– Как же? – возразил рак интеллигентной наружности – сами же сказали, колония погибла из-за нефтяного пятна!
– Да. Из-за пятна. Но это пятно видели мы. Это мы знаем: танкер – ни с того, ни с сего – сбросил нефть. Кто из жителей коралловой колонии мог это знать? Кто из них мог предвидеть причины и оценить следствия?
– Могли бы, будь они полюбознательнее – пробурчал интеллигент.
– Ерунда, ерунда, и ещё раз ерунда! У всякого мыслящего существа, как и у каждого сообщества, есть пределы возможных знаний. Сколько человеческих цивилизаций разрушилось за время бытия нашей планеты? Сколько колоний, муравейников и других видов жизни бесследно исчезли? Нет им числа. Неужто вы думаете, что гибнущие в наводнении муравьи имели возможность найти объяснения постигшей их неприятности?
– Конечно да! – радостно воскликнул интеллигентный оппонент пожилого рака – для этого и придуманы науки, история, философия. Для этого создана письменность и выработана система передачи знаний от одного поколения другому. В конце концов, для этого создано искусство!
– Вы правы, коллега, всё это есть – согласился старый рак, и тут же добавил – да только зря. Много ли вы прочли литературных произведений, созданных трилобитами? Эти существа обитали на планете миллионы лет. Их раковины могли бы рассказать нам куда больше, чем ракушки рапанов. Однако теперь вы их нигде не найдёте. Трилобиты вымерли, а все прекрасные произведения их, трилобитового искусства, покоятся вдали от современной береговой линии.
Да что нам углубляться в подобные дебри? Вот, например, цивилизация инков существовала многие тысячелетия. Невероятные глубины человеческой мысли хранились на их узелковых письменах. Инквизиция отыскала и уничтожила все узелковые письмена до единого. Вот и всё. Никакой письменности не осталось. На мой взгляд, это такая же история, как и с нефтяным пятном.
– Ну, коллега, вы опять окунаете нас в мир людей – развёл клешнями интеллигент – люди постоянно только и разрушают собственные цивилизации. Они безумны.
– Может быть и безумны – покрутил усом старый рак – может быть. Но я рассказываю не о безумии. Это мне неинтересно. Я-то, как раз, склонен предполагать, что они, как и мы, как и все твари на Земле, пытаются осмыслить личное и даже общественное бытиё. Пытаются и не могут понять: что за необъяснимые пятна заставляют бесследно исчезать одну страну за другой? Что за невидимый, но ощутимый рок раскалывает империи и лишает смысла труды множества рук и голов?
По идее они должны догадываться о божественных сущностях, влияющих на их жизнь извне, но параллельно они пытаются найти объяснения произошедшим бедам в причинно-следственных связях. Занятие это бесперспективное, хоть и увлекательное. Всё равно, как лягушке пытаться осмыслить для чего вдруг у неё отросли руки, когда и понимать тут нечего. На самом то деле, кроме чуда никаких движущих сил вселенной нет и нет кроме него никаких объяснений всему живому и сущему.
Ну, так я вернусь к нашей Милюль. В конце концов, дурацкие мысли о выросших руках оказались лишними, и отошли сами собой. На смену им пришло нечто иное.
* * *
"Всё-таки достали" – подумала Милюль, ощущая холодную влажность на лице. Открывать глаза не хотелось. Милюль помнила, как она только что тонула в мутной, холодной реке. Она помнила, как перед тем гонялись за нею бородатые рыболовы, и ей совсем не хотелось снова видеть тех жадных дядек. С другой стороны тот факт, что она не утонула, не мог не радовать Милюль. И Милюль решила радоваться.
Она совершила попытку раскинуть руки, но руки оказались спеленатыми. "Точно! В сеть поймали и теперь не отпустят! Чего им от меня надо?.." – проворчала она про себя и решила незаметно приоткрыть один глаз, чтобы сориентироваться.
Приоткрыла, но это мало что дало. Обзор закрывала чья-то мохнатая, рыжая голова, к которой Милюль была положена лицом. Тем не менее, ей удалось установить: она лежит на правом боку, никакой сети на ней нет, а находится она в каком-то ватном стёганом коконе. Под головой что-то мягкое, похожее на подушку. Рядом, в таком же коконе лежит спиной к Милюль рыжая… не поймёшь кто. Ещё Милюль зафиксировала лёгкое покачивание пола, звучащую невдалеке странную музыку и близкое, хоть и негромкое тарахтение мотора. Получалось, она опять на судне.
Прохладная влажность на лице не могла быть связана с недавним плаванием, потому что Милюль чувствовала, что мокрое только лицо, а всё остальное в сухости и тепле. Значит, если и достали её со дна речного, то всё равно успели высушить, засунуть в тёплый кокон и положить рядом с неизвестно кем.
Милюль решала: проявлять, или не проявлять признаки жизни. С одной стороны, лучше проявить, иначе никак не удастся оглядеться. С другой стороны, а ну, как опять начнётся "не пойми чего"? Хоть вообще не просыпайся. "Но просыпаться всё-таки придётся, потому что от себя не убежишь" – сказала себе Милюль и перевернулась на спину.
Никакой крыши сверху не было. Там было небо, но очень пасмурное. По серому фону полз клочковатый пар, или туман. Запах реки и влажности буквально окутывал лицо и залезал в нос.
"Какая дикость! Я лежу на палубе" – догадалась Милюль. Над нею медленно проплыло бетонное брюхо высокого моста. Стало ясно, лицо намокло от тумана и росы. Значит, она давно уже здесь валяется, а это в свою очередь, значит, что "не пойми чего" вот-вот должно начаться. И оно началось.
Перед Милюлиным взглядом возникло веснушчатое лицо достаточно взрослого юноши с торчащими во все стороны патлами, улыбнулось и заорало:
– Товарищи, Громова очухалась!
– Да ну?
– А чо так рано? – ответили невидимые товарищи.
Слух резануло это самое "чо". Оно демонстративно торчало, грозясь перепортить жизнь своей агрессивной ущербностью. Милюль стало неприятно, и она закрыла глаза.
– Ой! Опять заснула! – удивился голос того патлатого, который торчал над ней – да она вся мокрая от росы!
Деваться было некуда. Милюль снова открыла глаза и сказала этому, патлатому:
– А ну развяжи меня. А-то хуже будет.
– Чего? – не понял патлатый.
– Вынь меня из этого кокона, говорю.
– Пожалуйста – обиделся патлатый – я думал, ты и сама с руками – он необычайно легко вжикнул вдоль кокона какой-то жужжащей штукой и кокон распахнулся. Это было похоже на чудо.
Милюль села, взяла край разъехавшейся стёганки, состоящий из неисчислимого множества одинаковых маленьких железочек. Таких застёжек ей видеть ещё не приходилось.
– Похоже, она ещё не совсем отошла! – заявил патлатый, обращаясь куда-то в бок.
Милюль оторвалась от созерцания странной застёжки и посмотрела на тех, с кем он делился наблюдениями. Люди на этот раз были абсолютно незнакомые. Даже намёка на похожесть кого-то с кем-то не сохранилось. Не было смысла и гадать: кто есть кто. Двое юношей стояли чуть поодаль, прислонясь к борту и смотрели на берег. Один был прилизанным брюнетом в синих, расклешённых книзу штанах и такого же покроя курточке. Второй, подстриженный ёжиком, был одет в свитер грубой вязки и серые, невыразительные брюки со стрелочками. Сам патлатый, что первым появился в поле её зрения, был одет в клетчатую рубашку, распахнутую брезентовую ветровку и широкие парусиновые штаны. Он сидел рядом на корточках и чего-то ждал.
Милюль оглядела палубу и корму. Никакой это был не корабль, а самый обычный катер, потому что палубы не было, а если и была, то всё равно это была не палуба, а имитирующее паркет днище, окружённое бортами. Корма катера представляла собой возвышение, или кожух, под которым тарахтел мотор. Дымок вился из маленькой выхлопной трубки.
Сразу за кормой, образуя узкий коридор, уходили назад усаженные молодыми тополями берега. Медленно таял в тумане ажурный мост. Справа от Милюль, уткнувшись лицом в стёганый мешок, спала неизвестная тётенька, или девушка… не разобрать.
Милюль поёжилась от утренней свежести, и обнаружила, что в очередной раз стала больше и взрослее. Совсем по-иному ощущался собственный бюст, перетянутый тайной подпругой с лямками на плечах. Она на всякий случай потрогала его, от чего патлатый попутчик хихикнул и спросил:
– Чего, всё маешься?
– Чем маюсь? – уточнила Милюль.
– Да-а-а-а – протянул патлатый, закатывая глаза под лоб – задали вы с Алкой жару на Ленинских горах! Не мудрено что душа не на месте. Видишь, она всё дрыхнет – он мотнул головой в сторону спящей Алки.
– Я этого не помню! – заявила Милюль и подумала про себя: "Сейчас он удивится и начнёт говорить про потерю памяти".
– А никто и не сомневался – патлатый и не думал удивляться – вы с Алкой столько портвейна выжрали, что и у мужика бы память отшибло. Сначала вы плясали как очумелые, потом пели гимн, потом кричали: "Прощай, школа!", потом лезли целоваться, а когда мы сбежали от всего класса и сели на этот катер, вы заснули на полу. Пришлось вас запихивать в мешки как червяков! – тут он радостно заржал, и Милюль постановила себе держать его за дурака.
– Глупости! – сказала она – я никогда бы так себя не повела!
В этот момент в её животе задвигалась, распрямляясь, дремавшая досель пружина. Стало муторно и нечто невероятное двинулось из желудка в пищевод с той же настойчивой силой, с какой вчера двигалась в другом направлении вода мутной реки. Милюль успела вскочить на ноги и свеситься через борт. Кислая жидкость фонтаном низверглась из неё. Из глаз посыпались искры и полились слёзы. Гадкий привкус во рту вызвал ощущение крайней мерзости и новые отчаянные спазмы в животе. Со страшным рёвом, ещё и ещё Милюль блевала потоками желчи, и вывалилась бы за борт вся, если бы патлатый не удерживал её за плечи.
– Сейчас тебе полегчает – убеждал он, но когда потоки, льющиеся из глубин, иссякли, легче не стало. Наоборот, на Милюль напало страшное по своей величине ощущение стыда.
– Лучше бы я утонула – сказала она и всхлипнула.
Патлатый гладил её по голове и говорил, мол, со всеми такое бывает, и не стоит расстраиваться из-за пустяков… какую-то ерунду говорил, но столь успокоительно и нежно, что Милюль уткнулась головой в его плечо и расплакалась от души.
– Не плачь, Сонечка, я люблю тебя – сказал патлатый, и это обращение магическим образом повлияло на Милюль. Она оторвалась от его плеча и, посмотрев ему в глаза, спросила:
– Так я теперь Сонечка?
– Ты всегда была Сонечкой – ответил он, озарив Милюль сиянием глаз – хоть с пятого класса я и звал тебя только Громовой, но больше не буду. Извини. Можно, теперь всегда называть тебя Сонечкой?
Такая искренность, такая любовь и нежность исходила из патлатого, что Милюль не нашла в себе сил возражать:
– Можно – согласилась она.
– Левобережную прошли! – радостно сообщил прилизанный тип в расклешённых синих штанах – Вон, смотрите, мимо цепи проплываем.
Милюль посмотрела на близкий берег. Выкрашенная белым гигантская бетонная подкова, за которой находилась такая же белая квадратная великанская будка без окон и дверей проходили мимо катера. Оба сооружения были какими-то неуместными на фоне узкой реки. Казалось, их выдернули из далёкого, неведомого приморского пейзажа и воткнули сюда, среди растопыренных тополей и других деревьев, явно не имеющих ничего общего с морем.
Печально смотрела Милюль на проходящую мимо постройку: "И это всё? – думала она – Это всё, что осталось от того светлого дня, когда я спускалась по белой лестнице морского порта, когда корабль был белым и колонны и даже люди были одеты в белые костюмы? От величия, красоты и мощи осталась только эта жалкая пародия, бессильное напоминание о бескрайнем морском просторе? Что это? Кусочек надежды, или прощальный привет из былого мира?"
Белые строения проплыли мимо и начали таять в тумане, как таял незадолго до того горбатый ажурный мост. Тот, прилизанный тип, что привлёк её внимание к берегу, не унимался и соловьём пел о том, мимо чего они только что прошли:
– Вы представляете, это простая железная цепь? – говорил он – Там, на дне валяется толстенная цепь, а в будке стоит лебёдка для её подъёма. Это стратегический объект. Он построен на тот случай, если будет война. Замысел заключается в том, что цепь моментально поднимут, чтобы к нам, в Москву не смогли проплыть их подводные лодки и боевые корабли! Вы представляете, какая дурь? Кому, спрашивается, надо куда-то плыть, если весь мир будет уничтожен после первых трёх запусков?.. Вот, кретины!
Тут прилизанный рассмеялся, и на лице его отразилась невероятная гордость за своё знание секрета и понимание его бесполезности. Милюль смотрела на прилизанного и смекала про себя: "Этот юноша – тоже дурак, но он очень любит себя хвалить. Судя по всему, он не может быть человеком, но очень хочет им казаться. Впрочем, что мне до него? Главное, о чём он теперь говорит. Опять о будущей войне. Любопытно: вчера говорили, война прошла, позавчера о том, что она вот-вот начнётся… а что было до того? Не помню. Жаль. Можно было бы отыскать какую-нибудь закономерность. Но, нет, это пустое. Никаких закономерностей отыскать не удастся. Нечего и пытаться. Вообще надо жить сегодняшним днём. Надо разобраться тут и выяснить, что же в сегодняшнем дне самое главное?"
Словно отзываясь на Милюлины мысли, юноша сказал радостно:
– А вот самое главное, самый-то рассвет вы с Прониной и проспали! Кусай, теперь себе локти, Громова! Только мы, настоящие мужчины, видели, как встаёт солнце над Москвой! Правда, Вован? – он обратился к стриженному.
Стриженный отвернулся от берега и, положив прилизанному руку на плечо, ответил:
– Рудик, старик, ты всегда знаешь: и как сказать и как устроить! Я твой кунак, нахер!
Тут они стали обниматься и хлопать друг друга по спинам. Милюль удивилась странному языку, на котором изъясняется стриженный. Зрелище растроганно обнимающихся парней развеселило её, и она рассмеялась. Оба обернулись на её смех и вперили в неё взгляды. Милюль сочла правильным потупить взор.
– Эй, Громова – окликнул её Рудик – ты, поди, думаешь, что мы мужеложцы? Ошибаешься! Предполагаю, в скором времени ты убедишься…
Милюль не поняла, о чём он, но откликнулся её патлатый друг:
– И не думай об этом! – заявил он. При чём Милюль показалось, что его, стоящие дыбом волосья, ещё более вздыбились.
Прилизанный Рудик осклабился:
– Вижу рыцаря! – громко и патетично воскликнул он, и, видимо, меняя тему разговора, добавил – За наш десятый "А"! За наше прошлое и будущее надо выпить!
Как по команде, Вован кинулся к встроенной в борт барной стойке и начал спешно разливать по стаканам жидкости из разноцветных бутылок. Его метания не показались Милюль интересными, и она, отслоняясь от борта, прошла в носовую часть.
Весь катер на котором немногочисленная компания плыла по каналу, являл собой довольно приземистую, плоскую конструкцию. Он так прижимался к реке, как будто вот-вот намеревался нырнуть под воду. Если в задней, открытой его части можно было ходить во весь рост, то передняя, застеклённая и накрытая железной крышей, напоминала салон очень широкого экипажа. Скорее, даже, автомобиля. Три ряда сидений с узким проходом посередине и шофёр за рулём, сидящий впереди, дополняли это сходство.
Пригнувшись, чтобы не биться головой о низкую, обшитую изнутри чем-то вроде кожи крышу, Милюль прошла меж рядов кресел и приблизилась к шофёру. Он действительно был самый настоящий шофёр. Он даже напомнил ей кучера, подвозившего их с нянечкой до морского порта и того мужика, который нёс им чемоданы. И взгляд такой же отстраненно-равнодушный, и борода… только стриженная. Шофёр напомнил ей и вчерашних бородатых рыболовов. Как их там? Игнатий и Фёдор Николаич. В общем, лицо шофёра показалось Милюль довольно простым. Только вот белая капитанская фуражка на его башке была совершенно неуместной, вырезанной из другого мира, из других обстоятельств, или отнятой у кого-то, которому она была бы куда более к лицу. Именно фуражка дала Милюль повод обратиться к водителю катера:
– Вы капитан? – спросила она, смутно ожидая, что он сейчас начнёт отнекиваться и оправдываться, скажет, например, как ему дали фуражку временно поносить. Но шофёр глянул на неё хитро и ответил с достоинством:
– А-то.
И говорить, вроде бы стало не о чем. Милюль посмотрела вперёд. За широким стеклом, выгнутым полукругом охватывающим кабину, за белым носом катера, медленно двигались навстречу ровные, обсаженные деревцами берега. Бетонная кромка окаймляла почти прямой канал, и казалось непонятным: зачем шофёр-капитан держится за руль, если поворачивать некуда?
Милюль вновь посмотрела на нелепого этого бородача, на руль, на приборы, тускло светящиеся из-под полукруглого зелёного стёклышка, перевела взгляд на обширное деревянное торпедо, в центре которого торчала красивая прозрачная полусфера с приборчиком внутри.
– Приборами интересуешься? – неожиданно спросил капитан.
Вот оно что! Оказывается, он подглядывал за ней!
– Ну, да – соврала Милюль – интересно тут у вас всё устроено… а это что? – и она щёлкнула пальцем по стеклянному куполу.
– Это компас – гордо, делая ударение на "А", молвил капитан – ему уже лет двести. Это не гирокомпас, а самый обычный, корабельный. По нему ещё наши деды ходили и прадеды. И внуки ходить будут. Только он вовсе и не нужен. В море, может, и нужен был бы, а тут совсем другие ориентиры.
Взяв правой рукой бинокль, капитан приложил его ко глазам и устремил вперёд. Всё более удивляясь, Милюль спросила:
– Товарищ капитан, скажите, пожалуйста, чего это вы там разглядываете?
– Да вот – солидно ответил капитан и, опустив бинокль, добавил многозначительно – смотрю.
Никогда ещё Милюль не приходилось слышать столь невразумительного и одновременно весомого объяснения. Она снова вгляделась вперёд, но не различила ничего кроме уходящей в утренний туман водной дороги.
С кормы раздался голос не-то Рудика, не-то Вована:
– Эй, Громова! Ты чего там? Идём, выпьем!
Милюль хотела, было встать и покинуть загадочного капитана, когда он спросил:
– Громова? Уж не Павла ли Алексеича дочь?
Милюль не успела придумать ответ, потому что с кормы снова позвали:
– Софья Павловна, мы к вам обращаемся!
– Павловна – тут же констатировал капитан – видал я твоего папашку и деда знаю – помолчав немного, он завершил свои, медленные, как движение катера мысли – ты, девонька, много не пей. Поаккуратнее тебе надо быть с нашим Рудиком. Лучше и не пить вовсе.
– Дядя Стёпа наш добрый ангел – раздался голос Рудика. Он подошёл сзади, держа в руках два стакана, наполненных золотистой жидкостью.
– Не мешай мне рулить, шантрапа – тем же спокойным голосом бросил через плечо капитан, которого, как выяснилось, звали Дядя Стёпа.
– Мы тише воды и ниже травы! – уверил его Рудик, и тут же обратился к Милюль – Софья Павловна, пойдём, опохмелимся?
– Рановато вы, молодые люди, в пьянство ударяетесь – пробубнил Дядя Стёпа.
– Уж это нам видней – ответил Рудик, и стало ясно, что Дядя Стёпа, хоть и старше, но никак не главнее его.
Милюль пожала плечами, послушно взяла стакан и вышла вместе с Рудиком из-под крыши, на открытую часть катера. Увидав их, Вован начал произносить заздравную речь: