– Нет, лисичка-сестричка, трюк не пройдёт! Хватай ноги в руки и живо на камбуз! – и, совершенно неожиданно, Алексей Андреевич довольно вульгарно хлопнул Милюль по попе. Не до такой степени опешила Милюль, чтобы лишиться дара речи от этакого свинства, поэтому она спросила обнаглевшего капитана:
– Дядя! Вы для того и побрились, чтобы буйствовать?
А вот он-то, к Милюлиной радости, опешил. Даже рот открыл и глаза выпучил:
– Любань, ты чего? Белены объелась?
– Нет – возразила Милюль – я лишь взываю вас к приличиям.
– Да какой я тебе дядя? – заорал дядя.
– А кто на этот раз? – резонно поинтересовалась Милюль.
Не успел он ответить, как прежний пожилой Алексей Андреевич вошёл в помещение трюма. Теперь перед Милюль стояли два Алексея Андреевича: молодой и старый. Оба в одинаковых ватниках, в одинаковых брезентовых штанах и кирзовых сапогах. Похожие и разные одновременно.
– Вот и здорово, что ты поднялась! – сказал, улыбаясь, старый Алексей Андреевич – Мы с Павликом поздравляем тебя с днём рождения. Желаем долгих лет, пятёрок в школе и побольше женихов. Смотри, что мы с матерью тебе дарим. Ты об ней с детства мечтала – С этими словами он достал из кармана тряпицу, развернул, и вынул от туда, конечно, всё туже брошь.
– Сегодня вторник? – уточнила Милюль, вертя в руке привычную вещицу.
– Совершенно верно – согласился старый Алексей Андреевич, а молодой обратился к нему с неожиданными словами:
– Батя, по-моему, у Любы спросонья в башке мозги сплющились. Она родных не узнаёт.
– С чего это ты взял? – спросил старый.
– С того, что она только что обозвала меня дядей.
– Логично. Ты подрос, возмужал. Что же ей тебя Павлушкой называть? Как до войны? Ты же теперь герой!
Тут их разговор постепенно выплыл за пределы Милюлиного понимания. Речь пошла то о каких-то катерах, то о глубинных бомбах в каком-то северном море. Единственное, что доходило до девушки, так это то обстоятельство, что оба моряка и молодой и бородатый нахваливают друг друга и деликатно принижают какие-то собственные героизмы в недавно прошедшей войне.
– Да это же отец и сын! – озарило её – Как я сразу не догадалась? И лишь только её озарило, как эти двое прервали историко-геройские расшаркивания и вновь обратили внимание на Милюль.
– Во! Видишь? – ткнул в неё пальцем сын – Стоит как створный знак на берегу, и только смотрит!
– А что ей делать? – возразил отец – Ты так дифирамбами разошёлся, как будто не ты герой, а я.
– Не я начал! – возразил сын.
И они ещё раз, более сварливо и лаконично поспорили о героизме друг-друга. Милюль, таким образом, получила фору для того, чтобы обуться в найденные на полу высокие резиновые галоши (иной обуви она не увидела) и подумать о том, как следует повести себя сегодня, что говорить и делать, дабы не показаться нелепой. Хоть она и старалась изо всех сил, хоть и металось ее сознание с одного на другое, ничего подходящего на ум не приходило кроме слова гальюн. Поэтому, когда мужчины умолкли и воззрились на неё, она сказала чётко и ясно, без литературных излишеств:
– Хочу в гальюн.
Очевидно, это был верный ход, потому что оба героических капитана в мужицкой форме не стали удивляться, а довольно просто напутствовали: иди, мол, чего стоишь, если хочешь? И повернувшись к ней спинами, вышли из тесной грязной каюты. Милюль бросила брошку на застланный одеялом матрас и поспешила за капитанами. Она поднялась по узенькой железной лесенке, вышла через серую железную дверцу на палубу и увидела простор огромной мутной реки по которой, грохоча внутренними механизмами, стремительно двигалось утлое судно с нею, Милюль, на борту.
– С каждым разом кораблик всё гаже – брякнула девочка, увидав непрезентабельную палубу и железные борта, выкрашенные в тёмно-серую краску, местами уже облупившуюся.
Младший капитан обернулся и, перекрикивая тарахтящий где-то рядом двигатель, проорал:
– Говори громче! Чего?
– Где мы идём? – заорала ему в ухо Милюль, предчувствуя заранее, что ответ, как всегда будет невразумительным. И капитан не обманул её ожиданий:
– Выходим к устью – прокричал он – скоро начнётся!
Что за устье, к которому они выходят и что должно скоро начаться, он объяснять не стал, а добавил нагло:
– Чего застряла? Как облегчишься, ступай на камбуз!
Толкнув мимоходом такую же маленькую железную дверцу, как та, через которую они только что вышли, он исчез в направлении носа тарахтящей посудины. Старый капитан шёл еще далее впереди и даже не услышал их переговоров.
Милюль заглянула в отворённую молодым капитаном дверцу, и чуть было не расстроилась. За дверцей находилась необычайно тесное, облупленное и убогое помещение, всё место на полу которого занимал безобразный постамент изувеченного временем ватерклозета. Стульчак, грубо высеченный из куска фанеры, был стар, облезл и жуток. В царстве нищеты и разрушающегося минимализма, кое представляла эта комнатка, стульчак, несомненно, был царём. Невозможно было даже представить себе, что на него кто-то не гнушается сесть.
Поборов отвращение, Милюль вошла в гадкую уборную и захлопнула за собой дверь. Тут её ожидало очередное огорчение. Мало было того, что она и так не очень представляла себе – как будет пользоваться этим, так в придачу на ней оказался надет дурацкий и неудобный наряд: брезентовые штаны, которые неизвестно как снимать.
От изобилия технических сложностей, с которыми ей пришлось столкнуться, у Милюль из глаз брызнули слёзы. Вот так она стояла и плакала в тесном гальюне. От сложностей, от неизмеримых сложностей, от непомерных сложностей плакала и плакала шестилетняя девочка слезами вполне созревшей девицы пубертатного возраста.
* * *
Эх, тяжело мне, братья мои, раки пучеглазые, рассказывать вам эту историю! Не оттого тяжело, что вам не понять и половины сложных терминов из жизни иных существ, иных эпох и иного времени. Не оттого тяжело, что часто я вижу в ваших клоунских зенках пробегающие тени недоверия и не оттого, что вы не пользуетесь ватерклозетами. Тяжесть лежит на моей душе оттого что, говоря, я сам переживаю печали, низвергнувшиеся на Милюль. Повод для этих печалей нелеп и ничтожен. Ну и что? В поводе ли дело? Иной раз и вовсе никакого повода нет. Светит себе ясное солнышко, ветерок напевает бодрые песни среди каменных глыб, а волны разбиваются об утёс на миллиарды сияющих самоцветов. Сиди себе и радуйся жизни, но не тут то было!
Вместо радости не то всплывёт из глубин души, не то принесётся из неизведанных далей такая удручающая беспросветность! Эх, выскочил бы я из домика, разорвал бы клешнями хитин на груди, и упал бы голым мясом на влажный кварц песка! Полились бы тогда из глаз слёзы горькие. Такие горькие, что соль океанских вод показалась бы по сравнению с ними патокой. Безудержные рыдания сотрясали бы мой беззащитный красный хвост, а хрипы и стоны пугали бы осьминогов и каракатиц.
Но нет! Никогда не разорвать мне панцирь, не пролить слёз, не зарычать львом, не воспарить орлом, не ударить молнией. И тоска остаётся жить во мне, да накапливаться, как накапливается вода в прохудившейся лодке, как накапливаются скелеты предков на коралловой колонии, как накапливаются сами мои годы.
Вот уж и начинаю я завидовать тем существам, которые, рыдая, сбрасывают балласт переполняющей душу печали. Сидя на камне, я завидую чайкам, когда они выплёскивают тоску свою через крик. Завидую облакам, что сбрасывают грусть каплями дождя, и завидую маленькому существу, живущему в человеческом теле и способному плакать и рыдать по всякому пустяку, в то время как вселенная посылает ненастья на его невзрачную оболочку!
* * *
Старый рак замолчал. Воспользовавшись наступившей паузой, из рядов слушателей выступил мохнатый полосатый рак с маниакальным блеском в глазах и, подняв клешню, задал вопрос:
– Извините уважаемый э-э-э… – тут он замялся, подыскивая правильное обращение – … мэтр. К сожалению, я не был на предыдущих ваших лекциях, в силу чего прослушал начало этого удивительного рассказа. Приношу свои извинения. Меня крайне заинтересовал один, я бы сказал, последний аспект…
Всё время, пока полосатый конструировал такую замысловатую фразу, старый рак внимательно разглядывал его, и всё сильнее проявлял нарастающее нетерпение. Когда полосатый дошел до слова "аспект", рак – рассказчик грубо перебил его, крикнув:
– В чём дело?
Рак-маньяк чуть смутился от грубого окрика и, суетясь, завершил вопрос:
– Да-да, я понимаю, я перебил вас, извините, я сейчас закончу. Я только хотел сказать… спросить, что за технические сложности, с которыми приходится сталкиваться человеческому существу, когда оно пытается снять брезентовые штаны?
– К чему тебе это? – спросил старик.
– С биологической и бытовой точек зрения мне это совершенно ни к чему – ответил маньяк – но признаюсь, меня часто мучает любопытство. Иногда я выползаю на каменную гряду около пляжа и наблюдаю оттуда, как ведут себя человеческие существа. Ничего предосудительного в этом нет. Я много раз видел, как вполне респектабельные арабы в белых одеждах занимаются тем же. Так вот, те существа легко сбрасывают с себя наряды и прыгают в море, оставшись практически без ничего. Я думаю, уважаемый мэтр, что наряды являются некоторым аналогом наших домиков, в силу чего смею даже предполагать в людях зачатки некоего разума, конечно же, далекого от нашего…
Раку-маньяку не удалось закончить рассуждение, потому что один из радикальных последователей Креветки не перенёс моральных мук и заорал, нарушая устоявшиеся среди раков обычаи либерального общения:
– Что за гнездо разврата процветает здесь, на святой земле? Где гнев господа нашего Омара? Да ниспошлёт он на вас человеческих детей – собирателей раковин! Как можете вы рассуждать о том, что находится в руках Омара и в воле его? Предполагать разум в человеческом существе, равносильно одушевлению морской волны, каменного утёса и дуновения ветра! Люди – порождение осьминога – врага всего живого. Они, как стихийное бедствие, могут пройти стороной, а могут причинить несчастья, увечья и даже мучительную смерть! Скоро вы дойдёте до того, что начнёте утверждать наличие души в землетрясении, в извержении вулкана, в зимнем шторме, громе и молнии. Вы – кучка язычников и позор всего рачьего племени!
Креветкопоклонник так и изрыгал бы проклятья, потрясая домиком, кабы старый учитель не протянул к нему могучую клешню, и не утопил бы его морду во влажном песке. Даже в таком положении радикал продолжал некоторое время возмущенно мычать, но потом вывернулся и обиженно захлопнулся в раковине.
– Мы уже говорили, братья мои, на эту тему – проскрипел старик – нет у меня лишних сил и времени на повторы. Если кому-то из вас мешают личные убеждения, то отправляйтесь своим путём, и не терзайте себя внутренними сомнениями, слушая мою сказку. Тем же, кто не в силах заставить себя покинуть наше уважаемое собрание и одновременно переживает из-за того, что мой рассказ ведётся о неодушевлённом явлении, я советую обратиться к замечательным произведениям поэзии, в которых авторы напрямую общаются с абсолютно безответными предметами. Когда поэты задают вопросы деревьям, облакам, и умудряются рассказать нам целые песни от имени неживых собеседников, мы не кричим: "Ересь!", мы не впадаем в экстаз и не норовим покарать ни поэта, ни то явление природы, с которым он беседует.
Доблестные раки, из числа тех, кто считает человеческое существо столь же примитивным, как и неживая природа, отнеситесь к моему повествованию как к невинной песне пожилого поэта, вздумавшего побеседовать с утёсами. Не отягощайте себя соображениями о невозможности того, о чём я говорю. Специально для вас исполню я старую песню, которую слышал в незапамятные времена в неведомых краях. Текст песни я в точности не помню, так что извините, если вдруг перевру.
И рак запел. Голос у него был хриплый, некрасивый, но мотив, довольно простенький, завораживал слушателей и настраивал на благостное миросозерцание. Во всяком случае, драться не хотелось. Никто и не дрался, все слушали диковинную песню старого рака:
"Рак спросил у камушка: "Где сокрыта истина?"
Укатился камушек, движимый волной.
У волны рак спрашивал: "Где сокрыта истина?"
Шумно мимо волны шли. Это был прибой.
Рак с прибоя спрашивал: "Где сокрыта истина?
Прогреми морзянкою! Знак подай какой!
В дебрях настоящего заблудился вымысел,
Собственной изнанкою сделался покой!"
Рак совсем запутался в поисках незримого,
И заснул, не ведая главного того,
Что в руках невидимых, вся неизмеримая,
Нежно мать-вселенная баюкает его…"
Рак резко оборвал пение и обратясь к маньяку спросил:
– Уважаемый наблюдатель, вы пробовали когда-нибудь устроить себе домик не из обычной спиральной раковины, а, например, из двух створок, оставшихся от мидии?
– Нет, не пробовал – сознался рак-маньяк.
– Так попробуйте! Вопросы о технических сложностях отпадут сами. Нам же нет смысла обсуждать механическую сторону жизни, потому как Милюль, в конце концов, с ними справилась и вышла на палубу.
Милюль помнила, что ей следует идти на камбуз. Она помнила также, что камбуз, это то самое место на корабле, где готовят еду. Вчера на камбузе бронекатера добрый молодой моряк кормил её макаронами по-флотски и удивлялся тому, как много она ест. Но то было вчера, а сегодня на этой лодчонке, где ей найти камбуз? В какую сторону идти? Милюль отправилась на нос. Десяток шагов, и тарахтящий корпус сейнера с рубкой и прочими надстройками остались позади. Здесь, на тупом носу, резво разваливающем мутную воду реки, она вдохнула холодный северный ветер и посмотрела на небо, по которому тащились гигантские дирижабли облаков.
Река была широка настолько, что дальний правый берег покрывала дымка. Левый же, более близкий, был мрачно живописен: над пустынными песчаными пляжами, заваленными скрюченными корягами, высились обрывистые берега, над которыми во внимательном молчании торчали здоровенные кедры. Жёлтая вода реки голубела ближе к горизонту. Катер двигался, поглощая её, подминая под себя как блестящий шёлковый ковер.
– Наслаждаешься? – раздался знакомый голос бородатого капитана.
– Разглядываю – призналась Милюль.
– Места наши знатные – похвастался капитан – Ты всё время с берега на Обь глядела, теперь, наоборот, на берег погляди. Впечатляет?
Милюль не знала: впечатляет ли её, и что должно впечатлять, но на всякий случай кивнула.
– Погоди ещё – пообещал капитан – в устье не такая красота будет.
Глядя на уходящую под нос сейнера воду, Милюль вспомнила другой корабль, иные пейзажи. Она вспомнила дельфинов, мчащихся в прозрачной морской воде, обгоняющих судно и весело прыгающих впереди него. Если бы сейчас в этой реке даже и водились бы дельфины, их бы всё равно не было видно сквозь жёлтую муть.
– Ведь в реке не живут дельфины? – уточнила она.
– У нас не живут – ответил капитан – Я читал, в Америке бывают пресноводные дельфины, но тут они бы замёрзли. Или перебили бы их давно. На Чёрном море ещё до войны мне случилось побывать на промысловом заводе, куда привозили дельфинов на переработку. Тяжкое зрелище.
– На что же их там перерабатывали? – удивилась Милюль.
– На рыбий жир, наверное. Помню, один придурок залез на хвост дельфину, а дельфин как махнёт хвостом! Тот мужик, наверное, метров пять летел.
– Рыбий жир? – переспросила Милюль, проигнорировав рассказ о летающем придурке – Разве они рыбы?
– Нет, конечно. Они не рыбы – ответил капитан – Когда мне было лет шесть или семь, я сам думал, что рыбы. До революции ещё. Вот тогда-то одна девица заставила усомниться меня в моей правоте. Правда, я не подал вида, что сомневаюсь. Оказался неправ. Я часто оказывался неправ.
Капитан смотрел вперёд так, словно видел нечто за горизонтом. Глубокие морщины стрелами расходились от его глаз. Густая борода и усы с пробивающимися седыми волосами сильно его старили. Но всё-таки он был далеко ещё не старик. Напротив, это был крепкий, прокоптившийся, поживший, но не пожилой человек. Стоя на носу ветхого суденышка, он смотрел не-то вперёд, не-то внутрь себя. Впрочем, стоял он так недолго. Обернувшись к Милюль, он сказал, что ему пора в рубку, а ей пора на камбуз варить макароны.
Милюль слегка напугалась. Она помнила, что такое макароны. Она даже знала, как их едят. Ей даже хотелось бы поесть макарон, но представить себе как их делают, Милюль никак не могла. К тому же она так и не выяснила где тут камбуз.
– Можно мне помощника? – робко спросила она – Боюсь, я одна не справлюсь.
Капитан удивился. Сообщил, что она, Любаня, всегда прекрасно делала макароны по-флотски, и пообещал прислать ей брата, который в данный момент ведёт сейнер вместо него. Милюль устраивал такой поворот событий, и она пообещала ждать тут, на носу, чем ещё раз удивила капитана. Пожимая плечами, он ушёл.
Через некоторое время появился молодой капитан, капитан-сын, Павлушка, он же, судя по словам капитана-отца, её собственный брат, и уставился на Милюль вопросительно:
– Ты чего, Люба, забыла, как макароны варят?
– Забыла – соврала Милюль, и развела руки, дескать, чего с меня, дуры, возьмешь?
– Понятно – кивнул брат – Это ты в честь дня рождения решила надо мной поиздеваться. Ну ладно. Пойдем – и повел её к надстройке.