Фигня… то есть, жена-лягушка ему также прямо ответила, не напрягайся, мол, не твоего это ума дело, и что она так теперь и будет еженощно из лягушачьей оболочки вылезать и по избе со швабрами да щётками носиться, потому что Ваня (его звали Ваней) всю свою избу засрал, аж смотреть противно. На том и порешили. Он с тех пор жилище днём засирает, она ночью чистит. Полная гармония и всеобщая занятость.
Жили бы они так счастливо и по сей день, кабы не социум. Социум, я вам скажу, злейший враг любого царя. Потому как не любит социум царей. Цари ему, социуму, поперек горла стоят. От чего? Да оттого, что царь всегда независим, всегда прав, всегда справедлив. Ничего настоящему царю от социума не нужно, а социуму от царя всегда чего-нибудь хочется: то свободы, то справедливости, а то наоборот – чисто поддержки. Социум и царь – это, если хотите знать, антагонисты. Причем царь без социума прожить может, а вот социум без царя сначала деградирует, а потом и вовсе перестаёт существовать. Такая закономерность. Плюс ко всему, социум постоянно царя на прочность проверяет, вроде как сомневается, настоящий царь или нет.
Так и на этот раз. Подступились жёны к братьям, а затем и сами братья к тому Иванушке: "Привези свою жену завтра к папе на всеобщую пьянку, то есть на пир". У папы не то день рождения отмечался, не то ещё какая годовщина. Может, день пограничника или Холовин. Скорее всего, Холовин, потому как праздник всё-таки уходил в ночь.
Вот братья Иванушке и говорят: "Давно мы твою молодую жену не видали, не слыхали. Привези да привези!" Иванушка, конечно, сообразил: хотят на смех поднять, да и послал их куда подальше. Так прямо и говорит: "Идите…"
Но жёны у братьёв были хитрющие. Они уже и самого царя батюшку уговорами одолели. Хотят, дескать, видеть золовку. Царь и дал слабину. Ничего не поделаешь, постарел видать. Приказывает сыну, чтоб на банкет без жены не приходил.
Спросить бы того хрыча: "Какой ты после этого царь, коли позволяешь всяким прошмандовкам над собой командовать?" Но спросить было некому, и ситуация стала критической. Отца родного не ослушаешься, хоть он царь, хоть не царь, а старый пень лесной.
Иван Царевич за советом к лягушке, а та говорит: "Не дрейфь Иван Царевич, мы им покажем козью морду!" Так и вышло. Собрались все на банкете, а как ночь наступила, явилась та лягушка в неузнаваемом образе и показала всем такие чудеса, какие ни Омару, ни Крабу не снились, а Креветка – и вовсе на лягушкином фоне меркнет. Из левого рукава, куда она предварительно сливала остатки вина, у неё вдруг вытекло целое озеро с пресной водой и обсаженное кустами и камышами. Из правого рукава, куда она складывала обгрызенные кости, у неё вылетели гуси-лебеди по тому озеру плавать. Про раков, правда, ничего точно сказать не могу, но можно предположить, что и раки там были!
Конечно, другие две жёны, которые это дело затевали, решили те самые чудеса повторить. Да только хрен с два! Ничего у них не вышло, лишь опозорились. Одна налила в рукав вина, от чего промокла и стала липкой и окончательно противной. Вторая – того хуже, напихала в рукав гусиных костей, да как махнёт! Результаты оказались самые плачевные. Угодила мослом царю в лобешник. Скандал, одним словом. Это означает, нечего пытаться повторить чужой фокус, если ты предварительно не потренировался. Тем более, если это не фокус, а самое настоящее чудо. Совершить чудо может далеко не каждый.
Вообще-то с некоторых пор я категорически против чудес. Никакой пользы от них на самом деле нет. Вред один. Всякое чудо грубо нарушает нормальное течение событий и, главное, оно нарушает равновесное состояние мысли. Поэтому, оценивая то или иное событие, я всегда задаю себе вопрос: чудо это или нет?
Если человек женился на лягушке, и ничего страшного от этого не случилось, то значит это никакое не чудо, а нормальное явление. Пусть хоть на табуретке женится. В конце концов, мы, раки-отшельники вполне спокойно сосуществуем с актиниями, катаем их на раковинах и никому от этого не плохо. Если лягушка наладилась регулярно превращаться в красну девицу, чтобы немного поработать уборщицей, так это тоже вполне обыденный случай. Мало ли кто кем работает? Бывает, сидит какой-нибудь начальник, делает вид, что управляет целой губернией, а в действительности он хуже, чем дуб стоеросовый, ибо даже желудей не даёт. Но вот когда люди заливают нефть в здоровенные железные корабли и тащат их через весь океан, чтобы где-нибудь за тридевять земель сжечь, это уже, на мой взгляд, чудо. Нефть из кораблей расплёскивается, доплывает до линии прибоя и губит нашего брата почём зря.
Так что знайте: от чудес всегда происходит беда и всякая погибель. Поэтому не гоняйтесь за чудесами, а гоняйтесь за истиной. От истины никогда погибели не бывает. Но где случилось чудо, там жди неприятностей.
Так и тут. Пошатнулось сознание молодого царевича. Потерял он здравое отношение к "существующей независимо от него и данной ему в ощущениях" реальности. Пошёл да и сжёг лягушачью шкурку в печи. Ну, на черта ему это было надо? А вот так у людей всегда. Сначала чего-нибудь понатворят, а потом отдуваются. Увидала жена-лягушка свою сгоревшую шкуру и только тут сообщила мужу-дураку о довольно странных договорных отношениях с каким-то злобным, но по-своему божественным существом.
Чего, спрашивается, раньше молчала? Почему не предупредить заранее: "Так, мол, и так, Ваня. У меня подписан контракт на три года. Лишь по истечении того срока мою шкуру можно хоть сжигать, хоть отдавать в музей на чучело"? Откуда было знать царственному отпрыску, что его жена не только лягушка по совместительству, но и верна заветам Ильича?.. Тьфу ты!.. Ильич тут не причём. Он – персонаж почти совсем другой истории. А в этой истории всё случилось из-за существования промежду женщиной-лягушкой и неким Кощеем Бессмертным договора, а иными словами – завета. Всякий завет, да будет вам известно, имеет срок, по истечении которого перестаёт действовать и сдаётся в архив. Потом он и вовсе пропадает где-нибудь на свалке, но до тех пор, пока сие соглашение функционирует, доколь не пришло положенное время, обе стороны обязаны его исполнять.
Как видим, договор с демонической сущностью по имени Кощей Бессмертный обязывал лягушку до поры до времени жить двойственной жизнью и лишь в будущем сулил долгожданное освобождение. Конечно, Иван Царевич отправился за тридевять земель, накостылял там Кощею, несмотря на то, что он бессмертный и привел эту сказку к ожидаемому всеми "хеппи-энду". Но мы-то знаем, что желаемое не есть действительное, а "хеппи-энд" придуман для того, чтобы дети от тяжких наук не плакали.
Я рассказал эту байку лишь для того, чтобы вы не сильно удивлялись тому, что Милюль то вдруг живёт под водой, а то среди людей. Всякая история имеет свой конец, но происходит он не тогда, когда кто-то кому-то ввалит по первое число, а лишь по истечении отмеренного ему предела.
В нашем случае конец должен произойти тогда, когда истечёт срок действия того самого завета, который сковал царственную свободу. Ту самую свободу, которая жила в душе всемогущего царя и его младшего сына, позволяла им зреть в корень и не отворачиваться от лягушки, фукая, да зажимая нос. Ту неуловимую волю, которую не каждый нащупает, да и не каждый из нащупавших удержит. Свободную волю, о которой я теперь сильно печалюсь.
