* * *
…и время побежало.
Я не ошибся в своих ожиданиях насчет лечения, которое мне прописала мой лечащий врач. Неплохо для семи лет. И для десяти, впрочем, тоже – потому что в тридцать, если болеешь чем-то постоянно, разбираться в таких вещах ты уже просто обязан.
Освоиться в "Спутнике", как я говорил раньше, оказалось не так уж трудно, – в детстве нам куда легче дается любая перемена антуража, мы еще умеем относиться и к серьезным проблемам, и к мелочам с должным презрением, не давая им в конец опоганить нашу жизнь, особенно к мелочам; вы заметили их самую мерзкую способность: исподволь расти вместе с нами? Наверное, потому, что это мы им позволяем.
Возможность поговорить с Ренатом появилась, когда в четверг закончились школьные занятия. По дороге назад в корпус я заметил его, одиноко бредущего несколько в стороне от остальных. Подбежав сзади, я присоединился к нему и задал мучавший меня вопрос.
– Была тут недавно одна странная история, – ответил он. – Пропал мальчик. Но, говорят, это происходит уже не впервые. Так, разные слухи, вроде как по испорченному телефону: передается от тех, кто приехал сюда раньше, к тем, кто появляется позже. Летом через смены, а сейчас вот… Только больше не спрашивай ни у кого, здесь не слишком любят обсуждать эту тему. Особенно, – он быстро глянул на меня, – особенно с мелюзгой, как ты.
– А тот случай, недавно, был при тебе? – спросил я, вовсе не считая себя все еще мелюзгой, но спорить не стал.
Ренат утвердительно кивнул.
– Да, всего за неделю до твоего поступления. Я слышал, будто бы в действительности того паренька увел его отец, вроде как ничего особенного – родители год назад развелись, ну и… тот решил забрать его к себе, пользуясь возможностью. Во всяком случае, некоторые вроде бы видели, как он прогуливался с каким-то мужчиной, и слышали, что он назвал его "папа".
– А разве это не так? – мне показалось, Ренат описывает лишь общепринятую версию, в которую сам не особо верит.
– Так думают взрослые, – он пожал плечами. – Но не мы.
– Тогда что же случилось на самом деле?
– Его увел Дождевой человек.
Я подумал, уж не вешает ли он мне "лапшу", стряпая на ходу одну из своих историй, как он делает это по вечерам. Но тут кое о чем вспомнил и решил, что вряд ли.
– А кто это? – секунду мне казалось, что Ренат не станет отвечать и вообще – пошлет меня куда подальше. Тут еще и с неба стало накрапывать. Судя по тому, как он клацнул языком, кажется, именно так он и собирался поступить, но затем почему-то передумал (возможно, из-за начинающегося дождя, а может, по какой-то иной причине).
– Да шляется тут один тип. В сером плаще, с зонтом, который никогда не раскрывает… Если заметишь кого-то похожего, лучше держись подальше, вот и все.
– Почему его так зовут – Дождевой человек? – решился я на еще один вопрос; мое любопытство лишь сильнее распалилось после услышанного.
– Потому что он появляется, только когда идет дождь. Я застал парня, который просто называл его Дождевиком.
– А ты сам видел его хоть раз?
Ренат еще больше убавил шаг, осматриваясь, нет ли кого-то поблизости, затем посмотрел на меня.
– Ты любишь болтать?
– Нет, – я затряс головой. – Конечно, нет.
– Ладно. Видел. Несколько раз. Вообще-то его многие тоже видели, те, кто здесь долго. Но об этом никто не любит трепаться. Может, если тоже его увидишь, поймешь.
Незаметно мы подошли к нашему корпусу. Большинство ребят уже вернулись из школы, обогнав нас по дороге.
– Слушай, – я повернулся к Ренату в дверях. – А взрослые? Они что… ничего не делают?
– Не знаю. Наверное, не могут. Или до них чего-то не доходит, – ответил он, и мы вошли внутрь.
* * *
Примерно за час до наступления времени ужинать я пришел в столовую, чтобы достать из буфета свой пакет с горсткой оставшихся у меня леденцов. Светлая память о шоколадных конфетах, исчезнувших еще в первый день, меня перестала тревожить уже давно, и я довольствовался тем, что имел, подъедая "мятные" с "театральными". Обычно желание закинуть в рот что-нибудь сладенького давало знать ближе к вечеру.
Едва переступив порог столовой, я сразу понял, что происходит что-то необычное. Здесь были еще трое: Андрей с Тарасом стояли у буфета перед тихо плачущим Сашей. Точнее, это он стоял перед ними; под носом размазалась кровь, а у ног на полу валялся чей-то смятый целлофановый пакет с конфетами.
– Ты этому в своем приюте научился? – вопрошал Андрей, когда я вошел. – У вас там, может, и привыкли тырить друг у друга, но здесь не интернат.
– За что вы его бьете? – спросил я, подходя к ним. Впрочем, и так ясно. Вот кто значит – конфетный вор.
Андрей совершенно никак не отреагировал на мое появление, продолжая нависать над всхлипывающим супостатом, а Тарас обронил:
– Не лезь, малый, – и для вескости толкнул в плечо, так, что я едва не пропахал носом пол до самой двери столовой. Будь на моем месте кто-нибудь вроде Игоря, парню пришлось бы приделать еще один карман на штанах – между ног, чтобы ему было в чем таскать с собой яйца и пересчитывать каждые полчаса. Но меня, семилетнего, под горячую руку мог обидеть почти каждый.
Я вышел из столовой и остановился у двери, осмысливая увиденное и прислушиваясь, что происходит за ней. Нет, я не держал зла на Саню (и, наверное, не только потому, что он был сиротой из детдома), хотя тот успел покопаться и в моем кульке. И даже почувствовал к нему нечто похожее на жалость, когда его вывели из столовой плачущего с двумя расцветающими "фонарями". Ровно по одному под каждым глазом.
– Ты что-то хочешь сказать? – спросил Андрей, заметив меня. – Он ведь и у тебя украл, правда?
Я только пожал плечами и ушел в палату. Мне и вправду нечего было сказать. Вовсе не из-за того, что меня тоже могли поколотить. Просто какая-то часть во мне была солидарна с ними, что Саня заслужил свое наказание – воровать плохо. Особенно если можно попросить. Много чего изменилось, но я и сейчас так считаю.
* * *
В пятницу с самого утра я находился в приподнятом настроении. И на то имелась конкретная причина – сегодня вечером за мной должен был приехать Дима, чтобы забрать домой на выходные. Первая (и более всего запомнившаяся) треть моего срока в "Спутнике" почти завершилась.
Поскольку по пятницам не велось школьных занятий, то по окончании "тихого часа" я улучшил момент для небольшой прогулки в окрестностях бездействовавшей в это время года части территории пионерского лагеря. Иногда мы с ребятами прогуливались здесь вместе; в компанию входили только "наши", без "фуфла", как говориться. Но сегодня, похоже, ни у кого не было соответствующего настроения для гуляния (а за некоторыми родители явились сразу же после обеда). И я решил отправиться один.
Я надел свою синюю болоньевую курточку с капюшоном и, стараясь лишний раз не мозолить глаза медсестрам, вышел на улицу. В нескольких шагах за третьим, процедурным, корпусом начиналась асфальтовая дорожка с разметкой, сделанной белой краской, отмеряющей расстояние каждые сто метров от жирной поперечной полосы с надписью СТАРТ. Летом здесь проводились беговые соревнования на разные дистанции; дорожка, как я уже знал, тянулась ровно на километр и заканчивалась такой же белой широкой полосой со словом ФИНИШ. Разметка кое-где истерлась, но различалась вполне отчетливо на темном влажном асфальте.
Сто метров… двести… Мне нравилось ходить по этой дорожке, нравилось знать точно, насколько я удалился от санатория. "Целых пятьсот метров, – думал я, – это же полкилометра!" А сегодня нравилось вдвойне, потому что я проделывал этот путь сам. И, похоже, поблизости не было ни одной живой души. Это мне тоже нравилось.
Триста…
Слева метрах в сорока от меня тянулся сосновый бор, дышащий легким ароматом осенней хвои, а справа, впереди рядом с отметкой "700", начиналось большое футбольное поле с воротами без сетки, которую, вероятно, сняли после завершения летнего сезона. Я уже мог различить пунктирные очертания десятка простых скамеек, вкопанных в землю вдоль поля, что исполняли роль трибун. Само поле сейчас имело грязно-коричневый цвет с островками пожухлой травы; у ворот и в центре поблескивали лужи, выдавая все ямки и неровности.
Пятьсот…
Стал накрапывать дождь. Я натянул капюшон поверх вязаной шапочки, чтобы не вымокнуть под обманчиво редкими каплями, и слегка замедлил шаг, раздумывая, не стоит ли все же вернуться назад. Тут я напомнил себе, что очень скоро за мной приедет Дима, и уже этой ночью я буду засыпать в своей постели дома, а потом проведу еще два дня до вечера воскресенья, – вновь почувствовал себя счастливым и потопал дальше.
Восемьсот…
Я споткнулся от неожиданности, заметив сидящую на скамейке фигуру у самой кромки в конце футбольного поля. Странно, что я не видел никого раньше. Но человек, казалось, сидит здесь уже давно, глядя в противоположную от меня сторону. Нас разделяло шагов тридцать-сорок.
Пока я, продолжая двигаться по инерции, размышлял, а не стоит ли мне в действительности повернуть назад, как я думал недавно, чтобы не проходить мимо… мужчина повернул голову и посмотрел на меня.
– Папа?! – ноги сами понесли меня к скамейке. Отец, немного грустно улыбаясь, смотрел на меня, словно давно ожидал здесь и уже почти не надеялся, что я приду. На нем был слегка выцветший бутылочного оттенка плащ, который я столько раз видел на вешалке дома и который теперь узнал, на голове темно-синий берет…
Только как он здесь очутился? Насколько мне было известно, отец сейчас должен был находиться ужасно далеко, в нескольких тысячах километров от Львова, на Крайнем севере. Может, вернулся по каким-то делам? И… решил меня навестить в "Спутнике", узнав, что я здесь? Значит, он приходил или звонил нам домой, и мама сказала ему… Но раз так, что он делает в таком месте? Почему же прямо не…
Мысли мгновенно проносились у меня в голове, пока я шел к скамейке.
И еще кое-что не давало мне покоя, но я никак не мог понять, что именно. Что-то важное, связанное… со мной, так?
Наконец я остановился перед скамейкой, удивленно глядя на отца и ощущая легкое головокружение от растерянности.
– Здравствуй, Юра, – сказал он.
– Папа… – если у меня и оставались какие-то сомнения, что я мог обознаться, то теперь рассеялись окончательно. И еще я поймал себя на мысли, как непривычно видеть отца таким трезвым.
Случись наша встреча несколько по-иному, я бы мог лишь порадоваться этому обстоятельству. Но сейчас я испытывал лишь внезапную неловкость и смутное беспокойство. А еще, говоря по правде, нарастающий страх от какой-то вопиющей неправильности происходящего.
– Ты снова болел, Юра, и теперь тут, – сказал отец. – Это плохо.
– Да… Ведь я теперь хожу в школу, много пропущу, – кивнул я, намеренно ускользая взглядом от его глаз, чтобы не встречаться с ними.
– Ты рад, что я пришел?
Я снова кивнул головой, хотя вовсе не был уверен, что чувство, которое я сейчас испытывал, можно назвать радостью, и стал внимательно разглядывать мокрую землю под ногами, тыча в нее носком ботинка так, будто это самое важное занятие в моей жизни.
– Я скучал по тебе. А ты? – спросил отец. Я наконец посмотрел на него прямо и улыбнулся. Как-то само собой вышло.
Дети очень часто не могут объясниться словами или постичь устройства вещей, но зато всегда безошибочно улавливают, когда им лгут и то, что на языке взрослых зовется отсутствием рациональной логики. Недостаток последней они переносят куда легче своих родителей, они умеют принимать обстоятельства в почти любом виде, – наша встреча у безлюдного футбольного поля в конце длинной беговой дорожки уже не казалась мне такой странной, как еще всего полминуты назад. Я просто принял это: папа здесь, и значит, так оно должно быть, а насчет всяких там объяснений… значит, и они существуют тоже, вот и все.
Однако не до конца, нет, оставалось что-то еще, теребящее в глубине. Возможно, это как-то связано с самой важной проблемой – той, что важнее всех остальных.
Отец медленно поднялся со скамейки и протянул мне руку:
– Идем со мной, – он сделал это точно так же, как в те дни, когда таскал меня за собой по старым собутыльникам и пивным (…пенка моя, оставь, она моя, па!…).
И внезапно меня осенило то, что никак не давало покоя, не позволяло поверить до конца… Отец, зная, как я люблю шоколадные конфеты, никогда бы не забыл об этом, даже пьяный. Во всяком случае, он никогда бы не явился ко мне в больницу или сюда, в "Спутник" – с пустыми руками.
Мне опять стало страшно и сильно-сильно захотелось убежать, как можно дальше отсюда. Дальше от… Я отступил на шаг, глядя на того, кто выглядел, как мой отец, говорил, как он, но не мог являться им в действительности.
– Вы не он… не… вы что-то другое… – я собирался сказать, он не отец, а кто-то другой, но эти слова как будто помимо моей воли вырвались именно так.
Я развернулся и бросился бежать со всех ног. Одно бесконечно длинное ужасное мгновение мне казалось, что его рука вот-вот вцепится в мой рукав или схватит за воротник куртки. Лишь отбежав на порядочное расстояние, я позволил себе единственный раз оглянуться. Он по-прежнему стоял на месте и смотрел в мою сторону. Плащ изменял цвет на серый, а рядом на скамейке лежал большой нераскрытый зонт… или мне это только показалось из-за усиливающегося дождя?
– Приходи, когда захочешь!.. Приходи, когда снова пойдет дождь!.. – кричал он вслед голосом моего отца.
Приходи… приходи… – эхом все еще стояло у меня в ушах, когда я вбежал в корпус детского отделения.
* * *
Дима появился незадолго до семи, приехав за мной прямо с работы. Я сразу увидел его, как только он вошел с улицы. Очень высокий (я с удивлением обнаружил, как быстро отвык от его роста; наши старшие ребята казались мне тогда настоящими громилами, но рядом с Димой выглядели просто недомерками, – никогда бы не подумал, что к семнадцати годам я успею его даже перерасти), с пышной копной черных курчавых волос, смуглый и чертами лица удавшийся в нашу маму, он в первое мгновение был похож на красивого молодого цыгана. Девчонок у старшего брата в школьные годы было не в пример мне. Он был пиковым королем, всеобщим любимцем, и память о нем еще долго жила в стенах нашей школы после выпуска 80-го года.
Медсестры в коридоре уже строили ему глазки, и даже несколько девчонок постарше, хихикая, высунулись из дверей палат специально, чтобы посмотреть на Диму, лениво опирающегося о косяк со скучающим выражением кота, привыкшего к вниманию кошек.
Мы перекинулись парой слов, и я побежал собираться.
– Это кто, твой брат?! – встретил меня так же почти готовый к отъезду Игорь, когда я вошел в палату.
– Угу, – подтвердил я, исполненный в тот момент такой сумасшедшей гордости, что мог бы вот-вот лопнуть.
Когда мы с Димой оказались на улице, я по привычке взялся за его руку, и мы пошли к выходу из "Спутника" в сторону автобусной остановки. Я любил своего старшего брата.
Мне всегда нравилось ходить вместе с ним, хотя часто я был вынужден семенить, приноравливаясь к его длинному шагу, – привычка ходить быстро у меня так и осталась до сих пор.
Я сказал, что слышал, будто бы в "Спартаке" скоро начнут крутить американскую ленту "Каскадеры". Голливудские фильмы были пока что редкостью.
– Клёво, – кивнул Дима. Тогда еще не было в ходу круто или струёво. Говорили клёво; иногда классно (сегодня чаще всего можно услышать попсовое супер или вовсе уже не поймешь какое – уматово).
Вы заметили, как часто я вспоминаю (а то и откровенно начинаю брюзжать), что было тогда? Наверное, у каждого из нас есть время, по которому мы скучаем. А я, похоже, скучаю по восьмидесятому.
Вскоре мы с братом добрались до автобусной остановки. Дима увлеченно рассказывал о несчастном случае три дня назад у них в цеху, куда его устроил наш дядя, о том, как одному легкомысленному бедолаге отсекло работавшим станком кисть руки. И та, еще какое-то время продолжая пульсировать темной кровью и сжимать пальцы, валялась на полу рядом со злополучным станком. Он сопровождал весь свой рассказ зловещими улыбочками после каждой жуткой подробности. Только вот мне думается, это он в тот день казался мне таким большим и взрослым, а в действительности ему было всего семнадцать, и внутренне он переживал увиденное почти так же, как мог бы и я свои семь. Ведь мне тоже было семнадцать.
– Ну и крови же натекло, как на бойне, – он снова одарил меня ухмылкой злого пирата, глядя исподлобья и подкуривая сигарету.
Не помню, чтобы Дима хоть раз просил меня не выдавать его маме. Впервые я застукал его с сигаретой еще года два назад дома на балконе. Никаких договоренностей. Это даже не обсуждалось, я просто молчал и все, а Дима как будто и не ждал от меня иного. После его первой неудачной попытки поступить в военное училище и возвращения во Львов тема закрылась сама собой.
Прибыл наш рейсовый.
Затем мы тридцать минут добирались в город, чтобы пересесть уже на другой автобус, едущий по маршруту №15, который подвозил нас почти до самого дома.
Дорогой я размышлял о своей недавней встрече с Человеком дождя, и мои мысли, в конце концов, переключились на отца.