– Пойдём, Юленька, пока драка не началась.
* * *
Маленький домик в Онфлере. Они стоят на пороге, и Сергей говорит ей:
– Ну вот, Юленька, это и есть наша лубяная избушка. Больше мы никуда бежать не будем. Приехали.
Действительно, бежать больше не пришлось. Не прошло и года, как в дверь их "лубяной избушки" постучали грубо и громко. Мадам Юли проснулась и поспешила открыть, на ходу надевая халат. Коридор наполнился людьми в форме. Её оттеснили в зал. Вошёл офицер и спросил на скверном французском:
– Где ваш муж, мадам?
Откуда ей знать? "Была у зайки избушка лубяная, а у лисы ледяная. Настала весна и растаяла у лисоньки избушка". Сюжет старинной русской сказки оказался сюжетом её, Юлии Ивановны жизни. С того самого момента, как революция выгнала их с Сергеем Пантелеймоновичем из собственной избушки, из их страны, длились и повторялись бесконечные скитания. И теперь, стоило им остановиться, обосноваться в собственном доме, отгородившись от громыхающего двадцатого века, как и сюда нагрянула мрачная эпоха, поставившая своей целью уничтожение всех обычных, трезвомыслящих людей, которым ничего не нужно, кроме семейного счастья, покоя и человечности.
Юлия Ивановна смотрела на офицера и молчала. У ней были кое-какие подозрения насчёт мужа, но не делиться же ими с представителями оккупационных властей, у которых тоже были подозрения. Что им проку от совпадения подозрений?
* * *
В одиночестве она пережила оккупацию, встретила высадку союзных войск, окончание войны. Позже к ней заявились двое, назвавшие себя французскими коммунистами. Сказали, что лично знали Сергея Громова и что он погиб, сражаясь на стороне сопротивления. Мадам Юли пригласила их в дом и угощала кофе, а они рассказывали подробности.
До подробностей ли ей было? Подробности нужны следопытам, журналистам, писателям, историкам. Причём, нужны всегда криво, не до конца, в извращённой форме. Ежели подробности не соответствуют модным представлениям, или "требованиям эпохи", то они тут же отметаются, выворачиваются, заменяются другими, вымышленными. Мыслимое ли дело: угощать коммунистов кофе? А вот, представьте себе! И как те самые коммунисты оценят следующий парадокс: Сергей Пантелеймонович, ненавидевший коммунистов за кровожадность идеи насильственного распределения добра, пал героем, воюя на их стороне. Ирония судьбы? Так, ничего смешного.
Есть ли кому дело до её, Юлии Ивановны, горя? Будут ли извиняться перед нею почитатели "Капитала" за отнятые у ней страну, семью и, наконец, мужа? Нет. Не будут, и не жди. Потому она выслушала их молча, не проявляя никаких эмоций, отчего коммунисты, наверное, удивились и сочли её за бесчувственную функцию. Но тут уж ей не было дела до их удивлений.
* * *
В который раз, прерывая полудремотные воспоминания, Юлия Ивановна смотрела в иллюминатор на бескрайние поля белых облаков и повторяла про себя одну и ту же фразу: "Сколько лет прошло! Немыслимо, сколько лет!"
* * *
Пойди теперь, найди – какой подлец науськал мелких, ничего ещё не смыслящих рачьих детей разучить эту гнусную песенку! Им-то, детям малым, что? Им забава бессмысленная, а взрослого рака такая акция могла бы и обидеть. Представьте себе, на глазах у всего честного народа маршируют карапузы, которым месяца ещё не исполнилось, и хором распевают слова, смысл коих им самим не очень-то понятен:
"Крутится, вертится коловорот!
Время в пространстве дискретно течёт,
следствия встали с причинами в круг,
и совершают внезапный цурюк!
"Что же наделал я, старый дурак? -
глядя на звёзды, печалится рак -
Луч от звезды откусил и тот час
в прошлом далёком случился атас!
Кабы не трогал я эту звезду,
то не накликал бы людям беду!
Мир погрузился в печали и мрак,
коим причина полнейший пустяк!"
Брось огорчаться, учитель седой!