* * *
На Милюль надвигалась огромная, еле различимая сквозь окружающую мглу, машина. Вот уже тёмным угловатым пятном прорисовался её силуэт. Вот уже стали видны торчащие во все стороны трубы и наконечники. Постепенно машина становилась видимой во всей своей механической, ужасной неотступности. Огромные колёса двигали с лязгом поршни и тяги, крутили друг друга. Зубцы шестерней, будто зубы вечно жующего ржавого рта, наползали на Милюль. Ещё немного, и слепая, железная громадина затянет её в себя и начнёт бить своими ржавчинами, перемалывать зубьями и даже не заметит, не услышит, как будет кричать Милюль, как её плоть станет с треском разрываться между неумолимых шестерёнок, обдавая их кровавыми фонтанами.
Милюль хотелось зажмуриться, но почему-то не получалось. Ухая, урча, грохоча и бухая, машина неотвратимо наезжала на неё. Всё громче, всё явственней заслонял белый свет медленный механический рокот. Он нарастал, обретая объём и пущую реальность.
Но чем явственнее становился звук, тем эфемернее выглядели жуткие механизмы. Звук разъедал надвигающийся необратимый ужас изнутри. Вот уже машина начала распадаться на фрагменты. Её шестерни стали постепенно обретать туманную прозрачность, сквозь которую проступало… ничего особенного не проступало сквозь истончающуюся ткань, из которой был соткан скрежещущий кошмар. Ничего, кроме радостного осознания: "Да я же сплю! Да, я сплю, это очевидно, но звук работающей машины не исчезает. Он тут. Вернее, я тут, около какого-то мощного и шумного механизма".
Милюль, хоть и проснулась, а продолжала лежать зажмурившись. Страшный сон оказался всего лишь сном, пустышкой, но ей, так же, как несколько секунд назад, не хотелось ничего видеть. Напротив, казалось, стоит посмотреть, как увидится нечто более жуткое, чем во сне. Милюль собрала всю волю, все душевные силы и открыла один глаз.
* * *
Тусклый свет из иллюминатора освещал крайне неприглядный вид. Это опять была каюта. Милюль привыкла просыпаться в каютах, но эта каюта была самая убогая в цепи её пробуждений, самая мерзкая, какую можно вообразить. Грязные, покрашенные неопределимого цвета краской переборки упирались с обеих сторон в кривые борта с иллюминаторами, по одному с каждой стороны. Несмотря на то, что находящиеся под обоими иллюминаторами, застланные грязно-коричневыми одеялами топчаны, были совсем низкими и едва возвышались над полом трюма, места вокруг всё равно было мало.
– Значит, я в трюме – думала Милюль, разглядывая бегущую вдоль иллюминатора воду – эта муть снаружи, никак не может быть морем. Корабль идёт быстро, или так кажется от близости бегущей воды. И что на этот раз за корабль?
Её размышления были прерваны грохотом шагов. Милюль обернулась и увидела, как открылась дверь, и бородатый дядька в стёганой фуфайке поверх тельняшки, ввалился в её темницу.
– Ну что, Любаня, проснулась? – спросил он с ходу.
Милюль обернулась. Никакой Любани рядом не было. И, стало быть, бородач обращался непосредственно к ней. Раз так, значит надо отвечать. И Милюль ответила:
– Спасибо. Наверное, так оно и есть.
– Ну и славно – обрадовался бородатый – а то мы с Павлушкой уже заждались. Вставай помаленьку, мы сейчас тебя поздравим.
– Что? Долго я спала? – поинтересовалась Милюль.
– Часов, наверное, десять. Как вчера завалилась, так и дрыхла напропалую. Я уж решил тебя будить. С чего это ты так разоспалась? – бородатый дядька так откровенно радовался то ли ей, Милюль, то ли тому, как она долго спала. Непонятно чему он радовался, но исходившие от него искренность и доброта обещали отсутствие всяческих неприятностей. Более того, он все сильнее казался ей родным и близким. На кого-то он был похож. Если бы не борода…
– А вообще – продолжал говорить добрый бородач – кабы ты не дрыхла как пожарная лошадь, то утром мы бы тебя всей командой поздравили. Теперь поздновато. Все уже при делах. Хорошо, Павлушка приехал, порадовал меня, старика. Как он тебе? Бравый капитан образовался! Орёл! Весь в меня!
Слово "капитан" открыло затвор в двери, за которыми толпились Милюлины воспоминания и они хлынули. Промелькнул на недосягаемо высоком мостике капитан лайнера в белом кителе и белой фуражке. Другой, и в тоже время тот же капитан говорил в блестящий раструб рупора. Третий, тоже в белом кителе, протягивал ей старинную брошь в виде лягушки. Образ этот самый свежий и недавний всплыл в памяти с особой чёткостью и оказался, каким-то образом, близким с этим самым дядькой, который всё продолжал о чём-то рассказывать.
Милюль внимательно вглядывалась в бородача и постепенно начинала узнавать его. Перед нею был именно Алексей Андреевич. Да, это был всё тот же капитан бронекатера, но изрядно обросший, из-за чего утративший молодцеватый лоск морского офицера. Всё его поведение явно утеряло былое воинственное командирство. Он упростился, сплющился, уже не излучал вчерашней обстоятельной лихости.
Милюль так и подмывало сообщить о своём открытии, но сообразив о возможных недоразумениях, она не проронила ни слова. Лежала и ждала, пока Алексей Андреевич, а это без сомнений был он, выговорится. Он же, не давая ей возможности ответить, повёл разговор о том, как здорово, что они с Павлушкой наконец увиделись и о том, что теперь все заживут как следует. Потом повелел быстрее подниматься, вслед за чем совершенно нелогично предположил у ней температуру потому что она, якобы, простудилась и теперь, наверное, болеет. Пообещав найти каких-нибудь таблеток, он вышел, захлопнув за собой железную дверцу.
Это оказалось очень кстати. Милюль надо было немного побыть одной, чтобы собраться с мыслями и воскресить в памяти вчерашний день. Пусть это не поможет сегодня, пусть даже вчерашний день не имеет никакого отношения к тому, что теперь, но было же вчера! И оно было ужасным.
Милюль попробовала выстроить свою память, припоминая событие за событием. Она усмехнулась, вспомнив, как мальчик Павлик вывел её из себя изощренным упрямством, вспомнила шутливых матросов на палубе, застолье в кают-компании. Её поздравляли с днём рождения, дарили лягушку…. в который уже раз ей дарили лягушку? В воспоминаниях появилась противная женщина, которая мешала ей. Эта женщина мешала всегда под разными именами, в разных обличиях, но неизменно чему-то мешала.
– Ну её! – решила Милюль – Не буду о ней вспоминать! – Куда приятнее было вспомнить пальбу из пушки. Это было весело, хоть и бессмысленно. И опять та тётка! Чего ей было надо? Она чего-то говорила про какого-то вождя, ругала меня неизвестно за что и всё пыталась толи чего-то втолковать, толи выяснить, пока я её не…
– Я её съела! – завопила девочка, и даже подпрыгнула на тюфяке – какой кошмар!
Такая жестокая нелепость не укладывалась в сознании. Но все-таки Милюль помнила, отчетливо помнила, что съела ту самую тётку. Может, не целиком съела, но убила, это точно. Она вспомнила, как прыгнула и ударила женщину лбом в подбородок, вспомнила, как та треснулась головой и потеряла сознание.
– Я её ударила лбом. Да, лбом. Теперь должна быть шишка на лбу – Милюль потрогала лоб. Никакой шишки, никакого ощутимого следа – А ведь если бы то, что я помню, происходило на самом деле, то лоб должен был бы хотя бы болеть. Но ничего нет. Выходит, я вспоминаю то, чего на самом деле не было. А что же было? Был день моего рождения. Точно, он был вчера, в понедельник. Но он же был и позавчера, в воскресенье, и в субботу тоже был день рождения. Если следовать логике событий, то сегодня опять должен быть день рождения, причём на этот раз вторник. Странная логика событий. Но что делать? Каковы события, такова и логика. Не бывает же наоборот. Хотя, почему не бывает? Если мои воспоминания эфемерны, если им нет никакого материального подтверждения, значит это не воспоминания вовсе, а так, наваждения, сны. С другой стороны, если это сны, то стоит себя ущипнуть, и они прекратятся. Вот тогда-то, когда я проснусь, я и посмотрю, что там есть на самом деле!
