* * *
– С чего это вдруг? – ответил ей вполне человеческий, хоть и хриплый голос. Постепенно переменился созерцаемый только что пейзаж. Берег, к которому она вынырнула, странным образом отодвинулся. Она оказалась в самой середине того гладкого пространства, к которому скакала сквозь прибрежную осоку. Это ещё ничего! Были и другие перемены, куда более разительные. Голова её, оказывается, покоилась на некоем подобии подушки, а сама Милюль лежала, поджав ноги, в гнезде из старого стёганого ватника. Другим ватником она была накрыта.
"Какие ещё ватники могут быть у лягушек?" – подумала Милюль и окончательно проснулась. Посмотрела вокруг, оценивая новую обстановку. Да. Она лежала в деревянной лодке, плавающей посередине озера. Со всех сторон в воде отражалась прибрежная зелень. Стены из деревьев окружали водоём. Ивы нависали над гладкой поверхностью. Из-за их спин выглядывали берёзы и осины, а ели и сосны тянулись к небу на заднем плане. Солнце ещё не вылезло из-за их макушек, но уже рассвело.
– С добрым утром – сказал голос. Милюль оглянулась на него и увидела на корме лодки старенького-пристаренького старичка в старенькой-пристаренькой одёжке, которая когда-то, очень давно, наверное, была пиджачной парой, а может быть и тройкой, теперь не понять. Из-под серого пиджака торчал ворот грубого шерстяного свитера. Густая седая щетина начиналась от ворота и наползала на щёки. Дальше шли морщины. Изобильные и глубокие как овраги. Сквозь щетину тоже были видны морщины, а там, где щетина не росла, вообще ничего кроме морщин не было. И седой ёжик и мохнатые седые брови окружены были ими, морщинами, со всех сторон. Среди изобильных морщин блестели жизнью два серых озерца. Через них из глубины самого себя смотрел на Милюль неизвестный этот старик. Смотрел, смотрел, а потом как скажет:
– Ну, здравствуй, Милюль. Давно я тебя жду.
Не угрожал, вроде, ничем, но Милюль стало жутковато. Вновь пробежала по спине волна холодного страха. Так же, как совсем недавно во сне… впрочем, был ли это сон? Может быть, как раз, наоборот? Сон здесь, а на самом деле она и есть лягушка, которая периодически засыпает и видит гримасы воспалённого ума? Там, в лягушачьем мире, её жизнь последовательна и логична. Здесь же, в мире людей, события не укладываются в схему причин и следствий. Там она живёт, постепенно вырастая из головастика во взрослую квакушку, а тут… тут всё неожиданно. Вот, например, этот старик. Что за старик? Откуда он взялся? Откуда знает, как её зовут? Милюль так и спросила:
– Дедушка, откуда вы меня знаете?
Вместо того, чтобы ответить, дедушка констатировал:
– Поздороваться тебе, стало быть, в падлу.
– Извините, не хотела вас обидеть. С добрым утром – поспешно поправилась Милюль – вы меня огорошили. Меня давно уже так никто не называл.
Дед вздохнул и сказал совсем уже горько:
– Значит, это всё-таки ты. Юлия Ивановна оказалась права.
– Юлия Ивановна? – переспросила Милюль – это моё полное имя с отчеством.
– Да я знаю – сказал сморщенный дед и извлёк откуда-то пол-литровую бутылку, на этикетке которой крупными буквами было написано: "Водка" – давай наведём ясность в наши тёмные дела.
– Я водку не буду – засопротивлялась Милюль – мне от неё вчера было плохо.
– Вчера? – дед блеснул серыми озёрцами и успокоил – тебе никто и не предлагает. Я для себя припас.
Он отвинтил крышку и приложился к бутылке. Крякнул. Шумно понюхал рукав, потом отломил кусок чёрного хлеба, сунул в рот и стал жевать, хаотично перемещая морщины по лицу.
– Стало быть, говоришь: вчера на тебя водка подействовала?
– Ну, да – кивнула Милюль – там были крепкие напитки. Коньяк, виски, ещё чего-то. А потом…
– Потом тебя ударили по башке – подсказал старик.
– Наверное – согласилась Милюль – во всяком случае, помню, как на меня нападали двое и мешали мне есть. Я их бросала в реку, а потом не помню. Отключилась.
– Дядю Стёпу помнишь?
– Помню.
– Царство ему небесное – старик перекрестился, взглянув куда-то вверх и, снова приложившись к бутылке, добавил – он-то тебя и спас. То есть не тебя, а мать твою. Да и не твою и не мать вовсе… тьфу ты! Мозги в раскорячку от тебя.
Он опять откусил хлебушка и задвигал челюстями, а Милюль, припоминая события вчерашнего дня, сказала:
– Среда была.
Дед кивнул, пожевал ещё немного и заключил:
– Да, среда. А перед тем – вторник.
То, что перед средой вторник знают все. Никаких тут открытий нет, и не может быть, но Милюль, посмотрев на жующего хлеб старика, смекнула: не простое чередование дней недели имеет он в виду. Он знает про её личный вторник, про её несуразную, неподдающуюся объяснениям жизнь и, возможно, он-то и является одним единственным на земле человеком, который мог бы объяснить, что такое с ней происходит, почему так нелепы и бессвязны её дни, какой скрытый смысл или порядок существует в калейдоскопе её лягушачьих снов. Так Милюль и спросила:
– Что вы знаете про мой вторник?
– Экая ты шустрая – сказал дед, хмурясь – я на твои вопросы отвечу. А на мои кто ответит?
– Так вы спросите – посоветовала Милюль.
– Спросить? – старикан неожиданно возмутился – Спросить! Может, я не хочу спрашивать? Может, я хочу теперь треснуть тебя по башке веслом, да выкинуть за борт? Сколько ты жизней загубила! Ты знаешь? У скольких людей через тебя всё кувырком пошло! А сколько померло! Ты хоть помнишь, что сотворила с моей… – тут он запнулся, вспоминая, как звали эту, его, и кем она ему была – с моей первой женой? Царство ей небесное.
Милюль не могла знать, сколько у старика жён и какое отношение имеют к ней чьи-то загубленные жизни. Поэтому она пожала плечами и призналась:
– Не знаю, дедушка.
А дедушка от этого признания совсем загрустил, опять стал выпивать, да убого закусывать. Закусив же, наставил на Милюль скрюченный указательный палец и изрёк:
– Во вторник ты проснулась на рыболовецком сейнере, отметила день своего рождения, набедокурила на камбузе, обожралась только что пойманной рыбой из сетей, а потом нырнула в реку и утонула. Верно?
Лаконичная точность описания случившегося позавчера, потрясла Милюль: "Откуда ему знать? Его на сейнере не было! Может быть, он тайно управлял её жизнью как злой Кощей Бессмертный, а сегодня решил объявиться и заявить свои права?"
– Вы злой волшебник? – спросила Милюль, готовая вот-вот расплакаться. Горькая обида подкралась к ней вместе с воспоминаниями о прошедших днях, с осознанием сумбура и безысходности досадного положения. Предполагаемый виновник затянувшейся беды находился теперь здесь, сидел напротив. Это было выше её моральных сил.
Старик, наверное, ощутил Милюлины муки и от своей Кощеевой вредности принялся дразниться. Он залез во внутренний карман пиджака, достал оттуда что-то и бросил ей со словами:
– На вот! Забери клятую жабу! Она же всегда с тобой!
Вертясь и посверкивая зелёными искрами, через лодку перелетела и упала на стеганый ватник насквозь знакомая безделушка. Теперь она лежала кверху тыльной стороной, где к серебряной оправе была припаяна мощная английская булавка, а белое кварцевое пузо земноводной твари топырилось беременным пузырём.
Милюль взяла брошку, перевернула её кверху кокетливо выгнутой малахитовой спинкой, кверху задранной мордой в золотой короне. В этот самый миг косой солнечный луч выскочил из-за высоких хвойных вершин и упал на Милюлину ладонь, на потемневшее серебряное кольцо старинной брошки. Изумрудики заиграли зелёными искрами, а рубины вспыхнули кровавыми гранями.
– Проснулась – заметила Милюль, в то время как её настроение всё ухудшалось и ухудшалось.
– Да ну? – проскрипел дед – Наверное, скоро жрать захочет. Ты не хочешь пожрать?
– Пока ещё нет – ответила Милюль.
– Смотри, меня не сожри. Ты всё время, как просыпаешься, чего-нибудь гадкое вытворяешь, и жрёшь всегда как голодный крокодил. Не знаешь, почему?
– Не знаю – пожала плечами Милюль – я думаю, вы знаете. Вы же всё знаете. Вот и царевна-лягушка у вас оказалась. Мне уже столько раз её дарили. Когда нянечка дарила в первый раз… – Милюль замолкла, сдерживая подступающие спазмы рыданий и, превозмогая себя, продолжила – она сказала, чтобы я берегла её до тех пор, пока меня не найдёт Иван… Иван… – слёзы переполнили её и начали вытекать из глаз. Не в силах сдерживать их, завывая и ревя, Милюль закончила фразу – … Царе-е-е-е-вич!
Больше Милюль не могла говорить. Она рыдала громко, захлёбываясь, потому что горе, копившееся в ней с понедельника, стало слишком большим. Теперь оно клокотало, вырываясь наружу. Старик беспомощно молчал и, может быть, даже боялся. Рыдания сделали её страшной. Лицо покраснело и надулось. Глаза пропали, превратившись в узкие трещинки, а губы вспухли, перекосив рот. Она не стыдилась рыданий. Она ревела в голос, как ревёт малое дитя, бессловесно и неудержимо.
– Ну, ты это… ты уж не очень… – пробормотал дед, теряясь от неумения угасить разразившееся на его глазах горе. Он попытался подняться, чтобы подойти к Милюль, обнять её, может быть убаюкать на руках, но лодка качнулась, и он снова сел, досадуя на неуместность своего порыва, на собственную чуждость, не дающую ему права на утешения.
Всё выше поднималось солнце над зелёным озером. Потоки слёз сами собой стали заканчиваться. Икая и всхлипывая, Милюль прокричала:
– Я уже вчера поняла! Это злая сказка! Тут нет Ивана Царевича!
Дед вздохнул. Глотнул горькой и замер, бессильно опустив на колени узловатые кисти. Потом предложил ей воды. Она взяла из его рук алюминиевую флягу и пила из горлышка, утихомиривая судорожные остатки рыданий. Наконец успокоилась. Дед глянул на неё несколько раз, прежде чем решился заговорить:
– Извини меня. Это я сдуру на тебя наорал. Ты, наверное, хочешь узнать, почему в твоей жизни всё так складывается? Эх, как бы это тебе объяснить? Поймёшь ли? У Юлии Ивановны всё довольно складно получалось, но то было между нами, между стариками. Мы-то жизнь постепенно впитывали, а на тебя, видишь, всё бухнулось разом. Человеку такое выдержать тяжело. Но ты и не человек… то есть, не совсем человек.
– А кто я? – крикнула Милюль.
Дед смутился, отвёл глаза и стал неуклюже поправлять фразу:
– То есть, я хотел сказать, человек, конечно, не полтергейст, не привидение, но очень маленький. Тебе бы в куклы играть, да сказки слушать, а тут такое. А давай-ка я расскажу тебе сказку, чтоб скучно не было!
– Мне не скучно – пробурчала Милюль.
– Ну, всё равно расскажу! Мне эту сказку одиннадцать лет назад рассказала Юлия Ивановна, царство ей небесное. Ей тогда было девяносто четыре года, а мне только семьдесят девять. Я и не подозревал, что доживу до сегодня, а вот, гляди-ка, дожил. Может быть, специально дожил, чтобы рассказать её тебе. Так что слушай.
* * *
Давным-давно жил-был мальчик шести лет. Однажды сел он на пароход, чтобы отправиться в путешествие. Дядьку того мальчика звали Сергеем Пантелеймоновичем. Вот и получилась вполне классическая сказочка: "в огороде бузина, а в Киеве дядька". Могу дальше не рассказывать.
Дед приложился к бутылке, а Милюль, продолжила:
– Сергей Пантелеймонович ходил в белом костюме, курил сигары и пил коньяк по утрам.
– Верно! – отозвался дед, завинчивая бутыль – Он иногда выпивал, но немного и под солидную закуску. А я вот пью сущее дерьмо, закусываю чёрным хлебушком, и-то через раз. Сергей Пантелеймонович после обеда заваливался почивать и храпел так, что стёкла трескались. Когда Сергей Пантелеймонович не спал, то иногда рассказывал очень увлекательные истории. Нам предстояло пересечь море, пройти, как положено, Босфор, потом Дарданеллы – старик пожевал сморщенными губами, припомнил что-то ещё и повторил – всё, как положено. Компании никакой для меня не было. Единственная была радость: гулять с дядькой по палубе, смотреть на море, да слушать его байки.
Дядька Сергей был мужчина видный, в самом расцвете лет. Так что дамы так за ним и ухлёстывали. Ему-то хорошо. Он-то рад с ними кокетничать, да вдаряться в их взрослые разговоры. А мне что оставалось? Слушать? Быстро становилось скучно, поэтому чаще всего я стоял на смотровой площадке, смотрел, куда идёт корабль, и мечтал стать капитаном. Ещё я мечтал о бурях и штормах, о встречном ветре и геройских подвигах.
Милюль подумала: "Что за бред он несёт? Я-то помню Сергея Пантелеймоновича. Хоть он и выглядел весьма представительно, но никто за ним не ухлёстывал, и потом не было на корабле этого дедушки. Тем более несуразно ему называть Сергея Пантелеймоновича дядькой! Сам раза в три его старше!"
Старец не слышал её мыслей, а потому продолжал городить ещё пущие несуразицы:
– В один прекрасный день разразилась буря. Самое время постоять на палубе и ощутить себя бесстрашным капитаном. Но дядька меня отловил и запихал в скучную каюту, чтобы я вместо настоящего дела игрался в игрушки с какой-то девчонкой – тут он посмотрел на Милюль пьяным глазом и неожиданно закончил – стало быть, с тобой.
Конечно, не стоило обижать выжившего из ума старичка. Пускай бы он так и тешился дурацкими фантазиями. Говорят же: "Что старый, что малый". Ну, впал, допустим, дедушка в маразм. Ну, возомнил себя юным капитаном. Какой от этого вред? Пускай фантазирует! Но Милюль не сдержалась:
– Какая белиберда! Всё вы врёте, дедушка! Как вам в голову пришло, что неделю назад вы были на том корабле, да ещё игрались в игрушки? Почему тогда я этого не помню?
– Неделю назад? – переспросил старик, и, пьяно хихикнув, уточнил – А какой теперь год, Милюль?
– Откуда мне знать? С меня хватает того, что я отслеживаю дни недели. Сегодня четверг, а то, про что вы говорите, было в минувшее воскресенье.
– Ну, и!.. – радостно взвизгнул старикашка.
– Что "и"? – не поняла Милюль.
– И тебя не удивляет, что в воскресенье тебя поздравляли с шестилетием, а сегодня, в четверг, ты уже двадцатилетняя тетя-Мотя?
С размашистой амплитудой пьяного жеста, старик извлёк из-за пазухи маленькое зеркальце и вытянул руку, пытаясь навести его на Милюль.
– На вот, посмотри на себя. Авось и убедишься, что я тебе не вру.
Зеркальце сильно раскачивалось вместе с вытянутой рукой и никак не хотело отражать Милюль. Оно показывало ей то кусок неба, то деревья на берегу, а то зелёную воду, фрагмент лодки, её собственные колени, накрытые стёганкой. Милюль не торопилась смотреть на себя. К чему смотреться в зеркало, если в нём всегда нечто новое, нечто другое, не то, что должно быть на самом деле?
– Зеркала врут – сказала она пьяному старику – они всё время показывают мне разных людей, но никогда не отражают меня. Я-то помню, какая я должна быть.
– Да? – удивился дед и, развернув зеркальце, заглянул в него сам. Заглянул, да и засмотрелся, покачиваясь взад-вперёд. Оторвавшись от самосозерцания, сообщил:
– Я тоже иногда удивляюсь тому, как выгляжу на самом деле. Мне всё время кажется, что я ещё о-го-го! А лишь только гляну… э, брат… во гробах видали краше! Ну, да и ладно. Ты-то будешь на себя смотреть?
Милюль отрицательно покачала головой. Тогда дед сказал:
– Понятно. Отказываешься взглянуть правде в глаза. Правда никогда никому не нравится. Уж мне как приятно было бы теперь сидеть в кругу семьи, с Пашкой, старым пердуном, с Сонькой и её мужем, твоими родителями. Сидели бы сейчас, поздравляли тебя с юбилеем и были бы счастливы все, кроме тебя. А ты бы удивлялась, никого не признавала и, как всегда, думала бы: "Как мне правильно себя повести? Как бы мне не дать им повода просечь, что я, это не я, а хрен знает кто?.." Верно говорю? Чего плечми пожимаешь? Тебя же вчера называли Софьей? Позавчера – Надей. Перед тем – Любой, Верой, а ты каждый раз подстраивалась, хитрила и всё время думала: "Что это за люди и откуда они свалились на мою голову?" Ну-ну-ну, не надо реветь! Хватит! Поревели и прекратим. Я не для того тебя сюда вывез, чтоб мы целый день плакали. Я тут для того, чтобы тебе объяснить, что с тобой происходит и как нам дальше быть. Так что давай, напрягай соображение. Тебе много чего предстоит услышать и узнать.
– Не могу – возразила Милюль.
– Это от чего же? – вскинул мохнатые брови дедок.
– От того, дедушка, что очень хочу писать.
Старик оторопело уставился на Милюль. Кашлянул в кулак и признался:
– Об этом я не подумал. Я вознамерился общаться с существом инфернальным, с духом, можно сказать… а нам ничто человеческое… н-да… ну, тогда бери весло и греби. Причалим, сбегаешь в кустики. Только побыстрей возвращайся, а-то я, неровен час, совсем захмелею и засну. Тогда от меня ввек толку не добиться. До вечера будешь ожидать, пока просплюсь.
Говоря это, он смотал леску на давно оставленную без внимания удочку. Милюль скинула ватник, перебралась на середину лодки, села спиной к старику, взяла лежавшее на дне весло и стала обеими руками неумело грести к берегу.
Лодку то и дело разворачивало. Милюль принималась грести с другой стороны, от чего лодка постепенно выправлялась, начинала идти куда следовало, но потом неудержимо уклонялась и вставала другим боком, всячески отказываясь плыть в нужном направлении. Невероятными зигзагами и синусоидами она всё же преодолевала расстояние до берега, а старик, не замолкая, вещал с кормы:
– Ты, Милюля, греби попеременно! Право – лево – право-лево. Чего ты всё время с одной стороны гребёшь? Ну вот, уже справа пора начинать! Давай, справа греби! Ай, поздно! Ну, теперь выравнивай. Выравнивай! Слева гребани пару раз. Ну, что ты будешь делать?
Советами, да подсказками он только мешал и к тому моменту, как лодка, раздвинув прибрежную осоку, уткнулась в пологий берег, изрядно надоел. Милюль встала, прошла, балансируя, к носу и спрыгнула на сушу. Ноги в резиновых сапогах моментально углубились в илистую жижу, которая чавкала при каждом её шаге. Сзади донеслось ворчание старика:
– Сразу видать, что ты не Милка. Она бы не стала в эту мокреть выходить. От тебя правее будет мосток. Я к нему причалю и подожду тебя там. А ты поторапливайся. Сама понимаешь… как двину коней, тогда никогда не узнаешь: кто ты, да что ты, откудова взялась и куда путь держишь. Не застревай там!