– Наверное, да. Только коммунизм тут ни при чём. Конечно, коммунизм несёт добро, а фашизм – зло. На земле добро всегда побеждает зло, только я, Люба, совсем про другое тебе рассказывал. Мы тогда победили не из-за коммунизма, и даже не из-за фашизма, каким бы зверским он не был. Конечно, у нас самое верное учение. Мы самое прогрессивное общество. Но в тот день всё это было ни при чём. Мы просто победили. Экипаж из семи человек победил экипаж из трёх. Может быть, их пилот оказался менее опытным, может быть, справедливость обернулась так, оттого, что нас было больше. Не знаю, почему. Никто не знает.
Я командую: "Глуши двигатели!" Катер встал, покачиваясь. После рёва моторов и кромешной стрельбы наступила тишина, и в это самое время далеко над берегом взошло солнце. Оно прорвалось сквозь разрывы в облаках, и лучи заплясали по рябой воде.
Даю приказ по катеру: "Всем наверх!" Экипаж вышел на палубу. Смотрю: мотористы ранены, один в плечо, другой в спину. Но не сильно. Царапины по военным меркам. Ну, думаю, второй бой за день, и опять, судя по всему, удачный.
"Боцман – говорю – достаньте из таранного отсека НЗ и выдайте команде по сто граммов спирта. Всем членам экипажа объявляю благодарность за умелые действия во время боя!"
Спрашиваю у радиоэлектрика: "Ты чего это ржал, когда на нас бомбы падали?" Он отвечает: "Когда я увидел, что бомбы прошли мимо, я в восторг пришёл".
Вот, думаю, чудак-человек: того гляди ко дну пойдём, а он, видишь ли, в восторг приходит. "Ладно – говорю – в восторг, так в восторг. А теперь обследовать состояние корпуса и механизмов".
Обследовали. Пробоины только над машинным отделением. Четырнадцать штук. Во всех отсеках сухо. Нос без повреждений. Рулевая система в строю. Старшина докладывает: "Для устранения повреждений по управлению моторами необходимо пятнадцать минут".
Радист сообщил радиограмму от командира дивизиона: "Следуйте в направлении Балаклавы". Катер лёг на заданный курс. Идем в Севастополь. Я стою в рубке и думаю: "Два боя подряд. Не миновать сегодня и третьего". Так всегда жизнь устроена: то ничего – ничего, а потом вдруг сразу и всё. Пока я размышлял, наступил ясный день. Вглядываюсь в бинокль. Когда же думаю, когда? Так мне и кажется, вот-вот самолет появится, или еще чего. Ничего. Море чистое и пустое.
На максимальных оборотах пролетели мы Чёрное море и подошли к Балаклаве. У входа в бухту встретили наших. Подошли к флагманскому катеру и отдали якорь. Я доложил командиру дивизиона обо всём. Он осмотрел наши повреждения, приказал принять на борт раненых красноармейцев и следовать на базу в группе из четырёх торпедных катеров, что мы и начали выполнять. Причалили, погрузили шестерых раненых в пустые торпедные желоба, и вышли из бухты.
Солнце село в море, когда мы в кильватерном строю шли обратным курсом. Крымский берег был в видимости, когда передний катер наскочил на мину. Взрыв! Столб пламени. Через мгновенье сбавляю ход, и вижу, на поверхности воды объятой огнем торчит таранный отсек катера, а на нём те, кто остался от команды. Бензин разлился вокруг и загорелся. Подойти вплотную и снять тех, кто спасся, мы не можем, потому что горит бензин, и если мы в то горящее пятно войдём, тут же сами загоримся.
Фашисты с берега увидали пожар и открыли артиллерийский огонь. То слева, то справа стали подниматься столбы от взрывов. Вот, думаю, ситуация. Идти нельзя: товарищи рядом гибнут, и стоять нельзя: того и гляди попадут по нам, а много ли нам надо? Те, которые на таранном отсеке, всё поняли и стали прыгать в огонь. Их шанс остался в одном: пронырнуть горящее пятно и вынырнуть за его пределами, чтоб мы могли их подобрать. Трое вынырнули. Им бросили конец и стали подтягивать к катеру. Одновременно я приказываю на малых оборотах дать задний ход. Так оттянули их метров на пятьдесят, и давай на борт затаскивать. А немцы-то всё прицельнее стреляют, всё ближе снаряды ложатся.
Я кричу радиоэлектрику, радисту и боцману: "Быстрей тащите! Сейчас все пойдём крабов кормить!" Вижу – двоих уже вытащили, а с третьим никак не справятся. Тут прямо в двух шагах от катера шлёп! Фонтан! Хочу дать команду: "Вперёд", ан слышу: этот хохотун мой опять ржёт, заливается. Отчего, думаю, у него на этот раз восторги? Только они того третьего затащили, я кричу: "Полный вперёд!" Двести лошадок подхватывают нашу скорлупку с места так, что нос задрался, и рвём мы оттуда на полной скорости. Давай, выноси!
Два других катера, как потом выяснилось, подняли ещё двоих матросов. Выходит, два члена экипажа погибли, и шесть раненных солдат тоже.
Уходим. Зову радиоэлектрика. "Шура – говорю – что тебя на этот раз на смех пробрало?" Он отвечает: "Это старшина первой степени Гаевский. Ему уже за сорок. Здоровый как лось! Никак его вытащить не могли. Он всё у нас выскальзывал, да как закричит: "Тащите меня за волосы!" Вот меня смех и разобрал". Тут и меня смех разобрал, потому что вся наша бригада знала старшину Гаевского. Где уж у него волосы водились? Но, что не на голове, так это точно.
Опять ночное плаванье. Теперь уже обратно. И видимость лучше. Мы разогнались, и море давай разгуливаться. Волны поднялись. Катер как блоха. С волны на волну прыгает. Вся команда на ногах пружинит. Все держатся руками, чтоб не биться о железо. Раненым в желобах вообще плохо.
Сбавляем ход, чтоб их не так сильно било. Мотористы на головы надели танкистские шлемы, чтобы башками о палубу не так больно было стучать, к тому же у них там жара и угарные газы, а оба с ранениями. Вот они и открыли люк машинного отделения. Для воздуха. Ну что ж, открыли, так открыли. Из машинного отделения вышел пар.
Слышу, вроде бы стрёкот в небе. Смотрю вверх. Там наш У-2 из эскадрильи ночных бомбардировщиков. Да, я её увидал, а она-то увидала меня тоже. Причём раньше, чем я успел подумать как это опасно. Открытый люк в ночи виден сверху светлым пятном. Вот она и сбросила пятидесятикилограммовую бомбу. В темноте бомба легла на воду впереди, метрах в пяти, наверное, по ходу катера, а взорвалась уже под кормой.
Как молотом по корпусу ударили! Я запоздало приказал задраить машинный люк, пригрозил кулаком в воздух. Что еще сделаешь? Тут смехотун Шурик появляется и спрашивает: "Товарищ старший лейтенант, разрешите открыть огонь?" "Совсем ты, старшина, одурел! – отвечаю – Отставить!"
Вот, думаю, без царя в голове! Как он мог такое придумать? Ну ладно она там, на верху, баба-дура, сбрасывает бомбы на всё, что внизу светится. Что же я буду её сбивать? Она ж своя!
Ход наш совсем замедлился, при этом нос стал всё больше задираться к небу, а корма погружаться в воду. Командую: "Проверить отсеки катера!" Проверили. Все отсеки целые и сухие. Только кормовой заполнился водой. Переборка, отделяющая кормовой отсек от бензинового – сильно прогнулась. Укрепляем переборку, пытаемся выкачивать воду из кормового отсека. Какое там!
В таком положении, носом к верху, мы и шли. Всех раненых перенесли на нос. Спасённые тоже на носу сидят. Толку – ноль. Нос так торчит, что весь обзор мне перегораживает. Полный ход дать нельзя. Того и гляди, на спину перевернёмся. Еле-еле ползём, болтаемся на волнах как Ваньки-встаньки.
Два часа катер медленно полз, продавливая море кормой и тыча носом в звёзды. Мне было ясно, что если усилится волненье, если подует встречный ветер, если случится любое "если", мы не дойдём. По сути дела жизнь команды, раненых и пассажиров висела на волоске. Все усилия, которые могли приложить я и команда, если и влияли на возможность спасения, то очень незначительно. Вообще не влияли. Я стоял у штурвала и, сверяясь с компасом, пытался выстроить маршрут так, чтобы волны не били в борт. В общем, я занимался простейшей геометрией в приложении к реальной ситуации. Для того чтобы нам хватило горючего, я должен был двигаться по прямой к Геленджику. При этом я был вынужден забирать немного южнее для того, чтобы нас не ударяло под прямым градусом в борт.
Занимаясь этими маневрированиями, я постепенно всё яснее сознавал, что шансы дойти до берега съедаются гораздо быстрее, чем мили до заветной базы. Помимо осознания того, что стёкшиеся атмосферные и технические обстоятельства играют против нас, помимо нарастающего ощущения, что при таком медленном и кривом движении горючего не хватит на дорогу, ко мне стал приходить страх любой неожиданности.
Я представил себе, что нам встретится такой же самолет торпедоносец, как тот, которого мы недавно победили. Я подумал, что наш курс может пересечься с курсом быстроходной десантной баржи немцев, хоть это было бы совсем невероятно. Мой рассудок, бывший до сих пор моим союзником, теперь рисовал одну картину беспросветнее другой, и в финале всех сценариев была гибель.
Я моряк неробкого десятка. И до и после в моей жизни случались сражения с превосходящими силами противника. Никогда я не трусил, ни боялся, ни пасовал. А вот теперь…. теперь я незаметно для себя потерял уверенность. Я не заметил, как надежда куда-то делась, куда-то исчезла. Её место занял страх: самый обыкновенный, противный и обычный. Я начал бояться. С каждой секундой я боялся все сильнее. Каждое движение мысли добавляло сил моему страху, и он рос буквально на глазах. Никто не видел этого, никто не замечал, потому что все были заняты своим делом, или страдали от ран. Но внутри одного члена экипажа, внутри самого главного члена экипажа, внутри командира катера, внутри меня – творилась самая настоящая паника.
Если бы я дал ей выйти наружу, хоть на секунду! Взял бы да сказал: "Ситуация не в нашу пользу", или: "Не доплывем мы до базы", или еще чего брякнул. Тут я понял, что единственное моё правильное действие: молчать. Вот я и молчал. Молчал, и пытался справиться с направлением волны, с маршрутом и с собственным страхом одновременно.
Постепенно я уступил страху, и окончательно начал бояться. Я уже ничего не делал, кроме того, что боялся каждого следующего мгновения. Я боялся лишний раз пошевелиться. Мне стоило невероятных усилий даже держать штурвал. Если бы кто-то видел, как малодушен был я в тот момент! Никто не видел. Но я… я был тем самым человеком, который до трясения в костях боится беззащитности своего корабля, боится надвигающейся и неминуемой смерти всем членам экипажа, всем раненным и спасённым.
Тут радист сообщает: "Из полученных донесений командиров катеров следует: оба катера вернулись на базу. Потерь нет". Запрашивают мои координаты, а я их из себя ели выцеживаю, потому что боюсь. Даже говорить боюсь! Шепчу координаты. Радист три раза переспросил.
Нет, чувствую, нельзя так. Молиться, что ли начать? Вот до какой дикости дошло. Я молиться не умею, и никогда мне такая глупость в голову не приходила. Тогда я как взял, да как запел гимн Советского Союза:
"Союз нерушимый республик свободных
Сплотила навеки великая Русь!
Да здравствует созданный волей народа
Великий могучий Советский Союз!
Славься Отечество наше свободное,
Дружбы народов надёжный оплот…"
Смотрю: вся верхняя команда гимн подхватила! Спасённые запели! Даже раненые губами шевелят. Может быть, ты не поверишь мне, но иначе как чудом, то, что случилось, я назвать не могу. Море утихло, болтанка прекратилась, и ветер как даст нам в спину! Как даст! Если бы мы под парусами шли, полетели бы как птицы. Но и так хорошо: добавил ветер ходу. Ничего, не переворачиваемся. Повеселело.
Так да сяк, а только к утру прошли мы Геленджик и вскоре уткнулись в берег Мезыби. Наш катер подняли, и начался ремонт. Пробоина в кормовом отсеке оказалась здоровенная. Метр в диаметре. Все, конечно стали нас поздравлять. Потом я отсыпался двое суток подряд, и меня наградили орденом.
Батя как услыхал эту историю, причём изрядно преувеличенную, так и решил, что я герой. На самом-то деле ничего героического. Просто плаванье выдалось насыщенное, ну и повезло. Он-то на севере не меньше моего хлебнул, и воевал не хуже на своей посудине. Так, что я эти разговоры про героизм – за шутку принимаю. Мы все одинаково немца били. Каждый человек изо всех своих сил.
* * *
– Вы что-нибудь поняли из этого рассказа? – спросил старый рак у присутствующих. Аудитория молчала.
– Так я и подумал – кивнул головой рак – вы ничего не поняли. Вот и Милюль тоже поняла лишь куски рассказанного: "молодой капитан" с кем-то бился, топил корабли, и самолеты, а те норовили потопить его. Милюль не знала и не могла вообразить даже половины того, о чем рассказывал ей Павлуша, как не знаете этого и вы. Непонятное ей летоисчисление, упомянутые города, порты и маршруты не рождали в её душе никаких ассоциаций. С таким же успехом Павел мог бы рассказывать ей о Персидском Конфликте, или о войне на Марсе.
Конечно, она сопереживала, она заражалась азартом, когда он рассказывал про первый и второй морской бой. Она волновалась за тонущих матросов и сочувствовала раненным мотористам, но всё-таки рассказ Павлика показался ей нагромождением жестоких дикостей. Особенно финал. Она живо представила себе, как это: "все одинаково" и при этом "каждый человек изо всех сил" бьют одного немца.
Наверняка немцу от такой экзекуции было совсем нехорошо. Вот Милюль и спросила:
– Павлик, зачем вы это делали?
– Что делали? – не понял вопроса Павлик.
– Зачем вы с отцом и другими людьми немца били?
Павлик отреагировал резко и неожиданно. Лицо его перекосилось, губы затряслись, а в глазах заблестели слёзы. В мгновение ока его облик потерял молодцеватую лихость молодого капитана. Дергая плечом и сжимая кулаки, он закричал на Милюль:
– Что ты себе знаешь? Что ты думаешь своей кочерыжкой? Ты тут как у Христа за пазухой жила. Ты бомбежку, наверное, только в киноновостях видела! А ты видела, как транспорт тонет? Ты видела, как тонула "Армения"? Там семьи с жёнами, детьми и все пошли на дно! Сорок тысяч человек, а дети малые, не такие надолбы как ты!
Ты хоть знаешь, как разбомбили Артек со всеми пионерами от восьми до шестнадцати включительно? На таких же, как ты бросали бомбы, и никто не спросил: "Зачем?" Никто не сказал, что это нехорошо. Прилетел немец и всё. И пустое место от Артека со всеми выдающимися детьми Советского Союза!
Не тебе оценивать: что хорошо, а что хреново! Вы все тут, кто сидел в тылу, над кем смерть не висела каждый день, вы все теперь здоровы о войне порассуждать. А с чего это? Вы о ней только и слыхали, что голос Левитана из репродуктора. А Левитан сам, такой же, как вы все! Тыловик. Так что сиди лучше молча и вари макароны!
Так же резко как начал, Павлик оборвал гневный монолог и сразу обмяк, поник, ссутулился, стал совсем похож на своего отца. Потом махнул рукой безнадёжно и сказал:
– Ладно уж, чего это я разошёлся как маленький? Не обращай внимания. Но макароны варить всё равно надо. Давай, что ли я тебе помогу тут?
Примирительный тон Павлика, а главное его предложение помощи показались Милюль не только конструктивными, но даже спасительными. Только что она лицезрела бурю и не знала: обижаться ей, пугаться, или взять да заплакать. Теперь же Милюль радостно согласилась:
– Давай! Тем более, если честно, я не помню что и как надо делать.
Формулировка "не помню" показалась ей уместнее честного "не знаю". Но и так вышло скверно. Павлик не проявил никакого сочувствия, а напротив, достаточно неуместно заржал:
– Может, ты, Люба, башкой ушиблась? Какую такую премудрость ты ухитрилась забыть? Тут ни квадратных корней, ни интегралов нету. Наливай, да насыпай. Или забыла, как керосинку разжечь?
Милюль кивнула, чем неожиданно разгневала Павлика. Настроение молодого капитана оказалось таким же переменчивым, как погода у моря:
– Ах, так! – возмутился он – ну, ладно, керосинку я разожгу, но знай, если ты и дальше будешь надо мной издеваться, я за себя не отвечаю!
Он довольно ловко разжёг обе конфорки, тут же налил в две кастрюли воды из медного крана и, поставив их на огонь, обернулся к Милюль:
– Ну? – не то спросил, не то скомандовал он, но Милюль не знала, что надо делать и продолжала испуганно молчать.
– Понятно – заключил Павлик – мы онемели и одеревенели. Хоть бы макароны потрудилась достать – скроив обиженное лицо, он совершил непонятные Милюль манипуляции: открыл фанерные дверцы, извлёк бумажные пакеты с торчащими из них серыми трубками и несколько стеклянных банок с коричнево-красным содержимым. Небольшим приспособлением с деревянной ручкой посрывал с банок жёлтые замасленные крышки и швырнул их в помятое ведро. Затем достал откуда-то снизу и побросал в раковину множество луковиц. Повернувшись к Милюль, спросил:
– Тебе не стыдно?
– Скорее, любопытно – созналась девочка.
– Вот сволочь! – обозвал он её и, чертыхаясь, покинул камбуз.
Милюль подошла к кухонному столу. Незнакомые предметы, извлечённые Павликом из шкафов, были мало похожи на еду, и всё-таки это была еда. Милюль достала из пакета одну длинную неровную серую трубку, повертела её, разглядывая, и попробовала откусить край. Трубка хрустнула, расщепившись косо вдоль. Милюль разжевала безвкусную мучную твёрдость и, проглотив, заключила: есть это трудно, но можно.
В железных кастрюлях грелась вода и Милюль осенила догадка: если трубки засунуть в воду, то они обязательно разбухнут и помягчают! Она взяла все, лежащие на столе пакеты и высыпала серые трубки в одну из кастрюль. Вода в кастрюле перелилась через край и зашипела на раскалённой плите.
– Ой, как много тут воды! – подумала вслух Милюль – как бы огонь не загасить!
Схватив висящий на стене здоровенный половник, Милюль пустилась спешно вычерпывать лишнюю воду из кастрюли и выливать её в набитую луковицами раковину. Когда вода в кастрюле понизилась до безопасного уровня, Милюль вдруг задумалась: что же теперь надо делать с этими самыми луковицами? Взяла одну, покрутила её так да сяк, содрала промокшую снаружи коричневую шелуху. Без шелухи луковица выглядела довольно аппетитно. Не долго думая, Милюль взяла, да и впилась зубами в блестящую луковую перламутровость.
Лук был не горький. Он вообще не горький. Он ядрёный на самом-то деле, но этот был особенно ядрёным. Ядрёность луковая моментально наполнила рот, кинулась в нос и в мозг! Слёзы так и брызнули из Милюлиных глаз. Проглотив отгрызенное, она широко открыла рот и несколько раз резко выдохнула. Не помогло. Тогда Милюль пальцем залезла в одну из стеклянных банок, зацепила прохладное красно-коричневое месиво и отправила его в пылающую пасть. Полегчало. Милюль ещё несколько раз попробовала содержимое банки. Это было тушёное мясо, точнее фарш, вполне пригодный для еды.
Милюль съела всё, что было в первой банке, и уже перешла на вторую, когда вспомнила про серые трубки, варящиеся в кастрюле. Заглянула в кастрюлю.
Густо помутневшая вода уже закипала, и её уровень опять показался девочке опасно высоким. Она вновь зачерпнула лишнюю воду и обнаружила, что серые трубки не варятся, делаясь мягче, а довольно подло растворяются, превращая воду в белёсый кисель. Милюль схватила большую дырявую черпалку и выловила несколько склизких остатков серых трубок.
Трубки выкатывались через края и плюхались обратно, в кастрюлю. Некоторые позволяли донести себя до пустого кухонного стола и вываливались на столешницу, распространяя вокруг себя премерзкие лужи.
Изгадив почти всю столешницу, Милюль возмутилась:
– Что за гадость! И зачем я это всё делаю?.. Разве такое можно есть?