С Юлей мы учимся в институте в одной группе; кажется, я не совсем ей безразличен, иногда перезваниваемся, - но чтобы вот так, среди ночи?! И чтобы я еще и поехал к ней?
- Юля, а что случилось?
- Приезжай! Я тебе все расскажу. Ничего страшного, не думай, но просто по телефону говорить не хочу. Хочу глаза в глаза.
- А ты, вообще-то, знаешь, который час?
- Да. Второй. А что? Ты ведь все равно не спишь. И это так хорошо!
- Что хорошо?
- Ну, хорошо, что я именно тебе позвонила. И что ты не спишь. Приезжай!
- Но ведь транспорт уже не ходит…
- Возьмешь такси! Что, скажешь: денег нет? Я оплачу, - бросила она презрительно.
"Что за чушь? Что мне еще придумать?"
- Подожди минутку, дай сообразить… Для меня твой звонок совершенно неожиданный… - Я пошел с телефоном в ванную, открыл душ. - У нас дождь вовсю, - стал я неуверенно оправдываться. - Слышишь, как хлещет?!
- И слышать не хочу! - отрезала Юля. - Тоже мне, дождя испугался! Записывай адрес… Кстати, ты вовсе и не далеко от меня живешь. Бери мотор, бегом беги, колесом катись, - но чтобы одна нога здесь, а другая у меня! Не заставляй даму ждать и сердиться. Всё!
Отбой.
Я догадался оставить на кухне записку родителям - чтобы утром не забеспокоились - и вышел на улицу. Признаюсь: выходить на улицу мне ой как не хотелось! Еще горели фонари. Моросил дождик - словно мстил мне за мелкую ложь - и всё вокруг: и сам дождь, и дома, и небо над головой - всё выглядело каким-то безысходно серым, каким-то изжеванным, несвежим, что ли. "Словно белье, что в поезде выдают, - уныло подумал я. - Такое же серое. - И еще подумал: - Для полноты картины не хватает серого волка. Правда, серого на сером фоне разве увидишь? Но глаза-то у него в ночи зеленые?"
И тут, на мое счастье, мигнул зеленый огонек такси.
…Юля ждала меня на лестничной площадке (значит, телефонный звонок мне не почудился - как я уже стал думать по дороге), курила.
- Только тихо! - приложив палец к губам, предупредила Юля (будто я сейчас буянить начну!). - У нас коммуналка, все уже спят.
В ее комнате было полутемно и как-то по-старомодному уютно.
- Ты меня, Алеша, не ругай, ладно? - говорила хозяйка, внимательно и серьезно глядя в мои глаза. - Родители на выходные на дачу уехали. А тут - ночь, дождь за окном… не спится. Жуть как одиноко стало! И я почему-то тебя вспомнила. Подумала: а вдруг ты тоже не спишь? Ведь должен же кто-то не спать - вместе со мной… Я тебе не противна, верно?.. Не презирай, Алеша, меня! Не станешь?
Мне стало неловко. Надо было что-то делать, срочно, - и я принялся целовать. Она откинула голову назад, выгнулась. Слегка влажные волосы беззащитно, по-детски потекли под моими пальцами.
Но глаза Юля не закрывала. Наклонила голову вперед. Ее глаза казались сейчас огромными. Глядела на меня внимательно и испытующе.
- Да?! - сказала она почти неслышно.
И погромче - последнее, что она сказала в эту ночь:
- Осторожно! На левом бедре ожог. Не сделай мне больно.
…Пробуждение было поздним.
Кажется, проснулись они одновременно.
- Здравствуй! - сказали они друг другу в один голос и тотчас же рассмеялись.
Алеша протянул руку и слегка коснулся ее волос, лба, глаз, губ. Юля осторожно схватила его палец зубами.
Потом попросила:
- Ты не смотри, я оденусь.
- Да ладно тебе, - буркнул Алексей и все же послушно отвернулся, даже глаза закрыл.
Когда Юля вернулась в комнату, он уже тоже был одет. Осматривался.
- В квартире тихо. Пошли. Я тебя в ванную провожу. Только ты, пожалуйста, не топай как слон, ступай потише… Мне бы не хотелось, чтобы тебя увидели… пойми меня правильно и не сердись… - Алексею такая речь не понравилась, но он промолчал и кивнул, со всем соглашаясь. Юля выглянула в дверь: - Ну, пошли. Тихо.
Путешествие по коридору туда и обратно закончилось благополучно: никто не встретился по пути ("как и ночью"). Вот если бы Алексей еще не чувствовал себя полным дураком!
- Ум-нич-ка! - сказала Юля в комнате и поцеловала его в щеку. - Ой, какая у тебя щетина! Колешься! Надо же, за одну ночь отросла! Бритвы у меня, увы, нету… Я тебе сейчас кофе сделаю. А вот накормить мне тебя, к сожалению, нечем.
- Да я и не прошу, Юля.
- А ты, Алеша, и не проси. Ты требуй. Имеешь право. Полное. Ты - мужчина!
- Ну, если так, то это именно я должен был бы еду добыть. Как в каменном веке. - Замолчал. И не удержался от того, чтобы не продолжить язвительно: - Но, похоже, у нас ныне матриархат. Во всяком случае, в твоей квартире. Ведь ты здесь полновластно царишь и правишь. Без тебя мне даже и в коридор носа не высунуть…
- Ты на меня не сердись, пожалуйста. Постарайся меня понять. У нас квартира, Алеша, - а-а-агра-ама-адная! Типичная петербургская коммуналка. Дом начала века. Купец какой-то строил. Соседи сварливые, любопытные. Разговоры пойдут, пересуды… Ты - был, и нет тебя, а мне тут всю жизнь жить… Сейчас кофе попьем - крепкого! - и ты уйдешь. Ладно, мой милый, мой славный?!
- Пжалуй… - неопределенно буркнул мужчина.
- Уйдешь! - настойчиво и уже резким голосом повторила Юля. И внимательно и испытующе ("как ночью") посмотрела на Алексея. - И знай, одна ночь - ничего не значит!
- Я знаю, - коротко согласился мужчина.
- Ах та-ак! Та-ак, значит?! - Юля отступила от него на шаг. Хотела выкрикнуть гневно, но сказала жалобно просяще: - Уходи сейчас же. Уходи.
- Вот выпью кофе и уйду, - и спокойно, и насмешливо ответил Алексей. - Ты ведь, хозяйка, сама только что сказала…
Юля молча взглянула на него и вышла.
В комнате было темновато. Алексей подошел к окну, отодвинул тяжелые шторы. Улица оглушила светом и шумом. Шарканье подошв… обрывки разговоров… Заскрежетал переполненный трамвай. Взвизгнули тормоза - машины замерли перед светофором. Краем глаза Алексей увидел: над улицей клином пролетают птицы. Правая цепочка вдруг сломалась, рассыпалась. Вся стая перестроилась и продолжила свой прежний путь, а несколько птиц резко ушли в сторону… Снова проскрежетал трамвай - словно кто-то медленно провел напильником по металлическому бруску, плохо зажатому в тисках. "Однако же и шумно здесь жить… Никакие нервы не выдержат…"
С кофейником в руках в комнату вошла Юля. Сказала буднично:
- Да, а вот мы здесь живем. Улица шумная, да еще и первый этаж в придачу. Садись, кофе, кажется, мне удался. Крепкий, как обещала… Мы в этой комнате сейчас втроем живем: отец с мамой и я. А раньше еще дед с бабкой жили, пока не умерли. Так комната по наследству и переходит от одного к другому. Комнатовладельцы! - Усмехнулась. Спросила: - Ты в коммуналках, Алешенька, никогда не жил?
- Нет, - упорно глядя на пар, поднимающийся над кофейной чашкой, ответил Алексей.
- Сча-а-астли-и-ивый ты! - протянула Юля. - Да, я припоминаю, ты ведь мне говорил: вы втроем живете в трехкомнатной.
- Так я что, по-твоему, виноват? - стал оправдываться Алексей. - Так получилось, что…
- Да никто тебя и не винит. Ты чего? Пей лучше кофе, пока не остыл. Живите себе на здоровье, - досадливо отмахнулась Юля. И вдруг вскипела: - А мои родители, они чем виноваты?! А я, я чем виновата? Чем? Ну, скажи! Что, мы - не люди?! Почему мы должны всю жизнь не жить - существовать?! Почему? Что: вы - хорошие, а мы - плохие? Так, да? Скажи!
- Ну, я-то тут при чем? Чего ты злишься, Юля?.. Ты вот сказала: у вас дача есть. У вас - есть, а у нас - нет. Тоже, получается, несправедливо?
- Ох ты, хитрый какой! Тебе про Фому, а ты про Ерему… Нам дача, уж если на то пошло, тоже от деда в наследство досталась. Он ее еще в сталинские времена получил, за какие-то заслуги… Так я, что же, на даче должна жить, так, да?.. Ладно, пей давай и уматывай. А то мы такого друг другу сейчас наговорим - сами рады не будем. Раз ты в коммуналках сроду не жил - все равно не поймешь, какая это мука смертная!
- Допью и уйду, - глядя в глаза хозяйке, пообещал Алексей. - Не беспокойся.
Юля встала коленями на стул, подбородком уперлась в ладони. Вздохнула.
- Ты, Алеша, прости меня… Я злая, я вздорная, взбалмошная… Я невыносимая бываю. И прошу тебя: не перебивай меня, пожалуйста! (Алексей и не думал перебивать.) У меня ужасный характер. Еще вроде бы молодая, а жизнь меня уже доконала. Я словно бы всех боюсь, перед всеми оправдываться почему-то должна, унижаться… Давай покурим. - Пошла к буфету, принесла пепельницу, поставила на стол. - Словно я не принадлежу самой себе, словно на части поделена. На несколько частей. - Заговорила медленно: - Раз-двоена. Рас-с-троена. Четвер-тована. Рас-пята… Жутко! Дома своего у меня нет, да ты это и сам уже понял. Разве же это дом, когда сплошные глаза и уши… Благо, что крыша над головой. И не протекает в дождь, первый этаж все-таки, большое преимущество… - Усмехнулась. - Понимаешь: хорошо быть Джульеттой, но: невозможно быть Джульеттой в коммуналке! - Вздохнула. - Хотя Джульетта и Юлия - это, собственно говоря, одно и то же имя. Будто в насмешку мне его дали… И если бы ты знал, Алешенька, как я устала от всей этой жизни! Словно бы я уже не одну жизнь прожила, а несколько… И уже все-все знаю, никаких тайн для меня нет, и все мне вокруг обрыдло! Господи! Хотя это неправда, конечно. Я сейчас и сама не знаю, чего говорю, чего я хочу… А на дачу мою, если захочешь, мы с тобой еще съездим. - Посмотрела на Алексея печально. - Если захочешь… Ты прости меня, пожалуйста, за все… Ты знаешь: мне последнее время, а вчера особенно, казалось: я люблю тебя… Могу теперь признаться тебе. А сегодня вижу: ушла любовь. Исчезла. Испарилась. Фьюить - и нету. Может, и вовсе не было. Так, мираж… Погоди, не перебивай. Может, я вообще любить не умею? Не способна? Такое ведь бывает. А ты действительно ни в чем не виноват. Ты, честное слово, - милый, добрый, славный, великодушный. Ну, что тебе хорошего еще сказать? Ты, наверное, можешь быть хорошим другом, Алешенька. Но вот выходит: мне только казалось, что я тебя люблю. Так это грустно. Пусто и холодно у меня на душе. Пойми… Ты прости меня…
- Да о чем ты, Юля? И давай разговор этот продолжим как-нибудь в следующий раз. Ладно? А сейчас я лучше и в самом деле уйду…
- Что же, все верно. Кофе мы с тобой, Алеша, попили. Даже покурили и поговорили. Конечно, я не на шутку грозилась выставить тебя. Но сейчас я тебя не гоню. А удерживать… удерживать тоже не хочу… Значит, пора нам расставаться. Иди.
И уже в дверях:
- Только пусть это останется между нами, хорошо? Нет, не ночное… другое, то, что я тебе сейчас скажу… Если бы ты не пришел ко мне ночью… да, говорю тебе как на духу… я бы повесилась. Но теперь ты за меня не бойся. Сегодня я уже не сделаю этой глупости. Иди.
На улице хозяйничало солнце. Асфальт блестел - словно сапоги у военного. Какой-то голубь, не обращая на прохожих ни малейшего внимания, пил из лужи на тротуаре; он потешно запрокидывал голову и словно прислушивался, как пробулькивает внутри вода. Коротколапый щеник с визгом гонялся неизвестно за чем, останавливался, недоуменно мотал лобастой башкой. Садился, ожесточенно чесал задней лапой за ухом. Малыш лет четырех, сидя на корточках, зачарованно смотрел, как сквозь люк - с шумом-ревом, в мутной пене, в водоворотах - рушится уличный ручей. Молодая женщина - видимо, его мать - стояла поодаль, поглядывала на часы и на сына, но пока еще не торопила его, и малыш мог самозабвенно наслаждаться созерцанием грозного водопада… Все радовались жизни - кто как мог.
"Лучше бы шел вчерашний дождь…" - тогда у Алексея было бы хоть внешнее оправдание тоски, что никак не отпускала его. "В институт не пойду. Юля, наверное, тоже… От родителей, небось, влетит… хорошо еще, что записку им оставил… Не везет мне чего-то. А день, казалось, так хорошо начинался… Могло бы сейчас все по-другому быть? Совсем-совсем по-другому? Человек ведь создан для счастья, как птица для полета… Красивая ложь. Улетела птичка Божия. Фьюить - и нету… Всё - обман… иллюзия… морок… И морока… А как там у Шекспира говорила Джульетта про жаворонков и про соловьев?"
Он вдруг вспомнил увиденную из Юлиного окна птичью стаю - будто прокрутились назад кадры кино. Вновь нарушился птичий строй. "Что там случилось у них, на птичьей высоте? Что за конфликт? И куда же они летели? Куда? Естественно - на юг. Осень ведь как-никак… То есть, простите, какая осень?! Совсем крыша поехала, видно… Весна сейчас. Самая настоящая весна. Слышишь? Так вот: иди купи цветы, хотя бы один цветок, и как можно скорее возвращайся".
Молчание улицы
Мы с женой жили тогда в старой части города, в одном из тех - тяжелых и угрюмых - домов, в которых с конца девятнадцатого века по странной прихоти петербургских архитекторов - или это им навязывали свою волю заказчики? - стали жить люди.
Вы входите в подъезд - и вас встречает мозаика в каменном полу: "Salve". Немного в стороне, налево от латинского приветствия, ступени вниз - в полуподвальные квартиры. Нам надо направо: несколько ступеней вверх.
У большинства комнат в этом доме вместо одного большого окна было почему-то два узких. Такие были и в нашей коммунальной квартире. Окна выходили во второй двор. Я смотрел в эль-грековские лица окон напротив и за каждым из них ощущал смятение, скорбь или тоску. Но мне думалось: страдание не может быть для человека чем-то естественным. И если человек страдает, то виноват в этом только он сам.
Я тогда не страдал - я был молод и недавно женился.
Но: я - никому не нужный, бесполезный человек, "лишний". Я - филолог. Любитель наблюдать и слушать.
Лежа на спине, я зажег спичку: при самом рождении огня появилась маленькая трепетная луна, мгновение - и она вытянулась языком пламени, ушла струйкой дыма. Я лежал и курил. Молочный стакан плафона наливался электрической голубизной, я мог легко, не меняя позы, вот так, как лежу, воспарить, подняться к самому потолку, мог поднести стакан к губам и пить парное молоко электричества, я мог…
…но в это время за стеной у соседей начинался пьяный скандал.
Я спускался на землю - то есть на пол - и выходил в коридор. Нашими ближайшими соседями были двое: мать и сын, жившие в двух крохотных смежных комнатах. В этой семье пили и мать, и сын.
Скандалы начинались из-за пустяков - да впрочем, вы сами хорошо знаете эти пьяные скандалы. Порой ссора вырастала в жалкую драку. Тогда мать врывалась к нам в комнату, сморщенным кулачком размазывала по лицу легкие слезы, истошно орала:
- Он меня бьеть… мать… мать родную посмел ударить… он меня насмерть убьеть…
Я уводил старуху. Ее сын уже спал за столом. Бутылки на столе были пусты. Вскоре затихала и она.
Впрочем, скандалы бывали не каждый день - и на том спасибо. И пила мать не всегда с сыном. Случалось, он не приходил домой по несколько дней. Тогда мы сталкивались в коридоре с неизвестными доселе "друзьями" старухи.
Бывало и так, что мать пила одна. Но ей не очень-то нравилось выпивать без компании, и она входила к нам в комнату, не стучась:
- Эй, малахольные, скинемся?
Я выталкивал старуху из комнаты, а она шипела:
- А, а-антилигенция… они не желають, чистюли они. Да просто жадные, сказали бы честно…
Иногда к нам в гости заходил мой приятель. Ироничный, он прислушивался к шуму за стеной:
- Достоевский уверял, что, когда встречаются двое русских, они говорят о Боге. А Чехов утверждал: когда встречаются двое русских, то разговор у них идет о женщинах. Но, к сожалению, оба классика ошибались. Когда встречаются двое русских, они говорят мало - они ищут третьего… И вот я пришел к вам третьим.
Мы пили дешевое красное вино - терпкое, пахнущее пробкой. Я раздражался и, стараясь избежать в такие дни встречи с соседями, уходил до глубокой ночи из дому.
Когда знаешь, что у тебя есть дом, одному в ночном городе вовсе неплохо.
Вы замечали, что кентавры похожи на женщин? Я подумал об этом, когда в нашей квартире появилась Нина. Большая, гладкая, как желудь, гибкая женщина, опираясь локтями о кухонный стол, задумчиво смотрела в окно. Иногда о чем-либо спрашивала. Голос ее был певуч. Думаю, она прекрасно знала цену себе как женщине. Взгляд ее глаз был медленным, завораживающим. И глаза были красивые - большие, черные, почти бездонные.
У Нины была дочь, уже школьница; жили они как раз под нами - в полуподвальной квартире. В какую-то счастливую для себя минуту Павел повстречался с ней у латинской мозаики.
Флорентиец Джованни Боккаччо верил в преображающую человека силу любви. Он давно жил, он, наверное, прав.
Мать смотрела на увлечение Павла, по-моему, равнодушно.
А он полюбил страстно. По-настоящему. И казалось уже: они, Павел и Нина, жить друг без друга не могут.
Не скажу, что Павел перестал пить совсем. Но скандалы в квартире прекратились. И не единожды доводилось мне видеть, как сосед неуклюже и мило ухаживает за своей подругой. Он был тих и ласков с Нининой дочкой, баловал ее, покупал сласти и куклы. Задумал жениться на Нине и удочерить девочку.
Мать скучала в одиночестве. Попыталась однажды, пьяная, ввязаться в сердечные дела сына, но тот прикрикнул:
- Заткнись! И чтоб я тебя больше не слышал!
Мать обиделась, ушла и вернулась домой через час, пьяная в стельку, но скандалить не осмелилась: ушла в свою комнату - не видно ее, не слышно.
Так продолжалось, наверное, полгода. Квартира стала верить в то, что райская жизнь бывает. Или хотя бы - нормальная человеческая.
Я не пишу историю забавную или скучную, реалистическую или условную. Я пишу историю истинную.
Вечером, после работы, я пришел домой. В квартире было тихо. Но это была не доверчивая беззаботная тишина, а тяжелое напряженное молчание. Молчание, враждебное человеку. Оно придавило всю квартиру и теперь наваливалось на меня. Не наполнялся парным молоком стакан плафона.