Мы с Пашкой за ней с борта попрыгали. Чуть сами не утонули. Какое там? Не стало моей Любы. Унесла её эта самая Милюль, чтоб ей ни дна, ни покрышки. Так-то.
– Жуткая история – сказала Юлия Ивановна.
– Жуткая – согласился Алексей Андреевич – но самая жуть заключалась в том, что мы потом с Пашкой припомнили. Надежда в двадцать восьмом точно так же на свой день рождения сбрендила. Тоже утверждала, что она не Надя, а Милюль.
Некоторое время Юлия Ивановна обдумывала услышанное, беззвучно шевеля губами, а Алексей Андреевич молчал и всё отчётливее мрачнел от нелёгких воспоминаний. Наконец Юлия Ивановна нарушила тишину и спросила:
– Ты помнишь, Алёша, Сергея Пантелеймоновича?
– Дядьку то? – переспросил Алексей Андреевич – конечно помню. Помню даже как ты перед расставанием пугала меня, дескать, придётся друг против друга воевать. Как видишь, не пришлось.
Юлия Ивановна утвердительно кивнула:
– Он во время Второй Мировой погиб. Сражался на стороне сопротивления.
– Партизанил, значит – уточнил Алексей Андреевич. Воспоминание о дядьке отвлекло его от беспросветных историй. Он посмотрел на Юлию Ивановну и подумал вслух:
– Наверное, зря я рассказал про свои кошмары. Тебя, судя по всему, жизнь не меньше моего потрепала, а может быть и больше.
– От чего ж? Твои рассказы мне интересны. Есть о чём поразмыслить. Я, Алёша, знаешь ли, привыкла размышлять. Сижу себе и размышляю, раскладываю пасьянсы. Многое на ум приходит. Вопросы за жизнь накопились, а ответов нет ни в книжках, ни в справочниках. До всякого ответа приходится додумываться самой. Ты рыбалку любишь?
– Да нет, не очень – пожал плечами Алексей – бреднем зайти, или мордочки закинуть я ещё могу, а сидеть с удочкой и ждать, клюнет – не клюнет, это не для меня.
– А я люблю – объявила Юлия Ивановна – я и на жизнь иногда смотрю как на рыбную ловлю. Нет-нет, да и выловится какая-нибудь новость. Посмотришь на неё и скажешь: "Надо же, а я раньше не замечала".
– Это ты к чему? – спросил Алексей.
– К тому, что в твоих историях есть общая черта – ответила гостья – обе трагедии легли аккуратно на дни рождения, и у твоей Любы и у моей Надежды. Вот и первый повод для размышлений.
– Вот тебе второй повод – пообещал Алексей и, поднявшись, пошёл к буфету, открыл его, достал тёмную бутылку, откупорил. Спросил:
– Коньячку тяпнуть не желаешь?
Юлия Ивановна отрицательно мотнула головой:
– Нет. Мне вредно.
– Ну, как знаешь. А мне полезно.
Плеснул в ту же чашку, откуда только что пил чай. Закупорил бутылку и поставил на место. Выпил залпом и завершил мысль:
– Десять лет назад на день рождения Софьи (это моя внучка, Пашкина дочь), Милюль появилась снова.
– Да ну? – подняла на него серенькие старческие глазки Юлия Ивановна – Кто же погиб на этот раз?
– Слава богу, обошлось без жертв – успокоил её Алексей – только Соньке слегка проломили голову бревном. Мы с Пашкой переживали страшно. Я думал, Сонька не выживет. Пронесло. Правда с тех пор у неё периодически голова болит, но это ничего. С врачом повезло. Очень оказался талантливый врач-мозговик. Вылечил нашу Соньку, а потом женился на ней. То ли от радости что вылечил, то ли от её душевности и красоты. Не знаю. С тех пор всё устаканилось.
– И снова на день рождения? – предположила Юлия Ивановна.
– Да – кивнул Алексей – чистая мистика. Двадцать четвёртого июня тысяча девятьсот семидесятого года. Сразу после выпускного.
– Что такое выпускной?
– Наверняка у вас там тоже есть такой обычай, или нечто подобное. Тут, у нас, в Москве, после последних экзаменов выпускники идут встречать восход солнца на Ленинские горы. Такая традиция.
– Твоя внучка к тому времени успела закончить гимназию? – уточнила Юлия Ивановна.
– Не гимназию, Юлия Ивановна, школу. У нас, в Стране Советов, никаких гимназий нет и быть не может. У нас всеобщее среднее образование.
– Да, да, конечно – закивала старушка – прости, я об этом осведомлена. Я хотела уточнить другое. Сколько твоей Соне в то время было лет? Семнадцать?
