Во двор въехал фургон, остановился у обитых жестью дверей. Водитель, выпрыгнув из кабины, нажал на кнопку звонка. Вскоре дверь распахнулась и в проеме прекрасным видением возникла женщина в белом. Да, она и вправду была красива; во всяком случае, молода и привлекательна.
Сергей подошел, интересуясь.
- Ну куда, сволочь, лезешь?! - неожиданно громко и зло закричала на него симпатичная женщина в белом халате, видимо, завмаг.
- Но почему же: сволочь? - тихо отозвался Сергей. - Я просто подумал: может, помочь надо… так я помогу, а не надо, так я могу и уйти…
Женщина взглянула на него уже с интересом и сменила гнев на милость:
- Ладно, грузчик наш чего-то не пришел, залезай в кузов. Но чтоб не озоровать! - Улыбнулась, под верхней губой тускло блеснул золотой зуб.
…Прошел, наверное, час - из подвала магазина вылетало лихо и мощно:
Э-эх, в роще моей,
Эх, да пел соловей,
Он спать не давал,
Эх, да теще моей!
Куплю ружья,
Убью соловья!
Спи спокойно,
Э-эх, теща моя!
В эту ночь Сергей не спал на лестнице - он уснул еще днем, в подвале магазина, за шкафчиком грузчиков. Периной ему служили сложенные стопкой коробки из-под яиц, подушкой - чья-то вонючая облезлая шапка, одеялом - засаленный ватник, простыней… - это о чем вы говорите? Блаженства на лице спящего Сергея уже не было. Лица в кромешной подвальной тьме вообще невозможно было разглядеть…
Начался запой.
Лучше не бывает!
Нине Павловне Снетковой
- Видишь: я быстро вернулся. И к тому же: я тебя сейчас кормить буду. Повезло нам с тобой необычайно. Здесь, на углу, мужичок какой-то корюшку продает. По четыреста. Считай, что задаром. Украл, наверное… хотя говорит, что наловил… Мужик - "под мухой", доверия не вызывает, потому к нему и очереди никакой. Сейчас то, что дешево, вообще доверия не вызывает. Как говаривал Александр Сергеич: не гонялся бы ты, поп, за дешевизной. Ну, а мне деваться некуда… Денег-то нетути. Правда, нетути такого слова в русском языке. Да и Бог с ним, с языкознанием этим. Денег у меня все равно - нетути… Сказал, что свежая. Украл, конечно, и продать ему надо побыстрее. Не ровен час, заметут… Так что купил я - и быстро, и дешево. А вкусно ли - ты это, Миша, скоро сам проверишь… Ну, подожди немного, сейчас, сейчас, ну потерпи, мой милый…
В квартире жили два Михаила: хозяин - пожилой актер Михаил Михайлович - и четырехлетний кот Миша, полуперс. Жилось им в последнее время несладко: пенсия у актера была нищенской, приработки - случайными и скудными.
Хозяин поставил кастрюльку с водой на огонь, промыл рыбу. Ту, что помельче, бросил в кастрюлю; остальную завернул в полиэтилен, положил в холодильник - "на потом". Голодный кот, подняв хвост, терся о ноги, едва ли не по-овечьи блеял, умильно заглядывал в глаза человека. Вставал на задние лапы, передними, царапая, скользил по плите. Актер гладил кота, уговаривал:
- Ну, потерпи, потерпи немного. Сейчас сварится. Ты же у меня воспитанный, сырую есть не будешь, хотя ложкой да вилкой пользоваться так и не научился… Тут на днях в одной очереди целая свара была. За мясом, за костьми стояли. И кричать начали: "Не давайте зверям! Давайте людям!" Представляешь: до чего мы дошли? Нет? И хорошо, что не представляешь… Ну ладно мы, люди, а тебе, невинному, за что страдать? М-да… Впрочем, сейчас в стране все за чертой бедности, - да только по разные стороны… Ну-с, вот все и готово.
Михал Михалыч повязал Мише вокруг шеи "слюнявчик", поставил на кухонный стол блюдце. Вытащил несколько рыбешек из кастрюли, остудил под холодной струей. Кот вспрыгнул на стол. Урча и постанывая, стал есть.