Звёзды морские ползут под водой,
звёзды небесные сверху глядят,
новые лучики вечно растят!
Много причин для тревог, ну и что ж?
Душу напрасно себе не тревожь!
Лучик морская звезда отрастит,
новая звёздочка рака простит.
Крутится – вертится звёзд хоровод.
Скоро судьба круг событий замкнёт.
Мир так велик, что его не объять,
стало быть, нечего нам горевать!"
Старик посмотрел вслед уходящей колонне юных исполнителей строевой песни и не стал обижаться на выпады в свой адрес. Напротив, он обернулся к замершему в ожидании его гнева рачьему племени и радостно прокричал:
– Началось! Я рад, дорогие мои! Наконец-то началось обсуждение и перетирание! Невидимые мною оппоненты входят в дискуссию! У дурной идеи оппонентов не бывает. Я вижу, настала пора раскрыть вполне заурядные причины тех невероятных коллизий, которые приключились с главной героиней моей сказки, что за люди окружали её целую неделю, и что такое представляла собой она сама. Для этого мне нужно ещё разок вывернуть историю и посмотреть на неё с третьей стороны. Готовы ли вы такое вытерпеть?
Раки облегчённо вздохнули. Кажется, старик не рассердился. Они радостно закивали головами, и тогда старый сказочник начал выворачивать историю на третью сторону:
* * *
– Алексей Андреевич Громов – тысяча девятьсот первого года рождения, бывший командир бронекатера балтийского флота, бывший капитан рыболовецкого судна, бывший командир траулера береговой охраны северного флота, ветеран Великой Отечественной Войны, снова бывший капитан рыболовецкого речного траулера, бывший капитан речного флота, а теперь заслуженный пенсионер – сидел в квартире и смотрел по телевизору церемонию открытия московской олимпиады.
Почему бы заслуженному пенсионеру не посмотреть телевизор? Конечно, он вполне мог бы отправиться на стадион вместе с сыном Пашкой, то есть с Павлом Алексеевичем Громовым, капитаном первого ранга, ветераном Великой Отечественной войны, а теперь главным инженером Северного Речного Порта города-героя Москвы, но Алексей Андреевич решил на стадион не ездить. А Пашка поехал и супругу свою на стадион забрал, и дочь Соньку, и внучку Милку тоже.
Один остался Алексей Андреевич, но не огорчался, а спокойно смотрел, как идут по стадиону делегации спортсменов почти со всей Земли. Только американцы не приехали (дурни), и почти вся западная Европа шла не под своими знамёнами, а под общим флагом МОК. Тут тебе и Западная Германия (фашисты), и Франция (сифилитики), и Италия…
Звонок в дверь прервал навешивание Алексеем Андреевичем ярлыков на оскорбивших его иностранцев. Бодренько, в три приёма Алексей Андреевич поднялся с дивана и направился отворять дверь. Он никогда не спрашивал: "Кто там?", никогда не смотрел в глазок. Как человек честный и военный, он всегда открывал сразу.
За дверью оказалась старушка. Сухонькая, жилистая и загорелая, к тому же одетая чистым клоуном: в широких парусиновых штанах, в клетчатом пиджаке и с кепкой на голове. На плече её висела совсем импортная, и даже более чем импортная сумка. У нас таких сумок не делают, не продают и вообще таких не бывает. Явно иностранная старушка стояла перед Алексеем Андреевичем.
Он поздоровался, безуспешно пытаясь определить на глазок её возраст. Явно она была не моложе, чем он сам, но вот, на сколько не моложе, понять было трудно. На пять лет не моложе или на девять. Она тоже поздоровалась с лёгкой нездешностью выговора, подтверждающей её иностранное происхождение и спросила:
– Не могла бы я видеть Алексея Андреевича Громова, тысяча девятьсот первого года рождения?
Всё ещё размышляя о возрасте визитёрши, Алексей Андреевич ответил:
– Так точно. Это я.
Наступила пауза. Старушка молча разглядывала его лицо, словно читала сложную и не очень понятную с первого взгляда депешу. Наконец она разомкнула сморщенные уста и медленно произнесла:
– Здравствуй, Алёша. Я Юлия Ивановна Громова, в девичестве Золотарёва, вдова Сергея Пантелеймоновича, твоего дядьки.
Теперь ему, Алексею Андреевичу, настала очередь вглядываться в её лицо. Он вглядывался, сопоставляя видимое с хранимым памятью, порядочно истёршимся образом. Многочисленные морщинки, похудалости и кожные изъяны, коими награждает людей время, легко отбрасывались и были не в счёт. Это не основное. Скулы Юлии Ивановны, обтянутые загорелым пергаментом, выделились над впавшими щеками и строгой чёткостью сломали некогда безупречный овал лица. Надбровные дуги, придав черепу необычайную рельефность, так же вступали в спор с хранимым в памяти изображением. И эта немыслимая в отношении к Юлии Ивановне (внутренней Юлии Ивановне) кепка…
Алексей Андреевич отметал внешние излишества, докапываясь до того, что сохранилось, и чем больше отметал, тем слабее и невнятнее становилось жившее в глубине собственных нейронов воспоминание, тем явственней подменялось оно очевидным. Где-то на середине этого внутреннего пути он сообразил, что неприлично долго стоит на пороге и надо бы пригласить даму в дом, надо бы выразить радость от неожиданной встречи, надо бы сделать что-то ещё, положенное в таких случаях. Например, закричать: "Юлия Ивановна! Сколько лет, сколько зим!" – но как-то не выходило и нелепо было и глупо. Движимый необходимостью хоть что-то сказать, но не зная что и конфузясь от такого стечения чувств, он выговорил только:
– Эх…
Юлия Ивановна, будучи и старше и подготовленней чем Алесей Андреевич, пришла ему на выручку. Она сделала шаг навстречу и со словами: "Со встречей, Алёшенька" – обняла его. И он неуклюже обнял тётку, ощущая неземную утлость живущего под заграничным пиджаком скелета.
Прошла конфузливость и растерянность перед неожиданным событием. Наладилась жизнь, в которой есть место привычному поведению и обыкновенным, выверенным временем и обстоятельствами ухваткам. И вот уже приглашена нежданная гостья в дом, вот уж повисла на вешалке её кепка и сама она усажена за стол на кухне и сидит, глядя, как он хлопочет, выставляя на стол все, какие есть в холодильнике и буфете угощения.
Алексей Андреевич трудится изо всех сил. То к чайнику метнётся, то к холодильнику, то вспомнит про сохранившиеся конфеты "Птичье молоко". Выяснил, что Юлия Ивановна растворимый кофе не уважает. А зря. Потому как это дефицит, которого запросто в магазине не купишь. Но и чай у него есть хороший, цейлонский.
Ставит Алексей Андреевич на стол закуски да угощения, радуется тому, что есть чем гостью угостить, да не ударить в грязь лицом, хотя, конечно, у них там, в Париже с едой да питьём куда всё обстоятельнее… "Что? Не в Париже? В Онфлере? Надо же, какое название! Сразу и не запомнить! Где это такой?…"
Он спрашивает и, не очень-то заостряя внимания на её ответах, генерирует новые вопросы. Старается держать инициативу в руках потому что знает: Юлия Ивановна задаст главный вопрос, ответить на который ему будет ох, как трудно, ох, как нелегко! А вам легко было бы сообщить старой женщине, что её дочь, которую она оставила на ваше попечение, не дождалась встречи с матерью и умерла, не оставив после себя ни детей ни внуков? Легко ли было бы вам сообщить старушке, что пресеклась нить её потомства? Легко ли? Потому-то бывший капитан оттягивает тот неприятный момент, как может отодвигает его заботами о радушии и хлебосольстве. А старушка с гладко зачёсанными назад седыми волосами внимательно следит за его стремительными манёврами по кухне и всё печальнее, всё отрешённее делается её сухонькое лицо.
Но вот, уловив паузу в его словоговорениях и хлебосольных метаниях, она молвила тихо и безнадёжно:
– Ты сядь, Алёша. Я уже поняла, что Надежды нет в живых.
Он сел напротив неё и глядя в чашку с хорошим цейлонским чаем, подумал: "Какая несуразная жизнь! По всем правилам, по всем существующим законам, он должен утешать её. Он должен оправдываться или как-то поддерживать женщину в её несомненном горе, а выходит как-то наоборот, шиворот навыворот".
