпустить руки, уснуть…
– Все мы были молодыми… Кому это понять, как не тебе… И то, что он… не захочет видеть меня на свободе, теперь ты понимаешь тоже. Вот видишь… я доверился тебе. Я рассказал тебе все, ничего не скрывая. И я в твоей власти. Так прошу тебя: будь милосерден…
"Добей, чтобы не мучился"…
– Что?.. – встрепенулся Иванушка, словно непонятный туман в его голове на миг исчез.
– Я говорю… – недовольно повторил полубог, но лукоморец, не слушая его, ухватился за одну проскользнувшую незаметно было мысль и вцепился в нее остервенело, как утопающий – в пароходный винт:
– Доверился… да… доверился… но… Погоди… ты всё правильно говоришь… и я тебе верю… не могу не верить…
"Не можешь – не верь".
– Постой! Так сказала бы…
– Кто сказал? Что сказала? Ты бредишь? Не забывай, что ты должен…
– Сеня! Так сказала бы Сенька!!!
И словно под порывом свежего ветра туман разлетелся на клочки окончательно, и пока он не вернулся, царевич заговорил, быстро и сбивчиво произнося все, что столько времени блуждало за мутной завесой морока:
– Я не понимаю, как можно держать зло на кого-то в течение тысячи лет пусть даже из-за самой лучшей девушки! Тем более что она ушла с ним от тебя, а не наоборот! И еще не понимаю, почему ты не хочешь рассказать всё моим друзьям! И не понимаю, почему ты решил, будто у них не может быть своего мнения! И почему я должен скрывать от всех, что ты исправился, если ты не хочешь… не хочешь…
Дыхание его перехватило от внезапного озарения, и Иван, возмущенный, оскорбленный и униженный положением легковерного сентиментального дурачка, в котором оказался по своей вине и чуть не наделал непоправимого, вскричал:
– Ты лгал! Пытался подчинить меня волшебством! Очернить моих друзей! Выставить себя невинной жертвой обстоятельств! А всё это время…
– Но ты сам сказал, что росток добра есть в каждом! – отчаянно воскликнул Гаурдак, призывая на помощь все скудные запасы магии, имеющиеся сейчас в его распоряжении.
Теплая мутная волна накатила на Ивана – и схлынула бессильно, не сдвинув скалу его гнева и решимости ни на миллиметр.
– Да, есть! – голос Иванушки гневно звенел над кругом. – Но ты вырвал свой с корнем! Раскаяние и ложь несовместимы! К новой жизни нужно идти с чистым сердцем и открытой душой! Не могу сказать, что я рад – потому что мучения живого существа не могут доставлять радость… Но то, что ты останешься там – справедливо! Твое место – там, а не среди людей!
"Спокойствие и надмирность, надмирность и спокойствие…"
Ослепительный зеленый свет ударил неожиданно, и Анчар зажмурился, пытаясь инстинктивно вскинуть к глазам здоровую руку. Но ладонь его была зажата в огромной лапе отряга как в тисках, и скорее ему удалось бы вырвать сустав из плеча, чем высвободить ее хотя бы на миллиметр. Раненой же рукой, удерживаемой калифом, он не мог пошевелить, даже если бы от этого зависела его жизнь: несмотря на все старания гвентянской принцессы, боль в плече с каждым днем становилась сильней, и лихорадка не отпускала ни на час.
Голова атлана кружилась, перед глазами плавали, наползая друг на друга, сине-зеленые пятна, и всё вокруг качалось и плыло в такт их беспорядочному блужданию. Только упрямство, настоянное на жажде помочь Избавителю, поддерживало его теперь на ногах. Хотя, упади он сейчас, забейся от боли, закричи или потеряй сознание – даже это не заставило бы Наследников выпустить его руки и разомкнуть круг.
И он это знал.
– Добрый вечер, – вежливый баритон прозвучал в его голове приглушенно, словно доносясь издалека, и дыхание мага перехватило от радости и боязни, что долгожданная встреча окажется лишь горячечным бредом.
– Избавитель… Мира?.. – прошептал он, с трудом размыкая обветренные, запекшиеся губы.
– Избавитель?.. – баритон возвысился в удивлении и пропал.
Сердце Анчара болезненно сжалось и заныло, страшась разочарования, но через несколько секунд незримый собеседник вернулся, и голос его звучал ласково и уверенно.