– Плохая логика, – мгновенно отпарировал Федор. – Я где-то читал про Ахматову и Гумилева: как только они поженились, все стало хуже некуда. А Гумилев мучился… – (Слишком прямолинейно… Не обиделась бы.) – Ты все равно не сможешь жить одна. Когда со мной советуются насчет резких перемен в жизни, я всегда говорю: тот, кто выходит из очереди, тут же попадает в другую – очередь из тех, кто вышел из очереди…
– При чем тут очередь? Я ни в какой очереди не стою. Просто хочу попытаться что-нибудь сделать в профессии. Самостоятельно. А с Филиппом я все равно скатываюсь на легкий путь – работать на него. Мы по утрам обсуждаем все подряд. Любую его статью или книгу сперва обмусоливаем вместе… Может быть, я все-таки рискну, чего ждать… Все происходит здесь и сейчас. И больше ничего не будет…
– Ну, ты прямо по Хайдеггеру рассуждаешь… Но сперва попробуй освободить утра и поработать на себя, ничего не разрушая… У нас с тобой разные позиции: мне надо удержаться, а тебе – пробиться… Учти, все идут толпой, друг друга притормаживая. Не зря сказано: "Входите узкими вратами".
Глава 23
В два ночи Мурат не выдержал, встал со своего узкого лежбища…
Все перепробовал: спиной поворачивался к диванной спинке, вжимался в нее, как в женщину, и калачиком сворачивался, утыкаясь лбом в ее мягкость, – ну никак не получалось уснуть.
При свете луны нашел шлепанцы и по темному коридору побрел на кухню – за глотком воды. Не споткнуться бы о выбоину в паркетной доске: жена чутко спит… С вечера не приготовил родедорм, думал – обойдется, и так засну. Себя обмануть попытался… И нужно же экономить: для каждой упаковки требуют свой рецепт. Кончается пачечка. Теперь опять записываться к врачу, торчать в общей очереди…
Из химического забытья вынырнул слишком быстро: на четыре часа с хвостиком отключился – маловато для восстановления. Надо будет попросить другое снотворное.
Вот бы выхватить кусок одиночества, дней десять хватит… Дома – это не проблема. Жену и предупреждать не надо: понимает. По шагу чувствует, когда он не хочет, чтоб его трогали. Неделю можно ей ни слова не сказать – не обидится.
Но служба…
Эх, не удалось тогда приковать Марфу к себе…
Если сегодня она не станет приставать с разговорами, то ничего, можно будет перетерпеть наступающий день. А вечером?
Поставлю-ка "Путинку" в холодильник… Пусть остынет…
До обеда на работе не случилось никаких усугубляющих раздражений. Промолчал в ответ на Марфино "как дела?" – она и отстала.
Идиотский же вопрос. Вчера виделись – что может за ночь измениться? Не рассказывать же ей снова про бессонницу. Хотя… Однажды удалось уснуть от ее "бедненький", промелькнувшего в мозгу в тот самый момент, когда сознание обволакивается туманом.
В столовой дали кусок жесткого мяса. Теперь выковыривай из зубов. Правда, салатик был вкусный…
Мурат вернулся на свое место, сбросил уличную обувку, крутанулся в кресле, чтобы поудобнее положить ноги на стоящий рядом стул.
Депозитарий, инвестиционный фонд…
В новом, удобном положении очередной проект не показался слишком уж нелепым. Скоро и домой.
Позвоню-ка, не надо ли чего купить по дороге.
Когда он нажимал предпоследнюю цифру, раздался ненахальный стук, и дверь сразу же открылась. Не проситель. Те тихонько царапаются и ждут, пока их услышат и позволят войти.
Мурат вернул трубку на рычаг, ноги сами метнулись под стол и стали нашаривать ботинки. Пришлось напялить очки: надо же разглядеть, кого принесла нелегкая. Верхний свет он всегда сам выключал, чтобы в большой комнате с одним, мутноватым от смога окном был уютный ему полумрак.
– Привет, Мурат! – махнул рукой визитер, направляясь к Марфе. Объяснил свою траекторию: – Лейдиз фёст…
Дубинин. Как всегда, без предупреждения… Ну, что скажет?
На душе не поплохело: интересно, зачем пожаловал везунчик. Последний проект, который вела Марфа, закончился полгода назад. За время работы над ним Дубинин ни разу не появился в конторе. Наверное, они корпели над деталями у него дома… Дома… Надеюсь, Федор не растерялся…
Высокий, бородатый… Несуетливый. Сел на стул рядом с Марфой, покопался в черной матерчатой сумке с оранжевыми латинскими буквами на боку. Бабская же кошелка, а ему хоть бы хны…
– Ручки уже истрепались, надо бы заменить, – как про знакомую заметила Марфа.
Минуту всего никто рта не раскрыл, а ей уже неудобно. Словно молчание – брешь, в которую проникает враг, разрывающий человеческие узы. Бросилась закрывать. Что-то она невесела…
Дубинин оставил ее реплику без ответа: сосредоточился на синеватых брошюрках. Одну протянул Мурату:
– Последние мои статьи. По-английски. Ты ведь читаешь… – не поднимая глаз от книжки, бормотнул автор. – А ты что-нибудь новенькое опубликовал?
– Да, в интернетовском журнале. "Глобализация и экономика России".
– Ну, прочитаю, когда книжкой выйдет.
– Вряд ли, – проворчал Мурат, а про себя подумал, нисколько не сердясь и даже восхищаясь: это у тебя все так споро получается. Сам себе продюсер… Талантливый… Умеешь продемонстрировать вещественные доказательства того, что кривая карьеры ползет вверх… И чтобы вернее спрятать свои завистливые мысли, как можно добродушнее спросил: – А что на даче? В этом году яблоки уродились…
– Да! – оживился Дубинин. – Мы не знали, куда их девать. Жена почти каждый день печет оладьи с антоновкой. Мякоть чуть схватится, и можно есть. Яблоко еще почти живое, хрустит…
Мурат проглотил слюну и подумал: попрошу-ка свою оладушек наготовить… А вслух похвастался:
– И у меня возле дачи одну яблоню пришлось подпирать, чтобы ветки не надломились от урожая… А зять твой нашел работу?
– Они решили на юг перебраться. И нас с женой зовут. Считают, что в Лондон, Париж я могу и оттуда летать… – Дубинин усмехнулся явно для того только, чтобы не так хвастливо звучали имена европейских столиц. – Купили участок возле Ставрополя. Большой. С виноградником. Я дал денег и на землю, и на дом. Большую сумму. С условием, что строительством они займутся сами. У нас с женой все будет отдельным, даже свой вход…
Дубинин ни разу не взглянул на Марфу. А та изо всех сил старалась удержать на лице нейтральную гримасу – зацементировать хотя бы мрачность, чтобы не сорваться в слезы. Даже некрасивой стала.
Обиженные женщины…
– Ты же знаешь, – продолжал Дубинин, – в моих жилах течет и голубая кровь, а русские аристократы всегда имели дом в столице, усадьбу за городом, дом на юге. Вот в черную московскую погоду и буду летать к солнцу. Не насовсем, конечно, – я теперь резко уже ничего не меняю в своей жизни. – И, вставая, спросил у Марфы: – Шеф ваш на месте? Отнесу и ему свою книжонку.
Пока Дубинина не было, Марфе позвонили. По-видимому, кто-то просил о встрече.
– Я еще не знаю своих сегодняшних планов… – с необычной сухостью ответила она.
Дубинин вернулся быстро, сел на другой стул, возле Мурата, и, потирая спину, попросил чаю.
– Там канистра пустая, я только что проверял, – сказал Мурат.
Но Марфа все-таки метнулась на кухню и минут через пять вернулась с дымящейся пластиковой чашкой. Из-под земли кипяток достала?
А Дубинин напился, не торопясь встал, протянул руку Мурату:
– Ну, я поехал. На дачу.
И к двери. С Марфой прощальным взглядом даже не обменялся.
Та сразу принялась звонить мужу и нервно, почти истерично выговаривать: мол, опять за тебя расплачиваюсь и должна черт знает с кем встречаться, чтобы тебе передали какую-то ерунду.
Значит, надеялась, что Дубинин ее куда-нибудь позовет… А тот однозначно продемонстрировал, что она ему – никто…
Пожалуй, сегодня пить не обязательно – и так усну…
Глава 24
Поникшую, безучастную Марфу чуть шлепнуло стеклянной дверью, которую не придержала забежавшая вперед пышненькая блондинка в короткой юбке.
– Извини, извини, дорогая! Ты права, все время на меня работаешь… – Филипп подбежал к жене, выкрикивая так громко, что на них стали оборачиваться. – Давай сумку!
Марфа послушно выпустила из рук нетяжелый пакет и, слава богу, посмотрела в глаза Филиппу. Значит, не из-за него такое отчаяние… Опять Дубинин?
Он. Подтвердилось, когда супруги выбрались из подземной трубы и шли по безымянному проулку к своей бело-бордовой башне.
– В прошлую встречу я зачем-то сказала ему, что хочу пожить одна… Только то, что я и тебе говорила…
Филиппа передернуло: какая у них откровенность… Но он, как вратарь, успел сгруппироваться и отшвырнуть ревность. При этом, конечно, потянул душевные жилы…
– Неужели он это понял банально… Решил, что я собираюсь ему на шею повеситься? Наверное… Раз сказал сегодня: "Ничего в своей жизни менять не буду…" И не наедине объявил, а прилюдно. Мурату продемонстрировал, что нас ничего не связывает… Почему так жестоко?!
Что же тут жестокого… Промолчать было трудно, но Филипп уже знал, что стоит только вставить слово, как поток обвинений польется уже на него.
Успокоится, тогда…
Но чего же она хочет от Дубинина?
Филипп посмотрел вдаль, туда, где кончаются дома и остается только высокое небо. А в нем, как на картине, летят двое. Над городом. Он в рубахе малахитового цвета, она – в синем платье, из-под которого выбивается белая пена нижней юбки. Мужчина, взмывая вверх, левой рукой придерживает женщину. Она, вытянув правую руку, расслабленно парит параллельно земле. А далеко внизу, у забора, примостился крошечный мужик с голой попой. Какает?
– Он мне как-то посоветовал: "Считай, что, помогая мне, ты поддерживаешь Россию".
– Пошутил! – ради объективности вступился Филипп за собрата по полу. Мужская солидарность иногда взбрыкивает, даже себе во вред.
– В том-то и дело, что всерьез. Пойму, мол, конечно, не сейчас, не сразу, а когда его уже не будет…
Дубинин равновелик России? Еще чего! Филипп взбунтовался. Это что же, он становится в позу Христа?! Тот тоже не сказал Марфе спасибо за самоотверженные хлопоты, а поставил ей в пример сестрицу Марию, которая грузно сидит у его ног с приоткрытым ртом. Мол, вот эта понимает значение его слова.
"Все-то мыла и варила… Грязно Марфой быть, Марией – чисто…"
И с легким сердцем Филипп стал поддакивать Марфе, незаметно для себя добавляя в ее обвинительное заключение свои претензии к сопернику и заглушая совестливое и одновременно горделивое "так мы, мужики, платим за самоотверженность".
Переборщили оба…
Видимо, Марфа первой если не поняла, то почувствовала это. Во всяком случае, после ужина, переходя из кухни в свою комнату, она остановилась в коридоре возле стула, на котором всегда лежала ее кожаная сумка, достала оттуда мобильник, ввела ПИН-код. Включила связь. Снова стала доступна Дубинину. Положила черную дощечку на книжную полку в холле. Лицом к себе.
Обычный вечер… Филипп в кресле с рюмкой мягкого ирландского виски, Марфа рядом на кровати – забралась с ногами, сидит, опираясь на единственную спинку, что в изголовье. Играют в русскоязычный "скрэбл". По три слова успели поставить каждый, как запела "Yellow submarine". Марфа вскочила, чуть не перевернув доску с буковками, босиком к шкафу и с мобильником – на кухню.
Вернулась, когда уже кончились семичасовые новости и Филипп допил свою дозу. Уткнулась в черные пластмассовые фишки, поставила коротенькое слово "сон" – всего на четыре очка и, не поворачивая лица к мужу, пробормотала:
– Извинялся…
Значит, есть у человека совесть… Что ж она не радуется?
От свежего хмеля реакция у Филиппа замедлилась, и он не успел произнести ничего вразумительного. Марфа же продолжила в так раздражающем его стиле – когда подробности, ему совсем неинтересные, воспроизводятся почти магнитофонно. А ведь сама его поучала: думай о том, кому говоришь и зачем…
– С утра он ходил по аптекам…
Он… Произнесла так, как будто написано с большой буквы. Наедине почти никогда не называет Дубинина ни по имени, ни по фамилии. Он… И сразу ясно, о ком она… Не упоминая всуе…
Ревнивые мысли… Марфа, рассказывая, совсем не думает о нем. Она – рядом с Дубининым.
– Много ступенек прошагал, устал, спина болит… Сказал, что сперва хотел меня подхватить со службы, но понял: нет сил – добраться бы до дачи… О брате вспомнил, с которым вчера проговорил полтора часа по телефону. Он больше двух лет ждет пересадки почки… Болея, так вник в медицину, что сам стал почище академика! Иначе бы не выжил!
Господи, даже братом Дубинина гордится, вспыхнул Филипп.
"Вот еще! Академиком становиться… Пусть лечат те, кому положено! Хватит с меня того, что я, может, академик – в высшем смысле – по своей части".
Вспыхнул, но тут же вспомнил, как интеллигентные и доброжелательные эскулапы чуть не залечили его родную Марфу.
Лет десять тому назад на худеньком, как у девушки, бедре вспыхнуло красное пятно – будто кипятком Марфу ошпарило. Аллергия – не аллергия… Доктора самых разных специальностей мудрили-мудрили и отправили консультироваться в клинику к авторитетному распрофессору по всем пятнам.
Там бедняжку, не предупредив, усадили перед сотней студентов, заставили снять правую брючину и продемонстрировать горящую красноту, которая постепенно спускалась вниз по ноге. Светило деревянной указкой показал траекторию движения – поцарапал кожу – и, огласив результаты анализов, поставил диагноз: "Типичная картина для болезни Лайма". Лечение – новейший антибиотик общего действия.
Пятно не сдалось новейшему лекарству, дошло до ступни и само соскочило с Марфы. И из памяти изгладилось. А месяца через два Филипп нашел в Ленинке специальную энциклопедию, где было написано, что такая болезнь приключается от клеща и смерть наступает не позднее чем через две недели после укуса…
Что, если бы он прочитал этот приговор сразу? Кондрашка могла бы приключиться!..
Филипп вернулся в кресло, ладонью опрокинул на спину все свои фишки, стоявшие на подлокотнике, – и из них сложилось "сцепка". Слово на восемнадцать очков. Нет ли места на доске, где оно удвоится?
– Врачи с пациентами – как учителя с учениками. – Марфа и не заметила, что уязвила мужа. – Навязывают диагноз и лечение, не очень заботясь об истине… Нет же у них обратной связи. Анализы – очень зависимы от многих причин… Мне стыдно стало за наши с тобой разговоры…
Где логика? Почему стыдно?
– А в конце разговора я, как всегда, сама себя подставила. Выпалила, что мою статью не взяли в "Известия". А он: "Ну, она совершенно не газетная, слишком много мыслей". А раньше говорил – замечательно написала… Откуда ему знать, что газетное, что – нет! Крылья мне подрубает! Больше никогда не буду сообщать ему о своих поражениях. По-моему, если человек оправдывает тех, кто против тебя, – он к ним присоединяется!
Филипп тоже всегда негодовал, если кто-то прямо при нем вникал в логику его недоброжелателей. Несердечно это.
Да и не хватало ему терпения встать на чужую сторону. И воспользоваться тем, что стоит только понять противника, как сразу в голову придут доводы, помогающие его переубедить. Переспорить, не уничтожая. Ведь пусть на мгновение, пусть только в своей душе ставишь крест на оппоненте, но все равно же – как убийство. Это-то уж совсем не сердечно…
Раздражение переметнулось на Дубинина, не успев наследить словами.
Негодование, якобы праведное, объединяет…
Не соперничая, доиграли до "рыбы" – когда на руках и в коробке не осталось букв, пригодных даже на самые короткие слова. Согласились на ничью и на то, что на ночь не будут расходиться по разным комнатам…
Глава 25
Снова коллективное бессознательное выталкивало Дубинина на обочину. Понял это по мелочам, которые и систематизировать пока не тянуло. Чтобы они в твоем собственном уме не превращались в сильный кулак, бьющий промеж глаз.
Обычное дело – вознесут, потом потопчут… Ритм… И такие коленца выкидывает жизнь, только бы не застаиваться.
По молодости лет он удивлялся, обижался на окружающих. Как многие, считал, что все препятствия организованы чужой волей. Намеренными кознями врагов. Но только первый раз мучительно было скатываться с так тяжело покоренной вершины профессионального олимпа после яркой, всем заметной удачи…
Сумел удалить эмоции. Перетерпел сильную боль. Вроде операции на главном органе кровообращения. Сам себе ее сделал. И сердце перестало вмешиваться в прагматические размышления.
Проще сделалось не только в профессии. Ничто не стесняло его… Днем мог приехать в Москву, насладиться телом одной любящей его дамы, а после, перед возвращением на дачу, пойти поужинать с другой. Съесть наваристый, обжигающий нёбо лагман под терпкий разговор. С Марфой, например…
Понаблюдал за другими – и за коллегами-современниками, и исторические прецеденты осмыслил. Научился грамотно группироваться, чтобы защищаться от ударов. Чаще всего хаотических, поскольку старался ни с кем не иметь близких личных отношений, которые и доводят до целеустремленной травли.
На равном удалении от себя всех держал. Осознанно. И словцом обозначил прежде всего для себя, а потом, расслабившись, щегольнул им, болтая с близкими дамами. От него подхватили и пустили в политический обиход, без указания авторства. "Олигархи, равноудаленные от власти" – стоящая формула.
А Федор, почувствовав перемену ветра – когда вдруг перестает подталкивать вперед и начинает хлестать по лицу, – напролом не шел. Затаивался. В самовольном, а не принудительном уединении хорошо думается, пишется, мысль так глубоко вкапывается, что можно добраться до ядра любой проблемы. Ведь экономические и политические задачки только кажутся сугубо специальными, на самом деле их решение лежит в философской области…
Этого-то не учли в свое время молодые экономисты-перестройщики. Увлеклись игрой в монетки – как дети, у которых раньше не было игрушек (в советское время деньги и правда мало что значили).
Федор в тот момент на полгода зарылся в немецкой глуши – фонд Бёлля поселил его в старинном замке на берегу Северного моря. Педантичные немцы соблюдали четко сформулированное условие – полное уединение гостя и его инкогнито. Не потревожили, несмотря на то что интерес к России был разогрет тогда до кипения.
Честно говоря, ему самому трудно было не вмешаться. Даже сумку собрал, чтобы метнуться в аэропорт. Но тут увидел по телику Ростроповича с ружьем. В коридоре Белого дома музыкант-революционер засветился перед камерами. Тоже из Европы сорвался.
Кто повторяет, в говно ныряет… Вспомнив эту детскую пословицу, Федор сдержался. Вместо броска на родину – многочасовые прогулки. И хотя перед глазами – стальной лист чужого моря, ритмично сминаемый ветром, а не привычный российский простор, все равно он сумел настроиться на философский лад.
И вскоре, проанализировав еще и язвительную западную прессу, увидел опасности, которые дает вдруг свалившаяся политическая свобода. Въяве представил, как, празднуя победу, политики закорешатся, выпьют от души и решат, что теперь им любое море – по колено. Что держат Бога за бороду.
Из-за того, что голова в похмелье совсем не варит, они привлекают экономические умы. Конечно, не старые, а молодые. И трезвый поступок обнуляется – лабораторные ученые пьянеют от данной им свободы.