Она схватила со стола одну из трубок, но та выскользнула между пальцев. С четвёртой попытки девушке удалось донести неизвестную еду до рта и зацепить зубами. Твёрдая начинка легко крошилась, а обволакивающая её скользкая субстанция имела привкус сырого теста. Не могло быть сомнения: получилась несъедобная гадость.
Без всяких надежд на улучшения, Милюль заглянула в кастрюлю и увидела, что в кипящей там серой массе трубки вовсе растворились. Зачерпнув большой ложкой бурлящей серости, она попробовала её на вкус и тут же обожглась. Выплюнула горячую безвкусицу, в отчаянии бросила ложку и, схватившись обеими руками за обожжённый рот, завыла.
Тут и вошёл пожилой капитан. Тот, который "батя", с бородой. Он оглядел кухонное разорение, заглянул в обе кастрюли (с кипящей чистой водой и с бурлящей серой гадостью) оценил заваленный склизкими трубками стол, мокрые луковицы в мойке, а также банки с фаршем и без. Укоризненно взглянул на Милюль и спросил:
– Нарочно бедокуришь?
– Нет! – отчаянно замотала головой Милюль – мне сказали кашеварить, а как – не объяснили!
– Ступай на корму – велел старый капитан – я уж за тебя докашеварю, а ты поглядишь, как рыба идёт. Сама же хотела.
Никак не припоминалось Милюль, чтобы она хоть когда-нибудь хотела смотреть как "идёт рыба". Насколько она знала, рыба в принципе никак не может "идти". Но и спорить со старым капитаном было не к месту. Она задумалась только на миг: надо ли выражать ему свою благодарность? Решила всё-таки выразить и, присев в книксене, сказала:
– Очень вам благодарна!
Капитан, оправдывая её сомнения, выпучился удивлённо и настороженно, потом вздохнул, махнул рукой и буркнул, отворачиваясь:
– Иди уже.
Топая по железным ступенькам, Милюль выбежала на палубу, прошла на корму, где тарахтела и скрежетала лебёдка, вытягивая из реки большую сеть. Сеть переваливала через борт подвижную искрящуюся массу. Пахло водой. Очень сильно пахло водой. Самой эссенцией воды, её духом… рыбой пахло. Два матроса в брезентовых ветровках и огромных сапогах, стоя по краям бункера, виртуозно перехватывали ползущую из воды сеть. Третий, орудуя деревянной лопатой, подгонял вываливающуюся из сети рыбу, а та, серебрясь неисчислимым множеством боков, лилась и лилась бесконечным живым потоком.
У Милюль даже дыхание захватило от такой красоты. Дремавший до поры голод проснулся и зашевелился во всём теле, и слюни потекли из открытого в восторге рта. Один из матросов глянул в её сторону, добродушно улыбнулся в бороду и крикнул второму:
– Игнатий, смотри, как наша Любаня обалдела!
– Хороший улов! – отозвался Игнатий, не расслышавший товарища сквозь грохот лебёдки и плеск бесконечного множества хвостов.
Любаня же, напружинясь подобно охотящейся кошке и растопырив пальцы, приблизилась к бункеру, прошла вдоль края к тому бородатому матросу, который её заметил и, встав рядом с ним, одним ловким движением, выхватила из ртутно-серебряной струи целую живую рыбину.
Рыбина билась в её руках, норовила выскользнуть. Её полупрозрачный хвост совершал мощные движения, а чешуя так и мерцала, то серебрясь тускло, то вспыхивая радужными бликами.
Девушка посмотрела в глупые рыбьи глаза и хищно оскалилась. Она не только хотела есть, она чувствовала, что прямо сейчас и начнёт. Рыба бессмысленно пялилась сразу во все стороны, не соображая, как в двух, направленных на неё глазах буйствует и торжествует неумолимо надвигающаяся смерть.
– Ты это… отойди, не мешай!.. – крикнул через плечо бородатый матрос.
Милюль сделала два шага в сторону, отвернулась к реке, чтобы не привлекать к себе внимания, и впилась зубами в чёрную рыбью спину. Рыба задёргалась с удвоенной силой. Спинной плавник больно уколол Милюль в щёку. Чешуя облепила нёбо и язык, но, не смотря на боль в щеке, не смотря на чешую, на привкус сырой воды и рыбьей слизи, Милюль ощутила и вкус нежнейшего сырого мяса!
Урча, она вновь и вновь кусала и быстро, почти не жуя, проглатывала свежие куски. Это была настоящая еда! Не то, что луковица, безжизненный тушёный фарш и всякая гадость из сырого теста! Периодически Милюль сплёвывала надоедливую чешую и колючие рыбьи кости и всё ела и ела.
Неаккуратно обгрызенный скелет с бессмысленной головой полетел за борт. Милюль вновь повернулась к бункеру. Лебёдка прекратила греметь. Сеть опустела, и матросы укладывали её, выбрасывая в бункер запутавшуюся редкую рыбёшку. Милюль облокотилась грудью о край бункера и выхватила вторую рыбу. Тот, что с лопатой, заметил это и крикнул ей:
– Чего, Люба, нравится? Погоди, привыкнешь!
Конечно, он не ожидал увидеть, как юное создание, девочка-подросток, школьница, впервые вышедшая с папой на рыбный промысел, вопьётся зубами в живую рыбину и примется пожирать её, словно медведь, или ещё какой хищник, но совсем не как человек. От удивления рыбак открыл рот и чуть не свалился в полный рыбы бункер.
Пока он пялился, Милюль быстро и сноровисто ела. Она уже обрела некоторый навык и теперь не кололась о плавник и о кости. Как подсолнечную шелуху, она быстро выплёвывала чешую.
– Э! – наконец смог выкрикнуть ошалелый рыбак с лопатой – ты это чего?
Поднеся к губам указательный палец, Милюль сказала ему: "Т-с-с!" Это подействовало. Некоторое время матрос молча наблюдал за девочкой, но вскоре потоки прибывающего удивления развернули его сознание и прорвались в нарастающем вопле: "Эй! Ребята! Смотрите, чего она творит! Этого не бывает! Она нашу рыбу жрёт!"
"Рыбы ему, видишь ли, жалко" – подумала Милюль, и, выкинув скелет за борт, нагло улыбнулась. Выглянувшие из-за бункера матросы не увидели того, как Милюль кушает. Она стояла, спрятав руки за спиной и, как ни в чём не бывало, улыбалась миру.
– Чего орёшь, баламут? – обратился первый матрос к жадине – не видишь, мы работаем?
– А ты посмотри, Фёдор Николаич, у ней вся рожа исцарапана – не унимался этот.
– Ну и что? – резонно возразил Фёдор Николаевич – Мало ли чего?
И оба матроса снова скрылись за бортиком бункера. Милюль же выхватила третью рыбину и, нагло глядя на ябеду, вгрызлась ей в хребет у основания головы. Лопатоносец потерял дар речи. Он только молча хлопал ртом, как та самая рыба, которую стремительно поглощала Милюль. Рыба съелась в мгновение ока. Милюль схватила четвёртую и, оскалив зубы, громко рыгнула. Матросу, судя по всему, стало совсем не по себе. Он бросил лопату, спрыгнул на палубу и убежал, крича. Теперь никто не мешал девочке и она не спеша, ела вкусных рыб.
Милюль увлеклась трапезой, и не сразу заметила, как сейнер выключил двигатели и лёг в дрейф. Постепенно она почувствовала перемену ситуации, огляделась и увидала, что рыбаки, выбиравшие рыбу из сети, прекратили работу и молча смотрели на неё из-за бункера. С другой стороны приближались оба капитана и тот, жадный матрос. Показывая на Милюль пальцем, жадный кричал:
– Смотрите! Говорю же я вам, она одну рыбу за другой так и лопает, так и лопает! А рычит как лев!
– Опять ты, назола! – обратилась к нему Милюль, и бросила в ненавистного назолу скелет.
Скелет описал идеальную дугу над палубой и угодил головой ему в череп.
– А! Она бешенная! – заорал ушибленный рыболов, хватаясь за лоб.
– Доченька, что с тобой? – спросил бородатый капитан.
– Не мешайте мне – спокойно, как ей казалось, посоветовала Милюль – я обедаю.
– Видали? – не унимался назойливый жмот – она не в себе!
– Любка, кончай беситься! – крикнул Павлик.
– А может, её к доктору надо? – предложил тот матрос, которого звали Игнатием.
– Конечно надо – согласился Фёдор Николаевич – от сырой рыбы и заболеть можно.
– Да она сбрендила! – заявил ушибленный.
– А ну, тихо! – рявкнул старший капитан и, обращаясь к Милюль, вкрадчиво предложил – пойдём, Люба, я тебя спать уложу.
– Я не хочу спать – отказалась Милюль – и никакая я вам не Люба. Я Милюль.
Павлик охнул. "Батя" нахмурился, а ушибленный матрос вновь заверещал:
– Что я вам говорил? Она сбрендила! Её в дурдом надо!
Терпение у Милюль кончилось. Она решила прекратить пустые разговоры, подцепила очередную рыбу и вгрызлась в неё. Матросы же, как по команде, бросились к ней с обеих сторон. Может быть, они и ожидали сопротивления, но они никак не ждали того, что Милюль, держа извивающуюся рыбу во рту, с необычайной ловкостью вскочит на бортик бункера, наискосок прыгнет на другой бортик и окажется у них за спиной. Бегущие с разных сторон матросы врезались друг в друга и попадали, образовав маленькую кучу – малу.
Спрыгнув на палубу, Милюль снова взяла рыбину в руки и прокричала:
– Дадите вы мне пообедать, в конце-то концов?
Они не ответили. Наоборот, повскакав с мокрой палубы, неуклюже и коряво, падая и мешая друг другу, побежали вокруг бункера за ней. Только бородатый капитан не бегал. Он смотрел на неё с такой жалостью, будто она и впрямь была больной.
Но Милюль-то знала, что она не больна, что она куда здоровей и проворнее их всех. Ловко прыгая и уворачиваясь от поскальзывающихся мужиков, она домчалась до рубки и вскарабкалась на крышу. Матросы столпились внизу. Тот самый, ушибленный, полез, было за ней, но она снова ударила его в лоб. На этот раз пяткой.
Матрос грохнулся бы на палубу, кабы его не поймали остальные. Глядя на растерявшихся преследователей, Милюль съела добычу и задумалась о том, как бы ей опять добежать до бункера. На палубе тем временем царила суматоха. Дважды ушибленный выл и катался, держась за голову. Фёдор Николаевич пытался оказать ему помощь, а Павлик с Игнатием подпрыгивали и уговаривали её слезть, при этом Павлик совершенно нелогично обещал надрать ей жопу ремнём.
Наконец, Милюль придумала, как добраться до заветной цели и, встав на ноги, сообщила: "Пойду кораблём рулить, а то, смотрю, никто не рулит" – тут она развернулась и двинулась в сторону носа.
– Беги в рубку, Павлик! – раздался сзади и снизу голос Игнатия – а я её тут догоню!
Молодой капитан побежал вдоль левого борта. Милюль же кошкой спрыгнула на правую сторону и устремилась назад, к бункеру. "Очень мне надо рулить вашим тазом" – пробормотала она на бегу.
Игнатий карабкался на крышу и не успел уследить за Милюлиным манёвром. В три прыжка она вновь оказалась у бункера, схватила сразу две рыбы и оглянулась назад. Старший, бородатый капитан, который не гонялся за ней, не ругался, а лишь печалился, так и стоял, глядя на неё. Погрозив на всякий случай ему рыбой, Милюль спряталась за бункером и продолжила обед.
Она ела самозабвенно. Каждый кусок рыбьего мяса, откушенный и проглоченный, рождал в ней неописуемое чувство восторга. Она ощущала, как он тает во рту, как проваливается в пищевод и движется там, оставляя за собой прохладный и вкусный след. Она чувствовала, как он падает в желудок и только там окончательно исчезает, превращаясь в неуловимую частицу сытости, наполняющую всю Милюль целиком.
Сытость приходила так же медленно, как медленно заполняется нижняя колба песочных часов. Может, и прав был тот, ушибленный, насчёт того, что заполнить пустоту мог только весь сегодняшний улов. А может, и улова было бы мало? Может, во всей этой реке нет того количества рыбы, которое ей, Милюль, надо обязательно съесть?
Симфония гастрономических чувств маленькой обжоры была безобразнейшим образом прервана. С обеих сторон выскочили тихо подкравшиеся рыбаки и попытались её поймать. Наверное, они думали загнать её в тупик. Они не подозревали, что за кормой сейнера, за задним бортом, который они считали краем и границей поля игры, открывается бескрайний простор возможностей! Их сознание было замкнуто пределами судна, но Милюль знала куда больше них! Мир её был тысячекратно шире этой облупленной палубы! Она управляла ситуацией, а не эти ограниченные инвалиды в больших сапогах!
Дико хохоча, Милюль вывернулась из засады, прыгнула к бортику и, обернувшись, крикнула: "Простофили!"
– Куда?..
– Стой!..
– Утонешь, дура! – неслось ей вслед, когда спина девочки коснулась воды.
Вода упругим толчком встретила её и расступилась, впуская в себя. Холодная, она обожгла лицо и кисти рук. Морозным потоком устремилась за шиворот и сомкнулась над ней. "Сейчас я буду тонуть – подумала Милюль – должно быть, это очень неприятно". Будто подтверждая эту догадку, вода хлынула в нос и рот. Она обожгла бронхи, скручивая их в болезненные жгуты. Ужасом вода ворвалась в самый мозг тонущей девочки и мгновенно парализовала волю. Милюль видела свою тень, движущуюся рядом, в желтоватой мути. Она видела пузыри воздуха, покидающие её. Чувствовала, как они, словно прощаясь, мимолётно щекочут щёки и уходят вверх. Безвозвратно. Навсегда. Милюль стало больно и очень обидно за что-то. Крайняя степень одиночества навалилась на неё неизмеримой массой, но очень быстро унеслась вслед за пузырями. Стало всё равно. Вместе с гигантским равнодушием наступил конец и обиде. Обида перестала жить в её душе, и одиночество удалилось, как нечто мелкое и бессмысленное. Следом так же уменьшилось и растворилось равнодушие. Что за равнодушие такое? Нет никакого равнодушия. Всё прекратилось.
Глава пятая Среда
– У Милюль выросли ноги. Довольно длинные. Гораздо длиннее рук. Хвост всё же оставался привычнее и удобнее ног, поэтому ноги, хоть и выросли, но непонятно зачем. Изредка Милюль ими дёргала. Что ещё с ними делать? И думать о них нечего.
Задуматься о себе заставляли растущие руки. Но чтобы задуматься, надо остановиться, замереть неподвижно среди толстых стеблей и изобильной ряски, там, где никто тебя не заметит, не съест. Она задумывалась о руках. Висеть неподвижно и думать значительно удобнее, если при этом зацепиться рукой за стебель, или облокотиться о твёрдое дно. Руки не только требовали, чтобы о них думали, но и оказывались очень даже полезными для того, чтобы думать о них, о руках.
Какой-то замкнутый круг получался. По большому счёту выходила полная бесполезность. Надо было бы так простроить ход мысли, чтобы вырваться из замкнутого круга. То есть мысли о руках не должны заставлять её, Милюль, замирать в убежищах. Эти мысли должны происходить как-то иначе и тогда они позволят додуматься до чего-то ещё. Или начать с рук? Может быть надо проследить, чтобы руки не только позволяли зацепиться за что-либо, но и что-то ещё такое совершить? Но если не зацепиться, то думать об этом катастрофически нельзя. Вынесет на открытое место, а там того и гляди, тебя кто-нибудь съест, пока ты в задумчивости. Всегда надо спешить, чтобы оставаться в живых. Так и вертелась её мысль, не находя никакого проку ни в ногах, ни в руках, ни в думах о них.
Древнегреческий мудрец Сократ однажды заявил: "Человеческое сознание вечно будет направлено на осознание самого себя во вселенной и так же вечно эта цель будет недостижима". Он говорил о человеческом, потому как сам был человеком, а не раком. Ему и невдомёк было, что каждое живое существо на Земле, не взирая на объёмы своей памяти и силу интеллекта, обязательно впадает в такой же замкнутый поток.
Разница между нами, раками и лягушками состоит лишь в количестве приводимых аргументов и отвлечённых образов, кои никакой пользы не приносят, а лишь ещё больше запутывают мыслящего.
Для примера можно сравнить человека и медузу. Осознавая себя, человек может вспомнить трёхколёсный велосипед с красивым сиденьем, окружающие его детство пейзажи и ситуации. Медуза может вспомнить солнечные блики на воде и… и всё. Нет у неё ни ситуаций, ни велосипедов. Но, не смотря на это, результат потуг её мысли оказывается, как правило, таким же, как у "царя природы". Повертев себя так и этак в окружающей вселенной, прикинув соотношение величин, продолжительностей, случайностей и прочего, медуза приходит к такому же выводу, что и среднестатистический человек: "Хватит вспоминать. Надо жить дальше". По сути дела результат этого процесса называется: "Ничто".
Конечно, есть уникальные личности, которым удалось прорваться сквозь замкнутый круг пустых мыслишек и жизненных необходимостей. Этим уникумам удалось систематизировать химические элементы, расщепить атом, построить космические ракеты и даже красиво разукрасить матрёшки. Но даю клешню на отсечение, даже эти люди порой смотрели на вселенную, сравнивали себя с нею и пытались осознать неосознаваемое. Рано, или поздно, каждый из тех, кто смог прорваться сквозь бесконечный шквал условностей, домыслов и баек наподобие тех, которые я рассказываю вам, приходили к той же мысли, которую изначально знает каждая кристаллическая частичка кварца, называемая песчинкой: они говорили себе: "Я – песчинка во вселенной".
Тем не менее, мы с вами знаем: Ломоносов, Менделеев и Циолковский – потому и незаурядны, потому и вышли за пределы общепринятого, что нашли отгадку неразрешимого и помогли другим расширить мир.
Что может быть интереснее, чем найти отгадку какого-нибудь вопроса? Что может быть ценнее, чем разорвать замкнутый круг мысли: "Зачем мне руки, если они помогают лишь думать о руках?" Выход из замкнутого круга находится где-то на самой его грани. В том месте, где мысль сталкивается с необходимостью её реального применения.
Милюль о грани не думала. Она ощущала своё бытиё так же, как ощущает его каждое живое существо, каждая бактерия, зерно, или каждый кристалл камня. Она занималась собой, так же, как большинство существ. Все вокруг занимаются тем же.
От того и выросло на Земле всеобщее непонимание. Мы, раки, не понимаем песчинок. Они – нас. Мы не понимаем людей, люди – всяких живых тварей. Но мало того! Люди не понимают ещё и друг друга. Порою один человек видится другому как некое нелепое и неуместное существо, либо даже предмет. Даже друг в дружке никто не желает увидеть отражение вселенной. Чего уж тут говорить о камнях, о лягушках и о нас, раках-отшельниках? Нечего говорить. Вот я говорить и не буду.
А буду я рассказывать про маленькую девочку, которой пришлось пронестись сквозь целый век жития человечества. Ей довелось промелькнуть яркой звездой на фоне разных эпох. Удастся ли ей осознать себя, понять, в конце концов, где она находится и чего ради её туда, неизвестно куда, занесло?
Даже если удастся, то не зря ли? Думаю, что не зря! Не зря и не задарма проживаем мы свои маленькие жизни. Не зря мы собираемся и беседуем на этом морском берегу. Даже самое утлое судёнышко не зря выходит в море. И Вселенная не зря крутит галактики и планеты.
Вон там, под водой, находится огромная колония, под названием коралл. Это целый город, построенный массой одинаковых на наш взгляд зверьков. Каждый из них рождается, строит себе домик, рожает детей и умирает. На его маленьком домике дети и внуки строят свои домики и тоже умирают. Так продолжается до тех пор, пока не случится чудо. То есть, пока нефть не выльется из большого танкера. Но она обязательно выльется и тогда всё прекратится. Колония кораллов задохнётся под большим нефтяным пятном, и всё. Миллионы существ, годами строящие домики и, если хотите, цивилизацию, вдруг, в считанные дни задыхаются. Коралл становится мёртвым.
Позже на опустевшую ветку заселятся всякие полипы. На ней начнут гнездиться мелкие ракушки. Жизнь не исчезнет совсем. Может быть, через несколько лет поблизости появятся новые колонии кораллов. Только вот та самая колония, о которой я говорил, больше не возродится. И всё из-за какого-то нефтяного пятна, из-за чуда, необъяснимого и непостижимого никем из погибшей цивилизации. Чудо, друзья мои, это чаще всего трагедия, выпавшая из понятных её участникам причинно-следственных связей.