– Никого от Золоторёвых не осталось – проговорила старуха – оно и не мудрено. Кто из родни был в Петрограде, все старше меня. Столько не живут. Да и Надежду я найти не чаяла. Тебя нашла, уже чудо. Чего же большего от бога просить? Ты поведай мне, где она умерла и когда? Вы же тут как на другой планете живёте. От всего мира отрезанные. Варитесь сами в себе.
– В Ленинграде, в блокаду – доложил Алесей Андреевич обстоятельства, которые обязан был доложить – она находилась в больнице, а я тогда уже служил в северном флоте. Меня сразу в северный флот перевели с лишением всех званий и наград ещё в двадцать восьмом году, когда Надежда мою жену, Ленку, съела.
– Как съела? – не поняла Юлия Ивановна.
– Обыкновенно – пояснил Алексей Андреевич и показал жестами – вот так: ням-ням-ням.
– Голод что ли был? – ещё более удивилась Юлия Ивановна.
Алексей Андреевич отрицательно покачал головой:
– Жили мы хорошо. Надежда росла под приглядом, во внимании. Родня твоя в ней души не чаяла, да и я помогал чем мог. Гражданская война её, считай, не коснулась. Как положено выросла, пошла в школу. Я к тому времени стал командиром, героем, участником подавления Кронштадтского мятежа. В общем, прирос я к военному флоту, как в детстве и мечтал. Женился. Сынишка родился у меня в двадцатом году. Павлик.
В двадцать восьмом устанавливают на мой бронекатер "БК-24" новое по тем временам скорострельное орудие с автоматической подачей снарядов, и выходит у меня запланированный выход в Ладожское озеро, чтобы там произвести испытательные стрельбы. Порядки на флоте были тогда более чем демократичные. Семейные были порядки. Вся команда друг другу как родня. Да и как иначе? Ну и решил я Надежде подарок к одиннадцатилетию устроить. Взял её на катер. И Павлушку взял. Они же дружили как брат и сестра. Ну, и моя жена, Лена, тоже увязалась, чтобы за детьми был пригляд. Таким табором мы и отчалили. Сколько было радости, пока шли вверх по Неве!
А на следующий день, в понедельник двадцать пятого июня, когда стали день рождения Надежды справлять, начались непредвиденные чудеса. Первым делом дети как проснулись, так сразу и подрались. Надька Пашке сливу на нос поставила и объявила, что никакая она не Надя, никакая не пионерка и вообще знать не знает, что такое пионерия и кто мы тут все такие.
Я, конечно, удивился, что за блажь на девку напала, но не стал мешать её фантазиям, а торжественно поздравил её с днём рождения, как положено. Но чем дальше, тем больше. Сначала она учинила скандал за столом, потом сбежала, проникла в орудийную башню и устроила такие стрельбы, мама не горюй! Из башни её выкурили, так она как начнёт бесноваться! Тогда её заперли в каюте.
Уж, не знаю, чего было жене Елене от Надьки нужно. Она, понимаешь ли, училась на медика. Подавала большие надежды в области психиатрии. Может, хотела помочь? Когда никакого надзора не было, полезла к Надьке в каюту, а та её убила и съела. Не всю, конечно. Сбросила обглоданный труп за борт, но так обожралась, что врачи у неё обнаружили непроходимость кишечного тракта. Прооперировали. Слава богу, спасли. Так она ни о чём, чего понатворила, не помнит! Ты представляешь?
Юлия Ивановна не представляла. Наблюдая за взволновавшимся от воспоминаний племянником, она спросила:
– Так что же, Алёша, получается? Моя Надя сошла с ума?
– Нет, не получается. Врачи ничего такого не обнаружили. На мой взгляд, с ней какое-то временное наваждение было. После она опять стала абсолютно нормальным ребёнком, но с Пашкой, больше никакого общения быть не могло. Я ему, конечно, этого не рассказывал и вообще… – Алексей Андреевич неопределённо покрутил рукой вокруг головы – меня с тех пор кошмары лет пять не отпускали. Ну, и на службе скандал получился: "Какого чёрта красный командир тащит на военный катер ещё и семью? Что за такая сестра, которая ест людей и расходует боекомплект? Гнать его в шею!"
Меня и погнали с глаз долой, рядовым матросом в Мурманск. Там всю карьеру начинал сначала. С нуля. А Надежда в тридцать пятом году поступила в мединститут. К войне закончила и уже была врачом. Я с ней встречался несколько раз, хоть мне было и нелегко. Никак я не мог забыть про съеденную Ленку и про то, как однажды в Надежду вселился дух Милюль.
– Кто вселился? – переспросила Юлия Ивановна, наклоняясь вперёд.
– Это только я так называю, про себя – Алексей Андреевич потупился – никому больше не говорю, чтобы меня не приняли за дурака, но дух Милюль преследует наш род, вот что я заметил. С той поры ещё дважды в жизни моей семьи случались такие выперды. Я их очень боюсь и называю про себя духом Милюль. Ну, чего поделать? Есть люди, которые верят в барабашку, в инопланетян, в прочую муть. А я верю в Милюль, хотя никому не говорю об этом. Это моя тайна на всю жизнь. Я точно уверен, что это какое-то наказание. Называется Милюль.
Юлия Ивановна усмехнулась, пригубила чаю. Чай действительно оказался вкусным и хорошо заваренным. Взяла конфетку из открытой коробки и сказала задумчиво:
– Ты знаешь, Алёша, а ведь Милюль это я.
Заслуженный пенсионер Советского Союза очень испугался. Он вскочил, постоял растерянно, взял себя в руки и снова сел. Спросил:
– Ты что же, съесть меня пришла?
Поворочав мозгами, он скорректировал ситуацию и сообщил вывод:
– Да нет, не может быть! Милюль появляется не так. Она с самого утра проявляется и никогда никого не ищет. Ты, Юлия Ивановна, шутить надо мной, над стариком вздумала. Ну и правильно. Потому-то я никому про Милюль и не рассказываю. Знаю, все будут шутить. Только мне совсем не до шуток. Слишком уж это всегда грустно.
– Да нет, Алексей – возразила старушка, прихлёбывая чай – я не собираюсь ни есть тебя, ни шутить над тобой. Меня так называли в детстве. Ты сказал "Милюль", я и вспомнила. Кто-то из родителей приклеил мне такое прозвище. Наверное, потому, что я была миленькая. Я и сама только так себя величала лет до семи. Надо же! Удивительно, откуда у тебя это слово в обороте?
– Откуда, откуда – проворчал Алексей Андреевич – от верблюда. От жизни моей непростой. У меня, Юлия Ивановна, тоже была родная дочь. Только позже. И она, представь себе, погибла в день своего рождения, на пятнадцатилетие. Утонула в Оби.
– В Оби? Это где-то в Сибири? – переспросила Юлия Ивановна.
– Да – кивнул Алексей Андреевич – есть такая река, большая и рыболовная. Обь. После войны я с новой семьёй и с дочкой, Любонькой оказался там. Стал трудиться капитаном рыболовецкого траулера. Трудился, трудился, пока не повторилась такая же чертовщина как с твоей Надеждой.
В сорок девятом году. Как сейчас помню, вторник двадцать восьмого июня. Она как проснулась, так чудеса и начались. Я сразу заметил и подумал: не к добру эти штуки. Но сам себя успокаивал: с чего бы случаться беде? Никакой связи, никаких предпосылок. Да только как начало одно на другое накручиваться! Как пошло, как пошло!.. Сначала она родного, то есть, кровного брата назвала дядькой и на меня так смотрит, как будто не узнаёт. Потом ещё веселее: разучилась макароны по-флотски варить. Ещё вчера умела, а тут на тебе, разучилась. Учинила на камбузе сущий погром. Дальше – хуже. Стала живую рыбу из сетей выхватывать, да так сырьём и жрать. Скакала по сейнеру, точно тигра, а перед тем, как прыгнуть за борт крикнула: "Никакая я вам не Люба! Я Милюль!" С чего взяла? Она и слова такого отродясь не слыхала.