Капитан медлил с ответом.
- Трехмачтовая! - повторил Милутин.
- Пока не вижу, - сказал капитан. - Но если трехмачтовая, то, значит, не болгарская. У нас нет трехмачтовых…
- Хорошо, если бы не болгарская! - сказал далматинец.
Неожиданная мысль запала в голову капитану, но он не решился высказать ее.
- Почему же она стоит на месте? - в раздумье спросил далматинец. - Разве бывают такие большие фелюги без мотора?
- Мне самому не верится, - неуверенно сказал капитан. - Пусть маленький мотор, но он должен быть, хотя бы для маневрирования при ветре…
- А может быть, мотор испортился? - предположил далматинец.
- Возможно, - согласился капитан и подумал: "Хорошо бы так! Хорошо, если они тоже скованы штилем. Пусть бы так и стояли на далеком горизонте!.."
Вдруг фелюга повернулась, стала боком к лодке, и тогда капитан тоже разглядел, что она трехмачтовая.
- Иностранная! - вслух решил он. - Не болгарская!..
Часть третья
1
Фелюга действительно не была болгарской.
На ее средней мачте без движения висел старый, выгоревший на солнце флаг сомнительного цвета. Когда-то он, очевидно, был ярко-красным. В неподвижных складках спрятался затейливо изогнутый белый полумесяц. На носу и сзади на корме белой масляной краской было выведено: "Йомит" - что означало "Надежда".
Фелюга была турецкая. Она была доверху загружена дешевым товаром - древесным углем для стамбульских рынков. Не только в трюме, но и на палубе громоздились черные, кое-где прорванные мешки. Из наспех зашитых дыр торчал сухой, крошащийся уголь.
Мешки были уложены плотными штабелями, чтобы не распались при первом же волнении моря. Горелый запах угля смешивался с запахом смолы и дегтя, и от этого духота казалась нестерпимой. Зато из кубрика доносился приятный аромат - матрос, исполнявший обязанности кока, готовил в большой луженой кастрюле куриную похлебку.
Фелюга стояла на месте. Паруса повисли на мачтах, отбрасывая на палубу слабую тень. Где-то позади, в машинном отделении, слышались редкие, отчетливые удары молотка и звон металла - кто-то не торопясь и, видимо, без особого рвения занимался ремонтом.
Издалека фелюга казалась покинутой - ни души на палубе, никаких признаков жизни. Неприметная волна слегка покачивала ее, и нос мотался из стороны в сторону, потому что у руля тоже никого не было.
Брошенная на волю волн, фелюга медленно дрейфовала. И все же, несмотря на кажущееся безлюдье, на палубе был человек. Вид его никак не вязался с этой грязной и заваленной столь никчемным грузом фелюгой. Человек был молод, красив, просто, но изысканно одет. На нем были хорошо отутюженные брюки из синего американского полотна с тщательно отогнутыми манжетами; необычайной белизны шелковая рубашка казалась чудом на фоне окружающей неимоверной грязи.
Молодой человек полулежал в плетеном шезлонге, держа в руках старое французское издание "Кандида" Вольтера. Читал он без увлечения, но внимательно, как читают учебники.
Почти ничто не выдавало в нем коренного жителя востока, разве только красиво изогнутый крупный нос, миндалевидные глаза и, может быть, чуть коротковатая верхняя губа. Вообще же чистое белое лицо с гладкой, выхоленной кожей, каштановые волосы и карий цвет глаз - все это говорило, что он скорее европеец. Он был бос - единственная небрежность, которую он себе позволил, - но узкая ступня свидетельствовала о том, что это лишь прихоть.
В общем, внешность этого молодого человека выразительно говорила о том, что отец его владеет немалым состоянием.
Действительно, в Стамбуле все знали Ханука Кувера, богатого судовладельца, обладателя одной из роскошнейших вилл в Принкипо и одного из самых старых и красивых генуэзских палаццо на берегу Босфора.
Единственный сын Кувера, Кенан, вырос в просторных покоях этого палаццо, окруженный заботами и вниманием, подобающими отпрыску знатного рода.
Палаццо на берегу Босфора, с красивыми узорчатыми окнами и старинными дверями из ливанского кедра, представляло собой просторное, утопающее в зелени здание, в котором всегда царила тишина. Фасадом оно вдавалось в пролив так, что морские волны омывали каменные плиты фундамента. Спальные комнаты выходили на зеленые холмы Пера, заросшие кипарисами и раскидистыми пиниями. Внизу, под домом, был устроен морской ангар. Кенан прямо из столовой спускался туда, садился в моторку, и через какие-нибудь две минуты уже бороздил спокойные воды Босфора. Не так много юношей из золотой стамбульской молодежи могли позволить себе подобное удовольствие.
Вот уже два года молодой человек учился в Париже, а каникулы проводил в плаваниях. В то лето он пожелал отправиться на "Йомит" в Болгарию, вовсе не обрадовав прихотью старого Кувера. Фелюга обветшала, слабый и изношенный мотор мог отказать в бурном море. Не лучше ли прокатиться на каком-нибудь солидном пароходе в Бейрут, Газу, в Пирей или в Александрию?
Но Кенан наотрез отказался, - он уже бывал там.
- В Болгарии ты ничего не увидишь! - доказывал старый Кувер. - Понимаю, если б фелюга шла хотя бы в Бургас! А Ахтополь - никудышный городишко с несколькими тысячами жителей…
- А ты был там?
- Бывал…
- Вот и я хочу побывать. Хочу посмотреть на болгар…
- Дались тебе эти болгары! - с досадой вздохнул старик. - В нашем квартале Фенер их сколько хочешь… Кислое молоко у них, правда, лучше, чем у греков, - вот и все их достоинства…
- Хочу видеть свободных болгар! - упорствовал Кенан.
- Ты хочешь увидеть то, чего нет! - отвечал старик. - Народ, который пятьсот лет был рабом, не может вдруг стать свободным. Должно пройти хотя бы еще полсотни лет…
- А я другого мнения, - возразил Кенан. - По-моему, народ, который так недавно освободился от рабства, острее всего чувствует именно свободу.
- Свобода рабов - это анархия! - сказал старик. - О такой свободе я не хочу и слышать!
Старый Ханук Кувер слыл либеральным человеком и даже до некоторой степени свободомыслящим, насколько это слово применимо к богатому турку. Либеральные убеждения не мешали ему быть весьма низкого мнения о бывших подданных падишаха. И что интересного нашел в них сын? С чего ему взбрело в голову рисковать без нужды?
Однако Кенан упорствовал, и отцу пришлось уступить. В конце концов поездка короткая, и парень вернется в Стамбул скорее, чем если бы его занесло в Александрию или Порт-Саид. Кроме того, капитаном "Йомит" был родной брат Кувера, Неджеб, человек малограмотный, но отличный моряк, проплававший много лет на парусниках и преданный Куверу, как собака. Что бы ни случилось, он будет надежно оберегать парня, - в этом Ханук не сомневался.
Кенан не рассказал отцу, почему ему так хочется побывать в Болгарии. Он давно вынашивал свою собственную теорию о взаимосвязях человека и социальных явлений. Он полагал, что в человеке заложены два вечных зародышевых начала, носителем которых является мужчина. Один эмбрион, биологический, служит продолжению рода. Другой эмбрион, который он именовал свободной волей, сохраняет индивидуума. Чувство индивидуальности и чувство свободы были для Кенана почти тождественными понятиями.
Свободную волю он представлял себе в виде небольшой, но исключительно упругой пружины. Единственный способ сжать ее - приложить внешнюю силу. От нее пружина может сжаться до последнего предела, но никогда она не потеряет своей силы и упругости. И то и другое - неизменная субстанция. Рано или поздно, стоит внешней силе ослабнуть, пружина отбросит то, что на нее давит, - так древние катапульты забрасывали камни на крепостные стены.
Кенан считал, что на свете нет ни одной вполне свободной пружины. Любая претерпевает какой-нибудь нажим, либо внешний, социального характера, либо внутренний, порожденный недостатками самой человеческой натуры. Исконное противодействие пружин является силой, которая движет развитие общественных формаций и совершенствует индивидуальную природу человека. Кенан был уверен, что в этом смысле нации и общества в принципе не отличаются от отдельных индивидуумов. Он полагал, что тот, кто испытывает нажим, сохраняет свою биологическую и социальную силу; и, наоборот, тот, кто производит нажим, непрерывно расходует свои силы на преодоление сопротивления. "В этом и кроется трагедия угнетателей, - думал Кенан. - Они полагают, что эксплуатируют, а на деле же сами изнашиваются. Эксплуатация ведет не к силе, а к обессиливанию. Рано или поздно неизменная и неисчерпаемая субстанция отшвырнет их от себя…"
Трудно было поверить, что такая теория зародилась в голове у сына богача. Но Кенан очень гордился своей теорией и был убежден, что создал философское учение, которое рано или поздно станет известно миру. Он еще больше вырос бы в своих глазах, если бы хоть один человек на земле знал, какую блестящую теорию он создал.
Кенан задумал написать книгу и собирал факты. Болгария представляла для него большой интерес. Страна недавно освободилась от рабства и, следовательно, должна была находиться в поре расцвета своих сил. Она не угнетала никакую другую нацию, стало быть, не растрачивала только что приобретенные силы. Такая страна может сосредоточить всю свою энергию на разрушении внутренних противоречий, на ослаблении натиска, давящего изнутри на свободную волю своих граждан.
Путь до Ахтополя был спокойным и приятным. Кенан перечитал Джонатана Свифта и принялся за Вольтера. Ему хотелось написать свою книгу не как сухой философский трактат, а в форме остроумной, колкой сатиры с живыми героями.
Ахтополь показался ему красивым городком, но там было не так много болгар. Тогда он переехал в Бургас, занял лучший номер в лучшей гостинице и отправился бродить по улицам в погоне за впечатлениями для своей будущей книги.
В Ахтополь он вернулся только на четвертый день, когда фелюга, приняв на борт свой груз, должна была выходить в обратный путь.
Кенан возвращался домой слегка разочарованный; ему так и не удалось найти веских подтверждений своей теории. В Бургасе богатые были не так богаты, как в Стамбуле, а бедные - не так бедны. В Бургасе не так ярко проступали признаки разложения, как в его родном городе. Люди были чище одеты, улицы опрятнее, и нищета не так бросалась в глаза. В этом и состояло различие. Бедным было невдомек, что их свободная воля не ограничена, они знали только одно: жаловаться на нужду, на высокие налоги и проклинать безработицу. А богатые оказались такими же сытыми, тупыми и равнодушными, как в Турции. Кенану не посчастливилось встретить никого, кто был бы родствен ему по своему свободному духу; не пришлось встретиться и с каким-либо особым стремлением к свободе.
Люди выглядели самыми обыкновенными, мелкими и будничными, живущими лишь повседневными заботами о куске хлеба и паре необходимой обуви. Кенан не нашел ни одного интересного образа для своей книги, и это его огорчало.
На второй день обратного пути он и вовсе приуныл: сломался винт. Над тихим морем ни дуновения, паруса висели мертвым грузом. Только вечера приносили некоторое успокоение. Кенан доставал из своего багажа бутылку, садился за стол и не спеша, задумчиво потягивал виски. Когда в бутылке оставалась половина, он делал передышку. Было тихо. Над головой блистали звезды. Радужные мысли приходили в голову. Его теория пышно расцветала, обретала красоту и совершенство, начинала светиться волшебным светом. "Великая вещь алкоголь, - с легкой грустью думал Кенан. - В алкоголе свобода. Правда, эта свобода - лишь иллюзия, но не все ли равно? И что такое, в сущности, иллюзия, если не неопровергнутая действительность? Некогда люди полагали, что земля плоская. Христофор Колумб был уверен, что открыл Индию. Для этих людей иллюзии так и остались реальной действительностью, ибо они умерли прежде, чем их иллюзии были опровергнуты…"
Так размышлял молодой турецкий философ, в то время как звезды неистово ярко сверкали над его головой, а повар в кубрике жарил ему очередного цыпленка.
2
К полудню на палубу из машинного отделения вышел пожилой мужчина, босой и небритый, с темным от загара лицом, в грязных синих рабочих брюках и такой же грязной, выцветшей шерстяной фуфайке, с которой он не расставался, несмотря на почти сорокаградусную жару.
Походка выдавала в нем бывалого моряка, - грузно и вразвалку шагал он босиком по раскаленной палубе. Лицо, вымазанное машинным маслом, было хмурым, но озарилось добродушной и даже ласковой улыбкой, едва человек подошел к юноше.
- Ну как, Кенан? - спросил моряк, отирая руками вспотевшее лицо.
Молодой человек вздрогнул и поднял глаза.
- Хорошо, дядя, - мягко сказал он.
- Жарко тебе?
- Нет, не жарко…
В действительности же он изнывал от жары, но не хотел жаловаться. Он считал, что тот, кто жалуется, угнетает свободную волю другого человека.
- Ничего не выйдет с винтом, - сказал Неджеб. - Придется ждать ветра.
- Подождем, - сказал Кенан.
- Выхода нет… Только как бы не дождаться шторма… Тогда совсем запаримся без мотора…
Кенан ничего не ответил. "Пусть будет шторм, - думал он. - Вот тогда-то, на этом беспомощном деревянном корыте, станет ясно, чего стоит свободная воля…"
- Говорил я твоему отцу, чтобы сменил мотор, но разве он послушает? - незлобливо продолжал Неджеб. - Боится лишних расходов…
- Когда вернемся, я скажу ему, - пообещал Кенан. - Поставим сильный мотор - летать будешь!
Старый моряк еле сдержался, чтобы не выдать своей радости.
- Дай-то боже, - равнодушно пробормотал он, поглядев на море сквозь просвет между мешками. - Ты заметил что-нибудь на море?
Кенан смутился. Он совсем забыл поручение дяди - наблюдать за морем и, если вблизи покажется хоть небольшое судно, немедленно сообщить. Дали ему и бинокль, но он так и лежал под шезлонгом.
- Ничего не было, - простодушно схитрил Кенан.
Неджеб вышел на нос и стал внимательно осматриваться.
- Там что-то есть! - воскликнул он. - Подай-ка мне бинокль!
Пока Неджеб напряженно глядел в окуляры, Кенан тоже пытался что-нибудь увидеть. Но видел лишь слегка колышущееся от мертвой зыби пустынное море.
- Интересное дело! - пробормотал Неджеб и, помолчав немного, добавил: - Лодка!
Кенан с удивлением посмотрел на него.
- Лодка?
- Лодка… и притом с пассажирами!
- Как же ее занесло, эту лодку, в открытое море? - спросил Кенан. - Ведь мы самое малое в двадцати милях от берега…
- Я и сам удивляюсь! - серьезно сказал Неджеб и передал молодому человеку бинокль.
Кенан с трудом отыскал лодку, потому что палуба покачивалась и он никак не мог выровнять поле зрения. Наконец он увидел ее, но не смог различить, сколько в ней людей. Лодка шла с открытого моря по направлению к ним. В бинокль хорошо было видно, как она вздымается на гребнях слабой волны.
- Интересное дело! - пробормотал и он, как Неджеб. - Что бы это значило?
Неджеб не сразу ответил. Он сам пытался найти какое-нибудь объяснение увиденному, но ни одно не казалось убедительным.
- Иногда бывает так, что лодка затеряется в открытом море, - сказал Неджеб. - Если ветер застигнет ее у Балчика, то легко протащит до самого Синопа… Ветры у нас дурные… Но в том-то и дело, что такого ветра не было целый месяц…
- А ты откуда знаешь, какие ветры дули у этих берегов?
- Знаю, - ответил Неджеб. - Такое уж мое дело!
- Может, они потерпели кораблекрушение? - сказал Кенан.
Неджеб медленно покачал своей тяжелой, кудлатой головой.
- Что-то не верится! - промолвил он. - С чего бы кораблю тонуть в хорошую погоду? Если бы буря или сильная волна - другое дело. Но чтобы корабль потонул в тихом море - этого я пока не слышал.
- Чего не бывает! - сказал Кенан и снова поднял бинокль.
Неджеб был не на шутку озабочен.
- Ну, ладно, скажем, случилось несчастье, - сказал он со вздохом. - Но почему лодка одна? При кораблекрушении все лодки стараются держаться вместе, чтобы помогать друг другу в беде.
Некоторое время оба молчали, обдумывая свои предположения.
- Пойдем закусим! - предложил, махнув рукой, Неджеб. - Пока они так далеко, все равно ничего не понять…
Дядя и племянник питались в капитанской каюте, отдельно от команды. Цыплята оказались на редкость вкусными, а хлеб все еще был свежим и мягким. Кенан никогда не ел с таким аппетитом, как на фелюге своего дяди.
- Умеют печь эти нечестивцы! - сказал Неджеб, грубыми пальцами макая в золотистый соус огромный ломоть хлеба. - Хлеб у них вкуснее нашего…
Несколько янтарных капелек растеклось по белому краю тарелки. Неджеб откусил изрядный кусок; щеки его сразу раздулись. Он всегда так ел, - запихивая в глотку что попало, заглатывая пищу целыми кусками.
Лицо его стало задумчивым, взгляд сосредоточенным. Видно, что мысли его были далеко.
К концу обеда он неожиданно заявил:
- Не чисто их дело!
- Чье? - не понял Кенан.
- Да тех, в лодке…
Обычно, пообедав, Неджеб полчаса отдыхал. Он укладывался на свою узкую койку и лежал - не спал, не размышлял, а только шевелил время от времени большими почерневшими пальцами ног, словно помогал себе разогнать дремоту и усталость.
Но на этот раз Неджеб прямо от стола прошел на палубу и снова взялся за бинокль. Кенан стоял у него за спиной и чуть заметно ухмылялся. Дядины тревоги, видимо, забавляли его.
- Идут к нам! - решительно заявил Неджеб.
- Значит, нуждаются в чем-то, - спокойно заметил Кенан.
- В чем? - угрюмо спросил Неджеб.
- Увидим!
Неджеб покачал головой.
- Как бы не так, - отрезал он. - На фелюгу я их не пущу!
Кенан сразу стал серьезным.
- Почему не пустишь?
- Потому что это недобрые люди! Только сумасшедший пустит горящую крысу на корабль!
- Ты забываешь, что мы на море, - сказал Кенан, нахмурившись. - Мы обязаны помочь им!
- Помогают порядочным людям! А если они разбойники?
Кенан невольно рассмеялся. Оказывается, дядюшка искренне верит, что возле южных черноморских берегов свирепствуют пираты, потомки древних морских разбойников.
Неджеб обернулся к племяннику, строго посмотрел на него и пробормотал:
- А ты не смейся, не смейся! Разве не разбойники обобрали четыре года назад фелюгу армянина Геворка?
- Да как не смеяться, дядя! - воскликнул молодой человек. - Где-то на стороне они сами продали товар, а потом сговорились между собой, как лучше врать…
- Меня Геворк не станет обманывать! - возразил Неджеб. - Все было именно так, как сейчас! После бури к ним подошла лодка с потерпевшими кораблекрушение… Наши раздобрились, приняли их, а те сразу выхватили пистолеты…
- Дай-ка мне бинокль! - попросил Кенан.
Волны нарастали, и он с трудом отыскал лодку. За час она настолько приблизилась, что уже можно было разглядеть людей.
- Там порядочно народу! - сказал Кенан. Теперь и у него зародилось сомнение.
- Нечего и говорить, не пущу их! - заявил Неджеб, решительно тряхнув головой, и сплюнул на палубу.
Он всегда плевал, когда принимал какое-нибудь важное решение.
- А как ты остановишь их?
- Как? Покажем винтовки - сами удерут!
Это было новостью для Кенана.
- У тебя есть винтовки? - удивился он.
- С десяток наберется…
- И патроны?