Голодный человек сидел рядом, с нежностью смотрел на своего любимчика.
Но кот теперь не обращал на человека никакого внимания.
Михал Михалыч поднялся, вытащил из кастрюли еще несколько рыбок, положил Мише добавки.
Хотел скомкать и выбросить бумагу, в которую была завернута корюшка, но взгляд его задержался на строчках: "…Провизия была очень дешева: курица стоила одну копейку, и столько же - полтора десятка яиц. Овца продавалась за двенадцать - восемнадцать копеек. На копейку в августе можно было купить несколько пудов свежих огурцов…" Отрывок из какого-то исторического сочинения.
Актер тяжело вздохнул.
- Э-эх! А в каком же августе все это было? И сколько конкретно огуречных пудов можно было в том августе купить на копейку? Эх, времечко, времечко!.. Ты, Миша, не помнишь - тебя тогда не только у меня, а вообще на свете еще не было, - а я хорошо помню: на двадцать две копейки можно было купить "Беломор"… или кружку пива… или пирожное… И еще, кажется, булка была за двадцать две копейки… Не веришь? Но - действительно так было, клянусь. И мы с тобой на четыреста рублей-то полгода бы смогли прожить… А сейчас, ну, пожалуй, совсем скоро, если все так и дальше пойдет, мы с тобой, Миша, два нищих человека, миллионерами станем. Интересная штука получится: и нищие, и миллионеры… Уже смешно, верно?.. А когда-то… когда-то… М-да, когда-то я был молод. И одно время был - прямо нарасхват. Как актер, - я об этом говорю, не подумай плохого. Деньги, можно сказать, рекой текли. А я еще, помню, кочевряжился, случалось… Конечно, лучше быть молодым, здоровым и богатым, чем старым, больным и бедным. Истина, увы, прописная. Что тут спорить? Но и само время было тогда другим… На радио меня особенно любили. Да и то сказать: и мне, и им удобно - театр в двух шагах от них, и живу я тоже совсем близко. Пушкин мой им до чрезвычайности нравился. А Пушкинские дни отмечались постоянно: то рождение его, то лицейский день, то смерть… да, как ни странно - день смерти всегда с помпой отмечали. Хотя чего же тут странного? В нашей стране не странно это. Куда как страннее другое: то, что живем… Да вот, Миша, я тебе сейчас прочту. А ты послушай, уважь старика. Да ты ешь, ешь. Слушай и ешь. Только ешь аккуратно, не торопись. Не ровен час - подавишься косточкой… А хочешь, ешь, слушай и смотри - вон, на стене, совсем рядом с тобой, иллюстрация Бенуа. В общем, сразу тебе три удовольствия…
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой -
Как будто грома грохотанье -
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне…
Старый актер расчувствовался, смахнул слезу. Кот время от времени поднимал голову от блюдца, с удивлением смотрел на человека: столько еды, а ты горюешь.
- Замечательно? А я что тебе говорил?! Любили, Миша, моего Пушкина, очень любили. Наверное, и до сих пор записи остались где-нибудь в архиве. А сейчас…
Михал Михалыч вновь положил коту добавки. Миша блаженно жмурился.
- Да я сейчас, пожалуй, и не об искусстве говорю - о жизни. Самой обыкновенной. Ежедневной. Еженощной. Нынешняя-то жизнь пушкинскому Евгению и в безумном сне не снилась. Александр Сергеич еще романтиком был, мечтателем, идеалистом. "Ужо тебе!" - императору говорил, хоть и мертвому уже, хоть и памятнику. А все равно: смел, дерзок, опасен. Ах, Пушкин, Пушкин… Зачем дразнил? Зачем на рожон лез? Да, впрочем, что это я, Мишенька, к Пушкину с советами лезу?..
Летит в туман моторов вереница,
Самолюбивый, скромный пешеход -
Чудак Евгений - бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
Это уже другой поэт написал. Не Пушкин. Осип Мандельштам. Вот уж, Господи, не дай никому такой судьбы! Его я по радио не читал, не отмечали его юбилеев - ни дней рождения, ни смерти… А смерть его - какая была? Кто скажет?.. Где он лежит? А нам, Миша, еще повезло с тобой. Я, впрочем, из другого времени. Я, так сказать, шестидесятник. Сейчас шестидесятники-то в чести и у власти. Не все, правда. И не всем, оказывается, можно хорошую жизнь обеспечить. Ну да что тут рассуждать - только воду в ступе толочь… Мы с тобой живем. К тому же в старом Петербурге. А он - красив. Ты, может быть, этого не видишь, но поверь мне на слово: красив! Я ведь тебя никогда не обманывал, верно?.. Ну что, поел, друг сердешный, вкусно было? Не обманул меня продавец - рыба и вправду свежая, значит… А украл он ее или не украл - ни тебе, ни мне уже не интересно, верно?
Миша вылизал блюдце, тяжело спрыгнул со стола на табуретку. Хозяин развязал ему "слюнявчик", пощекотал подбородок, и Миша принялся умываться.
- Да, повезло нам с тобой, Миша, без сомнения, повезло. И сегодня - повезло тем более. Почти задаром рыбу купил. Хорошую рыбу. А ты говоришь: чудес, мол, на свете не бывает. Бывают! И раз утром повезло - может, и днем повезет, а, как думаешь? Ну, спи, спи. Я тебе и колыбельную могу спеть: "Как у нашего кота колыбелька золота…" Ты, Миша, спи, а мне еще уйти надо будет - обещали сегодня денег немного заплатить за одну халтурку… не за Пушкина, нет, и не за Мандельштама… Может, не обманут? Раз день начался так удачно!..
Как ни странно, Михаил Михайлович в этот день действительно не был обманут - обещанные деньги ему выдали. И получилось: в этот день не только кот, но и человек тоже был сыт.
Скажете: еще одна иллюзия Петербурга? Может быть, вы и правы. Во всяком случае, спорить не стану.
Оснеженный город
Все последние дни в городе мело. Мягкий, влажный снег прилипал к лицам, рукам, одежде. Снег приглушал голоса, шум машин. В городе царило едва ли не безмолвие.
Все последние дни забот у Алексея Ивановича было по горло. И вдруг все они - разом - исчезли, словно их снегом засыпало. Алексей Иванович вышел из дверей поликлиники и остановился: куда идти? Непривычно тихий, утопающий в снегу лежал перед ним проспект.
"Першпектива", - вяло усмехнулся Алексей Иванович.
Посмотрел на часы: три с минутами. Времени - даже до вечера - было, оказывается, много.
В "разливе" в этот час - никаких очередей, никакой толчеи. Взяв два стакана портвейна по 32 копейки, Алексей Иванович неторопливо и основательно устроился в уголке. В разливочных, когда они полупусты, создается обычно доброжелательная, успокаивающая атмосфера. Алексею Ивановичу в "разливе" сейчас нравилось также и то, что здесь нет никого из знакомых, - можно побыть и среди людей, и наедине с самим собой.
Шарканье ног, звяканье стаканов… Все просто: подойти, взять, выпить, поговорить, уйти… может быть, вернуться - повторить… И вновь, и снова, и опять - Бог любит троицу.
Он не прислушивался, но волей-неволей слышал обрывки чужих разговоров.
.................................
- Прихожу я вчера вечером домой, а жена с паласом…
- С кем, с кем жена?
- Тьфу на тебя! Не с кем, а с чем. С паласом.
- А что же это такое?
- Палас-то? Это, понимаешь ли, ковер, но только палас называется.
- А-а-а… Так бы и сказал: ковер. А вот моя на днях…
.................................
- Ну и что, что ты мне не жена? Зато знаешь, как я тебя люблю!
- Еще бы не знать! На собственной шкуре уже не раз испытала. Спасибочки. Дальше некуда.
- Нет, ты послушай. Вот если бы сейчас был тридцать седьмой и меня бы взяли. Били, пытали, про знакомых спрашивали. Я бы, может, всех поименно назвал, но только бы - не тебя. Нет, не назвал бы. Пусть бы я совсем пропал, пусть бы меня расстреляли эти сволочи, но зато ты была бы спасена… Вот как! А ты…
- Почти седой уже, а все ерничаешь, Володька-Володимер. Креста на тебе нет.
- Может, и нет. Может, ты и права… А вот выпить, красотулька моя, - это святое?
- Святое…
- Значит, еще выпьем.
.................................
- Но ведь должно же быть оправдание всей этой мерзости, этой жизни нашей? Для чего-то мы должны были родиться? Не для мелкого, для чего-то высокого, значительного.
- Да брось ты философствовать. Будь проще. Давай лучше еще повторим.
- Выпить еще, конечно, можно. Но ведь это не решение проблемы. Белинский справедливо говорил: так, мол, вашу маму, и так, мы еще не решили вопроса о Боге, а нас уже обедать зовут. Понимаешь…
- Ну ты, однако, и зануда. Нормально выпить и то не даешь. Не знаю, вышел ли я из народа, но из себя я уже вышел… И как это тебя еще не побили в каком-нибудь темном углу?
.................................
- А один ученик такое сочинение мне написал… Сейчас постараюсь вспомнить в точности…. "На Сенатской площади стоит знаменитый памятник Петру Первому, конь которого попирает копытом змею - символ мудрости. На этой площади состоялось восстание декабристов. Оно уже было почти подавлено царскими опричниками, но тут к площади подошла "Аврора" - и как шарахнет по Зимнему дворцу!" Каково, а?.. Нет, ну каково?! Издевается он надо мной, что ли?
- Слушай, но ведь если он и с издевкой написал, то это просто замечательно! Я бы ему пятерку поставил. Ей-богу. И может быть, даже с плюсом. И еще бы подумал: "Во всем виноват только я сам. Как я преподаю? Скучно?"
- Издеваешься? Ну-ну… А ведь меня пожалеть надо бы… Вот другой ученик… или тот же самый?.. нет, другой… так мне о Сталине ответил: "Посмертно репрессирован в 56 году, реабилитирован в 66-м, вновь репрессирован в 88-м…"
- Чудак ты человек! Я же говорю тебе: гениальные у тебя мальчишки учатся!
.................................
- Ты, наверное, знаешь: у Евгения Винокурова есть такие строки:
А сердце ощущает все сильней
трагическую подоснову мира.
- Знаю. А еще я одного редактора знаю. У него поэтический нюх - безошибочный. Абсолютный. Словно у Моцарта слух.
- Хм-м… Свежо предание…
- Да ты погоди, дай договорю. Если ему стихи приносят - он всегда лучшую строку вычеркнет. Говорят, за всю свою долгую службу - ни разу не ошибся. Уникум!
- А сам, наверное, стихи пишет прескверные?
- И публикует!
К ним - со стаканом в руке - подошел неказистого вида мужичок.
- Я извиняюсь, вы - писатели?
- Писатели, писатели… А тебе-то что? Не видишь: люди разговаривают? Не мешай. Вон сколько мест свободных.
Мужичок отошел, сокрушенно качая головой.
- Хотел с интеллигентными людьми поговорить. Не вышло. В который уже раз…
.................................
- Правду говорят наши жены: все мы - козлы.
- Может, и правду, но все равно они - ух, какие подлые! Вот я для жены своей и мамаши ее, то есть для тещи своей, покойницы, живота не щадил, всё в дом, всё в дом… всё в дом… Но правда, потом, после тещиной-то смерти, понемногу уносить стал… на пропой… Но свое же! А она из дому выгоняет меня, кричит…
- Кто она?
- Она? Жена, конечно. Не теща. Жена! Жена у меня пока еще не покойница…
.................................
Было тепло и уютно. Обстановка в "разливе" успокаивала. Никто не мешал думать, вслушиваться в себя.
Вино не действовало: Алексей Иванович не пьянел. Наверное, он и не мог сейчас запьянеть.
Хотелось остаться, слушать других и себя. Все здесь были равны, у всех были свои горести, и никто никому не был ничем обязан… Но ведь не простоишь вот так, за столиком, весь день.
…Выходя из разливочной, он услышал чей-то деланно удивленный голос:
- Ха! Уже полутемки!
В городе стемнело. Но уличных фонарей еще не зажгли.
Снег наконец-то перестал идти. И еще совсем недавно падавший с неба стерильно белым, он превращался под ногами прохожих в черную жижу. Во все стороны летели грязные брызги.
Дул сырой ветер. "Наверное, скоро оттепель", - поеживаясь, подумал Алексей Иванович. Он засунул концы шарфа поглубже под пальто и пошел по проспекту, уже едва различимому.
Из какого-то сквера, где белели островки еще не затоптанного людьми снега, послышались громкие детские голоса. Алексей Иванович остановился у ограды сквера, закурил. Две девочки - лет восьми-девяти - катались с горки и радостно, взахлеб, распевали:
Ах, мамочка, на саночках, каталась я не с тем.
Ах, мамочка, зачем?
Ах, мамочка, ах, мамочка, как ты была права!
Они всё повторяли и повторяли одни и те же слова разудалой песни - видимо, других слов просто не знали.
Кто-то из прохожих задел стоящего мужчину плечом; на ходу, не обернувшись, извинился. Исчез в темнеющем городе.
Алексей Иванович ответил на извинение запоздало:
- Ничего… Живой.
Птичий клин
Проснулся он внезапно. Резко сел, в полной темноте правой рукой нащупал спинку стула, стоящего возле постели, взял какую-то одежку - как он вскоре убедился: короткий женский халат, - надел на голое тело. На цыпочках, прислушиваясь к каждому своему шагу, вышел в коридор.
Здесь было темно почти так же, как в комнате. Только вдалеке (далеко-далеко?!) слабой полосой лежал свет. Узким, длинным, незнакомым коридором пошел на этот свет, еще непонятный ему. Левой рукой придерживал нахально распахивающийся халат. Правой - ощупывал стену. Босые ноги ощущали холодные доски пола - и это почему-то придавало ему уверенности. Теперь он был убежден: впереди, там, где свет, - кухня. Там он сможет оглядеться, сориентироваться, обо всем поразмыслить. Да, но почему там свет? А если это не спят соседи? Но что заранее гадать? - сначала еще дойти надо…
Коридор закончился, теперь - налево, к световой полосе.
И он действительно попал на кухню. Большую кухню большой коммуналки. Абсолютно пустую. В окна без занавесок дружелюбно глядела полная луна - это она привела его сюда верной дорогой.
Он прислушался. Ка-а-п! ка-а-п! - раковина. Тик-так, тик-так, - отыскал на одном из столов маленький будильник, поднес его вплотную к глазам: без четверти четыре. Самое время спать.
Возле притолоки нащупал выключатели. Осторожно щелкнул одним - свет в кухне не вспыхнул, но из-под соседней двери пробился узкий, яркий луч. Он бесшумно приоткрыл эту дверь ("словно бы вор") - так: уборная. Прекрасно. Щелкнул другим выключателем - новый луч из-под другой двери. Открыл ее с уверенностью ("рецидивист!") - конечно, ванная.
Решение вымыться пришло тут же. Стоя под чуть теплым душем, он стал вспоминать.
Телефон зазвонил в начале второго ночи. Вчера. То есть, подождите, почему вчера? Сегодня… Я еще не спал и быстро снял трубку - опасался, как бы телефонный трезвон не разбудил родителей.
- Простите, пожалуйста, за поздний звонок… Нельзя ли позвать Алешу Зорина? - услышал я вкрадчивый, осторожный голос.
- Это я и есть Алеша Зорин, - прикрывая трубку ладонью, недоумевая, ответил я.
- Алеша? Это ты? Правда?! - Голос в трубке был уже не вкрадчивым. - Ой, как хорошо! И ты не спишь? Алеша, приезжай ко мне!.. Ты меня слышишь? Ты приедешь? Прямо сейчас!
Я не мог ничего понять.
- Простите, а с кем я говорю?
- Господи, Алеша, ты меня не узнал? Богатой буду! - Какой-то нервный, деланный смешок. - Это же я. Я! Юля Долинина. Теперь узнал? Так ты едешь? Да?! Ты почему молчишь?.. Ты где?