– Восемнадцать как раз исполнилось. Она в детстве сильно болела, и в четвёртом… нет, в пятом классе отсидела два года подряд. Так вот, одноклассники ей черепушку-то бревном и проломили. Хорошо, что с ними оказался Степан Степаныч. Из наших, из флотских. Теперь уже пенсионер. Пашка его с войны знает. Этот самый Степан Степаныч нашу Соньку и спас, как по его словам выходит. Из его же слов я заключил про Милюль, которая опять к нам наведывалась, и Павлу велел не раскручивать это дело. Он-то, как узнал, так взбеленился, хотел этим одноклассникам бошки поотрвывать. Та ещё была история…
– Интересно – проговорила старуха после долгого молчания, пользуясь которым Алексей Андреевич успел снова занырнуть в буфет и всё тем же методом тяпнуть коньячку – и как же ты, Алёша, заключил?
– Что заключил? – не понял Алексей Андреевич, чьи мысли успели продвинуться далее.
– Ты заключил, что к вам опять наведывалась Милюль – напомнила Юлия Ивановна – расскажи мне, пока есть время, как ты заключил? Чего она такого натворила, что у тебя не родилось других версий?
– Это мистика, Юля! Чистая мистика – ответил Алесей Андреевич. Тяпнутый коньячок розовым заревом осветил изнутри его нос и оживил блеск в глазах – мы, люди старые, ни в мистику, ни в чертовщину не верим. А я вот тебе сейчас такое покажу, что ты сама уверуешь и в навь и в чох и в святое знамение! – он выбежал из кухни, оставив Юлию Ивановну одну. Она поднялась, подошла к окну и стала смотреть на движение людей и транспорта по праздничной улице олимпийской столицы.
– Строгий город – сказала она – строгий и безалаберный одновременно. Даже удивительно, почему они его не переименовали?..
– Вот, полюбуйся! – выкрикнул Алексей, вбегая в кухню – узнаёшь? – и он выложил на стол малахитовую лягушку в серебряной оправе.
Как ей было не узнать ту брошку? Она сама носила её с шести лет, пока не подарила своей племяннице в тот роковой день на пароходе. Это была та самая брошь, которую Вера оставила в самом центре макета Сергиевской лавры.
Брошка с малахитовой царевной-лягушкой оставалась у Юлии Ивановны до её отъезда из Петрограда. Тогда, уезжая, она то ли забыла, то ли не захотела забрать её, надеясь на скорое возвращение. Теперь не вспомнить. Иногда, живя в других странах и городах, она вспоминала о брошке, но не как о потере, а отстранённо: был предмет под рукой, и нет его. Был и сплыл, ну и ладно.
– Ишь ты – промолвила Юлия Ивановна, вертя в руке безделушку – сохранил.
– Сохранил, будь она неладна! Я уж не хотел её хранить. Однажды весной, в том же семидесятом, собрались мы друг друга поздравлять от лица речного пароходства. На празднике оказались мы с Пашкой и со Степанычем. Ну, и ещё были мужики, все в основном флотские ветераны. Сидели в ресторане на Речном вокзале, отмечали день победы. Опять же вспоминали о разном. Кто служил вместе, кто по отдельности. Война-то для нас всех одна.
Только я вдруг вспомнил совсем не о войне, а как мы с Пашкой в сорок девятом за Любаней в Обь ныряли. Вспомнил и то, как в двадцать восьмом дарил эту штуку твоей Наденьке, да потом оказалось, зря дарил. Она всё напрочь забыла, а напоминать не хотелось, понимаешь сама… да, так вот, в сорок девятом-то я подарил её Любочке. Она так и оставила её в каюте на матрасе.
Как вспомнил – затосковал и говорю Степану Степанычу: "На тебе эту дореволюционную цацку. Она в моей семье с царских времён, да только не хочу больше её видеть. Ты мужик бравый. Чего хочешь, то с ней и делай. Хоть в ломбард сдай". Вот как я поступил и сразу так полегчало, как будто избавился от ноши какой.
Алексей Андреевич опять замолчал, унырнув во глубь своей натуры. Когда вынырнул, то подступил к Юлии Ивановне со старой затеей:
– Юлия Ивановна, что ты мне голову морочишь? Давай выпьем за встречу? В кои-то веки нас судьба свела? Так бы и померли не увидавшись…
– Это не судьба – отклонила его натиск Юлия Ивановна – это, Алёшенька, я сама о тебе вспомнила и нашла тебя с третьей попытки. Знаешь, сколько Алексеев Андреевичей Громовых в Москве?
– Сколько? – спросил Алексей Андреевич через плечо, поскольку уже лез в заветную дверь буфета.
– Восемнадцать – произнесла с жестковатым выговором заморская старушенция.
– Да ну? – удивился Алексей Андреевич, ставя бутылку посреди стола и доставая к ней две гранёные стопки – Откуда знаешь?
– Мне помогли в посольстве. У вас есть такая организация, называется "стол справок".
– Как ловко! – воскликнул Алексей Андреевич, разливая коньяк по стопкам – А если бы Павлушку его фронтовые друзья не заманили в Москву? А если бы он меня за собой не потянул и жил бы я теперь в Салехарде? Что бы тогда?
– Тогда я обошла бы семнадцать Алексеев Громовых и вернулась в Онфлер несолоно хлебавши.
– Вот и я говорю, судьба! – подытожил Алексей Андреевич – так что давай выпьем по-родственному.
Юлия Ивановна обречённо вздохнула:
– Судьба так судьба – и взяв стопку, пригубила коньяк.
– Э-э! – запротестовал Алексей Андреевич – а как же чокнуться?
Юлия Ивановна смутилась:
– Фу ты, ну ты! Я совсем отвыкла.
– Ага! – непонятно чему обрадовался бывший капитан – Ты, тётка, совсем офранцузилась. В старые времена тебя приняли бы за шпионку!.. – Алексей Андреевич осёкся, взглянув в её беспристрастные, спокойные как северное небо глаза. Чокнулись. Выпили. Хоть Алексей Андреевич и выставил на стол разнообразную закусь, Юлия Ивановна взяла лишь кружок тонко нарезанного лимона и не морщась съела вместе с кожурой. Спросила:
– Ну и что?
– Да ничего – развёл руками Алексей Андреевич – поймали бы тебя и сказали: "Нехорошо! Мы тут, понимаешь ли, коммунизм строим, а ты шпионишь!" Потом отправили бы домой, чтобы ты всем там рассказала что "Коммунизм это молодость мира и его возводить молодым", а не таким развалинам, как мы с тобой.
– Я не про то – тётка с настойчивой льдинкой в голосе поправила потерявшего нить повествования капитана – ты подарил эту брошь. Почему она здесь?
– А-а-а! – протянул капитан, глядя на брошь – брошь то… Так забери её себе. Она же твоя.
– Как скажешь – согласилась Юлия Ивановна, прикалывая брошь – значит, Степан Степанович её не взял?
– Этот старый хрыч подарил её Соньке аккурат в день рождения! Ну, разве не судьба? – и Алексей Громов треснул кулаком по столу.
Юлия Ивановна оторвала взгляд от висящего на груди украшения. Перед ней сидел племянник, сильно переменившийся не только за годы, прошедшие в разлуке, но и за последние полчаса. Недавно был он хоть и пожилым, но подтянутым и собранным, даже красивым своей скупой мужественной статью, а теперь разнуздался, распоясался. Рожа сделалась красной, глазищи бессмысленно глядят сквозь. Ни дать – ни взять, старый пират, загнанный на маленькую кухоньку за бесцельные буйства.
– Не по годам пьёшь, Алексей – заметила старушка – вот и преследуют тебя барабашки с мистикой.
– Упроща-аешь – обиженно протянул Алексей Андреевич – я тоже, как и ты, хотел, было отмахнуться от фактов. Только невозможно отмахнуться. Слишком они очевидные. Мне Степаныч рассказал, что Сонька вытворяла. Всё совпадает, все приметы налицо. Во-первых – Алексей принялся загибать пальцы – она ест как троглодит. Степаныч говорил, она все продукты сожрала, которые были припасены и ещё жаловалась ему, дескать, ей мешают кушать. Во-вторых, она кидалась людьми. То есть силища в ней просыпается нечеловеческая. В-третьих, день рождения. В-четвёртых, эта самая брошка, что у тебя на груди. Только возраст не совпадает – тут он помахал перед Юлией Ивановной оставшимся не загнутым большим пальцем – возраст всё время возрастает: одиннадцать, пятнадцать, восемнадцать… что дальше то будет? А?
– Шесть – произнесла Юлия Ивановна.
– Что шесть? – не понял Алексей Андреевич.
– Был четвёртый случай. То есть первый, когда Милюль было шесть лет. В тысяча девятьсот седьмом году она спасла тебе жизнь. Тебе тогда тоже было шесть лет и тебя чуть не смыло за борт во время шторма. Забыл?
Алексей Андреевич ошарашено посмотрел на тётку, старательно налил в гранёные мензурки поровну и, поставив бутылку на стол, признался:
– Забыл. Уж очень это было давно. Вывалилось из общей картины.
– Вот я и говорю, прекращай пить – посоветовала тётка – чтобы не терять чёткость.
Алексей Андреевич пьяно захихикал. Что-то ему в тёткиных словах показалось смешным, а Юлия Ивановна встала из-за стола и объявила:
– Пора мне, Алёша. Завтра трудный день. Я не просто так приехала в Москву. Я талисман сборной Франции по академической гребле. Буду напутствовать команду на завоевание золота. Приезжай на гребной канал, может и увидимся.
– Да? А я чего-то флаг Франции на открытии не видал – съехидничал Алексей Андреевич.
– Не мудрено. Франция официально присоединилась к бойкоту. Наши спортсмены приехали в индивидуальном порядке и маршировали под общим флагом. Но я всё равно с ними.
– Нет, ну ты посмотри на подлецов! – возмутился Алексей Андреевич.
Не прощались. Она надела кепку, подхватила сумочку и двинулась к выходу. Он предлагал тётке остаться и переночевать. Она отказалась, сославшись на какие-то необходимые вещи в гостинице. Потом он провожал её, сажал на такси и кричал вслед отъезжающей машине: "Физкульт-привет!"
Вечером вернулись со стадиона его родные, но он уже спал. На столе оставались пустые чашки, разнообразные угощения и две полные стопки коньяку, из чего Сонька заключила, что у деда гостила какая-то дама.
* * *
Взять нечто целое, да и разорвать его к ядрёной фене на части – довольно просто. Тут особого ума не нужно, а вот собрать целое из частей, гораздо сложнее. Даже если это целое есть ты сам.
Тяжело было Алексею Андреевичу собирать себя утром в нечто единое и неделимое. Не то, чтобы болела голова. Круглый костяной шар, обтянутый кожей и утыканный волосами болеть не может. Хоть и есть на нём рот, нос и глаза с ушами, это не причина жаловаться на головную боль или недомогание. Но кроме головы оказалось у Алексея Андреевича много чего и другого. Например, утроба, состоящая из разных штуковин, которые специально выдумали врачи, чтобы было чем заняться. Эта самая утроба, чувствуя растерянность головы, стала кобениться и заявлять о себе покалыванием в груди, побаливанием ниже груди и прочими проявлениями сепаратизма.
Однако не на того напали! Алексей Андреевич был не из тех людей, кто капитулирует перед распадающимся организмом. Нет! Он проснулся и занялся мобилизацией внутренних органов. Совсем негромко постанывая и поохивая, он проследовал в санузел, где проделал над собой серию дисциплинирующих процедур, финалом которых был контрастный душ и растирание полотенцем под старую добрую песню в собственном исполнении и с собственным же текстом:
"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
И ничего другого не хотим!
Нам размудал стальные руки-крюки,
А вместо сердца тоже кой чего!.." -
примерно так напевал Алексей Андреевич, ничуть не смущаясь нескладностей. В дальнейшем текст песни и вовсе превратился в абракадабру, где вместо слов были отдельные нечленораздельные звуки на одинаково неизвестном всем народам языке. Зато потом, явившись перед собравшимися на кухне домочадцами, он с полным ощущением победы над собой размашисто перекрестился и провозгласил:
– Христос воскрес!
– Ты чего, дед? – удивилась Софья Павловна – Сегодня двадцатое июля. До пасхи ещё почти год.
– Это я о себе – пояснил Алексей Андреевич, потом спросил у сына – Павлушка, ты у меня моряк, или сухопутная мазута?
– Моряк – неуверенно ответил капитан первого ранга.
– Раз моряк, то доставай всем билеты на Гребной канал. Там сегодня академическая гребля.
Оказалось, никто в семье Алексея Андреевича не интересуется академической греблей. Ни Пашка (штабная крыса), ни Сонька (клуша), ни муж её Серёга (мозговик), ни даже правнучка Милка (егоза), никто не захотел париться на трибунах (предатели). Один единственный билет для Алексея Андреевича Павел устроил телефонным звонком, на чём суета закончилась и конфликт сдулся. Разочарованно бурча, Алексей Андреевич собрался и поехал на Гребной канал один. Сам.
Зря поехал. В олимпийской сутолоке он потерял боевой настрой и сам потерялся среди множества болельщиков. Как ни вытягивал шею, пытаясь разобраться в увлекательном спортивном зрелище, так и не разглядел нигде Юлии Ивановны. Огорчённый бестолковщиной проведённого на трибунах дня, замученный вусмерть, он вернулся домой и торжественно поклялся больше никогда и ни за какие награды не болеть. На следующий день он действительно заболел от перенесённых волнений и нагрузок. Сонька (тоже мне, комсомолка) представила его болезнь как наказание за богохульство.
– Какое такое богохульство? – удивился Алексей Андреевич.
– То, как ты себя утром Иисусом Христосом обозвал – разъяснила внучка.
Алексей Андреевич хотел возмутиться, но сил не было. Даже не плюнул. Целый день он лежал на диване, на вопросы домочадцев отвечал односложно и думал про себя: "Не приедет тётка. Куда уж…"