Милюль попыталась ущипнуть себя за бедро. Бедро оказалось одетым в довольно плотную материю, под которой нащупывалась ещё одна. Милюль стало любопытно: что это за одежды, и откинув одеяло, она взглянула на ноги.
– Вот тебе и на! – Воскликнула Милюль. Её собственные ноги оказались на этот раз в брезентовых штанах. Под верхними штанами, нащупывались еще одни, а может быть и не одни. Ступни прятались в серых шерстяных носках такой грубой вязки, которой Милюль в жизни не видала.
– Кто это так меня нарядил? – спросила она, хотя вокруг никого не было. Тут ей подумалось, что она и не живёт вовсе, а прыгает из одного сновидения в другое, ещё более невероятное и дикое. По мере этих сонных прыжков наблюдаются вполне логичные и просчитываемые тенденции.
Надо быть слепцом, чтобы этих тенденций не заметить. Первая и самая главная: всё время уменьшается корабль. Некогда огромный морской лайнер скукоживается от одного сновидения к другому и, в конце концов, он, наверное, должен превратиться в ореховую скорлупу.
Вторая тенденция… бог с нею, со второй. Интересно, что бы могла обозначать первая? Можно ли посмотреть на неё с другой стороны? Например, так: мир остаётся как некоторая константа, я же неуклонно увеличиваюсь, отчего возникает иллюзия съёживания. Моё сонное сознание пытается нарядить уменьшающийся мир в понятные формы, и от этого каждый следующий раз мне снится сон про другой, меньший кораблик. На самом деле живу я в другом месте, и к тому же я не человек, а нечто другое: например, лягушка. Господи, какие же глупости лезут мне в голову! – Милюль уставилась на свою ладонь, и продолжила спор сама с собой – Может и глупости, но вот она, моя рука, и я прекрасно помню, что вчера она была иной. Исчезла узловатость запястий. Рука обрела какую-то девичью завершенность, хотя ногти в ужасном состоянии, и кожа стала обветренной, грубоватой что ли…. вчера у меня тоже были какие-то неожиданные перемены. Точно! Всё началось с того, что я выросла. Неужели опять?.. – Милюль прикоснулась к своей шее, повела руки вниз по шерстяному свитеру, в котором она, видимо, спала, и замерла, наполненная удивлением. Там, где раньше всё было плоско и нормально, теперь явно обозначалась грудь.
– Что за недоразумение? У меня за одну ночь вырос бюст? Или опять я повзрослела неизвестно на сколько лет?.. – Милюль вскочила с тюфяка и заметалась по трюму – Должно тут быть хоть какое-то зеркало!.. – но зеркала не было.
Снова застучали шаги на лестнице, дверь открылась, и в помещение впрыгнул сам Алексей Андреевич, но неожиданно помолодевший и без бороды. Словно он для того только и уходил пять минут назад, чтобы сбрить бороду, разгладить морщины и вернуть себе бравую выправку капитана и героя. Он уже не сутулился. Никакой усталой обречённости не осталось в его облике. Даже отсутствие кителя ни капли его не портило.
– Эге-гей! – крикнул помолодевший капитан – а батя говорит, ты приболела! Чего ж ты по кубрику мечешься? – Алексей Андреевич подошёл к Милюль и бесцеремонно приложил руку к её лбу – А! У нас утренняя симуляция! Так не пойдёт! В следующий раз возьмём с собой другого кока. Я ещё на берегу бате говорил, рано тебя брать на путину. Сидела бы дома, да игралась с подружками. А ты-то хороша! Сама напросилась и сама же в кусты? Хочешь, чтобы я, боевой офицер, потакал твоим капризам?
Он говорил так браво и напористо, что оторопевшая Милюль не успевала отвечать на его, явно риторические вопросы. Она судорожно размышляла о том, как это ему удалось так быстро помолодеть? Но тут помолодевший капитан резко рубанул ладонью воздух и заключил: