Размышляя так, она дошла до того места, где на речной волне покачивалась её моторка. Аккуратно спустившись на зыбкое дно, Юли присела на мокрую от росы скамью, чтобы перевести дух. Последний год, день ото дня ей всё тяжелее было выходить в море. Она упорно цеплялась за этот ежеутренний ритуал, понимая, что рано или поздно он обязательно завершится, став недоступным из-за отсутствия сил и тогда… то, что будет тогда, совсем не радовало мадам Юли. Тогда придётся продать лодку и начать строить жизнь как-то иначе, с другими ритуалами, другими, более доступными радостями. Тогда можно будет хоть сутками листать старый альбом и пить чай с гостями, или без. Тогда настанет время вдаваться в воспоминания хоть о России, хоть о Турции, и рассказывать юным туземцам о сказочных странах и малиновом звоне.
Тогда будет тогда, но сегодня ещё нет. Сегодня ещё далеко до капитуляции перед надвигающейся немощью. Сегодня она в своей лодке и готова идти в море назло воспоминаниям, назло собственной старости, назло этой проклятой России, что с самого утра так и лезет в голову.
Перегнувшись через борт, Юли отвязала швартовый, перешла по качающемуся полу к штурвалу, воткнула ключ в замок зажигания. За спиной заурчал мотор. Юли улыбнулась и, двигая рычаг газа, произнесла вслух знаменитую фразу космонавта Гагарина: "Поехали!"
* * *
Мадам Юли была заядлым рыболовом, о чём знали все её многочисленные соседи. Поэтому каждое утро, вернувшись с рыбалки, она поджидала гостей. Домохозяйки из соседних домов заходили к ней запросто, и она дарила им свои трофеи, узнавая новости и поддерживая хорошие отношения с добрыми и отзывчивыми семьями.
Случались дни, когда перед мадам Юли вставали неразрешимо сложные задачи. Например, потёк на кухне кран, сломался старый торшер, муниципалитет начислил непомерно большую пеню за просроченную выплату, страховая компания предлагает контракт, в котором без толкового юриста не разобраться… да мало ли бывает ситуаций, когда безвозмездная помощь соседей куда нужней, чем любые службы и институты? В таких обстоятельствах и выручали мадам Юли налаженные благодаря её хобби отношения. Соседки-домохозяйки влияли на мужей. Те влияли на сложный для мадам Юли социальный мир и он, сам того не замечая, начинал её обслуживать.
Так и сегодня, приглашая соседей на "Русское пати", мадам Юли совершала самое настоящее жертвоприношение социуму. Щедрые морские дары должны были заставить социум откликнуться на вставшие перед Юли вопросы: "Что делать с Россией? Как повести себя, чтобы набегающие воспоминания не превратились в старческую ностальгию, когда навязчивая мысль о тщете существования загораживает мир и делает его бесцветным и постылым?"
Вечером пришли гости. Мадам Николь с племянником, таким же носатым и коротко стриженым как она и пожилые супруги Жопэн. Если бы был жив муж мадам Юли, Сергей Пантелеймонович, он бы назвал последних: "мадам Пожрать и мсье Потрындеть". У других соседей не оказалось в этот день свободного времени. Тоже правильно. Кому охота сидеть весь вечер в компании с одинокой старухой?
Гости вкушали пирог, а мадам Юли, подливая им чаю, прикидывала как бы перевести разговор в нужное ей русло. Говорили о сущих пустяках: о погоде, о рыбной ловле, о безумцах, затевающих копать под Ла-Маншем тоннель. Мсье Жопэн рассказал пару забавных анекдотов и сплетню про какого-то Де Гази, служащего в ратуше.
Всё было не то. Нельзя же взять, да и брякнуть ни с того, ни с сего: "Меня замучили воспоминания по России. Она мне покоя не даёт. Может быть, мне туда съездить?" – Какую реакцию можно вызвать подобным заявлением? Вслух скажут: "Мадам Юли, вам уже девяносто четыре года", а про себя подумают: "Сошла старуха с ума", или того хуже: "Собралась помирать". Нет, такой сценарий мадам Юли не устраивал. Необходимо было подвести гостей к решению проблемы исподволь, органично, да так, чтобы именно гости сгенерировали варианты дальнейшей судьбы. Поэтому мадам Юли продолжала подливать чай мсье Жопэну и подкладывать носатому племяннику Николь новые куски пирога.
Мсье Жопэн, чувствуя себя центром компании, говорил много и всё больше атаковал современную действительность. От критики внутренних городских недостатков он мягко перешёл к насмешкам над чудачествами коммунистов и либералов, засевших в парламенте, высказал надежды на светлую голову Жан-Мари Ле Пена, единственную надежду французов сохранить лицо. Потом мсье Жопен стал ругать свору ренегатов и дегенератов, которые обязательно помешают Ле Пену.
С терпением опытного рыболова мадам Юли следила за направлением движения мысли старого брюзги и когда его речь вошла в фарватер глобальной политики, незаметно подбросила наживку:
– Мсье Жопэн – обронила она – по радио говорят, Соединённые Штаты объявили бойкот московской олимпиаде. Как вы думаете, это заставит коммунистов уйти из Афганистана?
Мсье Жопэн заговорил сквозь набитый пирогом рот. Получалось не очень внятно, посему он помогал себе убедительной жестикуляцией и повышенной эмоциональностью. Его речь приблизительно звучала очень невнятно, но общая суть сводилась к тому, что американцы порядочные дураки и сами не знают, как ещё нагадить Советам. Бойкот олимпиады это совершенно нелепый, немощный и идиотский жест. Никому, кроме самих себя они этим вреда не принесут. Зато теперь, когда тупые мускулистые негры останутся за океаном, у нормальных европейских спортсменов куда больше шансов завоевать золото и стать олимпийскими чемпионами.
Тут в разговор вступила мадам Николь и высказала мнение о спортивных ристалищах вообще. По её словам выходило, что любой спорт это сущая глупость. Мсье Жопэн возразил, заявив о традициях античной культуры и европейском образе мысли. Именно через олимпиаду цивилизация распространяется по всему миру.
Завязался спор, в котором мадам Юли встала на сторону мсье Жопэна и заявила, что она переживает за успехи французской сборной, а особенно её волнует команда академической гребли, в которой есть спортсмены из Онфлера. Получилось эффектно и убедительно, хоть и немного высокопарно.
Мсье Жопэн на пару секунд задумался, а потом вдруг вскочил и забегал по зале:
– Это замечательно! В этом есть очень здоровое зерно! Блестящая идея!
– Какая идея, дорогой? – спросила его супруга.
– Ну как же! – воскликнул Жопэн – Это же патриотично! Вы представьте себе, как поднимется дух наших спортсменов, если мадам Юли согласится ехать на олимпиаду и поддерживать нашу сборную!
– Вы думаете послать меня на старости лет в Москву? – уточнила Юли.
– Да! – с жаром воскликнул Жопэн – Да! Это будет фурор! Старейшая, извините меня, жительница Онфлера поддерживает сборную Франции по академической гребле! Какой это почёт для города и какой эффект для прессы!
Супруга мсье и племянник мадам Николь поддержали его энтузиазм, а затем и мадам Николь была вынуждена примкнуть к прелестному замыслу. Жопэн не унимался:
– Завтра же я скажу об этом в ратуше! Вы не представляете, как это может понравиться нашим журналистам! Я вижу заголовки в газетах: "Долгожительница Онфлера болеет за французских гребцов!" Или так: "Олимпийский талисман мореходов Нормандии едет на олимпиаду!" Как вам это нравится, мадам Юли?
Мадам Юли прикинулась смущённой и согласилась с гениальностью обоих заголовков. Единственное замечание: она не хотела бы заострять внимание на своём возрасте, и никто не выбирал её в олимпийские талисманы.
Вечер удался. Мадам Юли поймала попутный ветер. Окружающий мир оказался на её стороне. Внутренние проблемы мадам Юли разрешились и к тому же, как выяснилось, вся Франция заинтересована отправить её в Москву.
* * *
Сидящий неподвижно и клюющий носом пожилой человек со стороны кажется бездействующим. Он не беседует с окружающими, не обращается к стюардессам, не шевелит листами газет и журналов. Но до чего мелочны все эти шевеления по сравнению с гигантскими движениями его внутреннего "я", носящегося по бескрайним просторам воспоминаний.
Аэроплан, в кресле которого толи дремала толи спала мадам Юли, оставляя в небе прямой инверсивный след, поглощал сотни километров пространства, но если бы память мадам Юли оставляла такие же следы за собой, то несомненно Европу накрыла бы плотная сеть облаков. Пространство прожитых ею лет было куда больше, чем расстояние, преодолеваемое самолётом. Ни на каком аэробусе невозможно было бы преодолеть его. Нет таких транспортных средств, которые вернули бы мадам Юли в ту Россию, которую покидала она шестьдесят три года назад. Поэтому неоднократно и до полёта и во время его она говорила себе: "Нет, я не возвращаюсь. Я еду погостить. Ничто не связывает меня со страной, где и руин не осталось от прошлого". Но вновь и вновь в душе её рождалось смутное волнение. Сердце ныло от нелогичных чувств, а память металась с места на место, не останавливаясь где-либо подолгу.
* * *
Сумрачная комната в Петрограде. В кроватке посапывает полуторагодовалая Надя. Мрачный юноша Алёша с красным бантом в петлице выговаривает ей, тётке Юлии, что забирать с собой малое дитя и тащить его через страну, охваченную гражданской войной это немыслимое варварство и эгоизм. Он полон революционного оптимизма. Он убеждает её оставаться и возмущается за блажь, которая толкает её на юг, туда, где враги новой советской республики "точат стальные зубы".
Тётка Юлия пытается образумить его, приводя вполне логичные аргументы:
– Алёшенька – говорит она – там твой папа, твой дядя. Неужто они тебе враги?
– Они заблуждаются – отвечает пылкий юноша – рано, или поздно они поймут и перестанут воевать против собственного народа. Они вернутся.
Тогда Юлия Ивановна приводит страшный довод. Довод, который должен бы смутить потерявшегося в идеологических лабиринтах юнца:
– Алёша, а если они не успеют понять и ты столкнёшься с ними на фронте, неужто ты будешь стрелять в них? Они же твои… они наши!
Ответ Алексея обескуражил её. Она и представить себе не могла, до чего вёрткое сознание у этого мальчика. При всей его бескомпромиссности, сознание само подсовывает ему компромисс:
– Не столкнусь. Я буду служить во флоте в отличие от них.
Алёша не умел и не хотел понять, что служба во флоте вовсе не гарантия. Он встал на сторону врагов своего отца, своего дядьки. Что же он называл народом, против которого борются они? Какой такой народ? А они – кто?
Всё это она говорила ему, но что толку? Сама Юлия Ивановна не очень всерьёз воспринимала тогда сложившуюся абсурдную ситуацию. Она видела гражданскую войну как временную ссору в семье. Потому и оставила на Алёшино попечение малолетнюю Надежду.
Какая неисправимая глупость! Какое жестокое легкомыслие! Сколько лет после она вспоминала о них и корила себя за то, что не забрала дочь с собой. Она полагала свой отъезд временным. Ситуация должна была утрястись и они с Серёжей неминуемо вернулись бы в Петроград, домой… куда там?
* * *
Ноябрь двадцатого года. Сутолока на причале. Впереди трап. Серёжа в военной форме, при орденах и медалях держит в одной руке чемодан, а другой рукой сжимает её руку. Отпустить нельзя, потому что страшное столпотворение! Страшное! Давящая со всех сторон живая масса так и норовит оторвать её от Серёжи, разнести их в разные стороны, разлучить так, чтобы они никогда больше не встретились. Она, как умеет, пихается в напирающие тела саквояжем, но пихаться она умеет плохо. И вот уж саквояж отделяется от неё и ныряет в смыкающиеся меж людьми щели.
– Серёжа, саквояж! – кричит она мужу.
– Чёрт с ним – отвечает он и продолжает протискиваться к трапу. Не отпуская его руки, она оборачивается и видит, как саквояж взмывает над головами далеко позади и тут же тонет в море людских голов, шляп и фуражек.
* * *
Вечер в кишащем разномастной публикой Стамбуле. В ожидании Сергея Пантелеймоновича Юлия Ивановна стоит на набережной района Галата, смотрит на Святую Софию, что на противоположном берегу Золотого Рога и вдруг видит солдатика, бывшего солдатика, бывшего крестьянина, а теперь одетого в обноски эмигранта из той самой России, где установилась власть рабочих и крестьян. От чего же он здесь? От чего не властвует там, где декларируется его гегемония? Глупые вопросы. Чтобы задавать их, надо быть дураком, или циником. Но тут, в Константинополе, над каждым эмигрантом висит ощущение собственной глупости и ужасного цинизма сложившегося положения. Поэтому никто не пристаёт к солдатикам с политическими дискуссиями.
Политические дискуссии могут быть интересны только тем, кого эта война обошла стороной, тем, кто не покидал свою страну на переполненных кораблях. Тому же, кто четыре дня провисел на якорной цепи, или простоял в ограждении из пеньковых канатов без пищи и воды уже не хочется говорить о политике.
Солдатик играет… на чём он играл тогда? На каком-то струнном инструменте, но не на балалайке, это точно. Яркие балалайки как символ эмигрантской России появились значительно позже, напоказ, пошло и безвкусно как всякая ложь. А солдатик играл не то на домбре, не то на мандолине и пел заунывно:
"На улице дождик с ведра поливает
С ведра поливает, брат сестру качает.
Брат сестру качает, тихо величает:
– Вырастай, сестрёнка, отдадим тебя замуж.
Отдадим тебя замуж во чужу деревню.
Во чужу деревню, к мужу нелюбиму.
К мужу нелюбиму, в семью несогласну!.."
Абсурдная и жестокая как сама жизнь тоска, растворённая в словах и мелодии песни, безжалостность к собственной участи, и печальная безысходность неожиданно продырявили некий внутренний пузырь в груди Юлии Ивановны. Она расплакалась, и чтобы не привлекать к себе внимания, отошла к парапету набережной, прикрывая лицо платком.
– Что случилось, Юленька? – это Сергей Пантелеймонович обнял её за плечи.
Она уткнулась в его грудь мокрым носом и разрыдалась в голос. Конечно, она тосковала по оставленной неизвестно где дочери. Оторванная родина болела и кровоточила в Юлии Ивановне, но то же самое в большей, или меньшей степени, было со всеми.
* * *
Снова палуба парохода. Теперь уже не переполненная, человеческая. Ночь. За бортом светятся огни порта Пирей. Остатки некогда многочисленной константинопольской колонии завершают процесс распыления по белому свету. Большинство из переселенцев намерено плыть дальше, но некоторые, те, которые почему-то решили зацепиться за что-то в Афинах, покидают корабль. Юлия Ивановна спрашивает мужа:
– Сергей, почему мы всё время плывём куда-то? Почему нет нам твёрдого причала?
Он гладит её по плечу, усмехается в русые усы с алюминиевыми проволоками седых волос и говорит, обнадёживающе:
– Ничего, Юленька, ничего. Построим и мы свою лубяную избушку.
И ведь, пытались! Строили то там, то сям, собирались в какие-то общества. Что-то обсуждали. Но без настойчивости, без целеустремлённости, всё время с оглядкой на оставленную родину: "А что там?", "Как там развивается?", "Что говорят?". Велико и неизбывно было желание вернуться. Они бы вернулись, если бы не ясный, внимательный рассудок Сергея Пантелеймоновича. Он умел анализировать события.
* * *
Русский ресторан. Уже приноровились, прижились в Париже. Это здесь демонстративно и вычурно зазвучала та самая псевдонациональная балалайка и вовсю застонала пошлая романсовая цыганщина, которую в прежней жизни не пускали и на порог.
Звенят по тарелкам вилки. Сквозь приглушённый гомон множества ужинающих, убеждённо и пафосно выступает какой-то мозгляк. Он говорит о том, что теперь, после того, как умер Ленин, всё в России стало меняться. Говорит, что новый царь собирает империю из руин. Дескать, кровавого Троцкого изгнали из Кремля и вообще из России и теперь, несмотря на оставшиеся коммунистические лозунги, намечается возврат к национальному единству. Говорит много и красиво.
Юлии Ивановне начинает казаться, что он прав, что так оно и есть. Надежда на возвращение просыпается в ней с новой неожиданной силой. Она сжимает руку Сергея Пантелеймоновича, смотрит на него и шепчет:
– Вернёмся, Серёжа?
Его лицо суровеет. Он тоже хочет вернуться. Там, в оставленной России растёт без отца, без матери, в кромешной неизвестности, на попечении родни, да племянника-коммуниста их единственная дочь. Но Серёжа знает и то, чего не знают многие, собравшиеся здесь и надеющиеся на возвращение. Громыхнув стулом, Сергей Пантелеймонович поднимается и, перебив оратора, обращается в зал:
– Господа, я прошу поднять руки тех из вас, у кого есть оставшиеся там родственники, близкие и друзья.
Множество рук поднимается над столиками. Сергей Пантелеймонович благодарит собрание и просит, чтобы теперь подняли руки те, кто получал из России письма. Кто-то один поднимает руку, и Сергей Пантелеймонович благодарит его. Тот смущается и лопочет что-то про сомнения, которые вызывает у него полученное письмо. Сергей Пантелеймонович снова благодарит этого невнятного господина и обращается теперь уже непосредственно к тому самому мозгляку, который агитировал за возвращение:
– Извините меня, милейший господин, за вмешательство. Ваше выступление мне очень нравилось, потому что лелеяло самую горячую мою мечту. Как и вы, я стражду вернуться в Россию, но в отличие от вас не говорю об этом остальным. Мне дороги человеческие жизни. В отличие от вас, мне не хочется брать на душу грех за тех людей, которые не выдержат и помчатся навстречу смерти. На всякий случай хотелось бы узнать ваш адрес. Когда кто-то из моих здешних знакомых возбудится от пропаганды, отправится к своим пенатам, и от него не будет поступать писем, я найду вас и непременно пристрелю.
В зале установилась тишина. Перестали звенеть приборы и все с любопытством уставились на мозгляка-агитатора, по лицу которого забегали самые неприятные эмоции.
– Конечно – ответил он – я оставлю свой адрес, но с чего вы взяли, что вас там будут расстреливать?
– Я этого не произносил-с – осклабился Сергей Пантелеймонович – потому что не осведомлён о методах, которыми там нас казнят – и, уже обращаясь к аудитории, добавил – Мы потеряли Россию, господа. Ступайте в магазин и купите новые глобусы. На них нет России. Те же из вас, кто захочет ехать в Коммуниздию, пусть предварительно ответят сами себе: почему не в Антарктиду? Уверяю вас, пингвины отнесутся к вам гуманнее, чем грузинский царь и его уголовная челядь.
Люди, находившиеся до сего момента в сладком мороке, очнулись, повскакали с мест, принялись спорить, кричать, жестикулировать. Сергей Пантелеймонович обернулся к Юлии Ивановне и деловито сказал: