* * *
Она приехала через день. Как и в прошлый раз в квартире никого кроме него не было, а он всё ещё болел. То его знобило, то наоборот, кидало в жар.
Позвонил дверной звонок. Шаркая тапками, Алексей Андреевич добрёл до двери, отворил и, махнув рукой, заходи, мол, вернулся на диван. Она вошла в залу, осмотрелась, потому, как в прошлый раз её принимали на кухне, взяв стул, подсела к больному.
– Я тебя вчера ожидал – сказал он.
– Вчера было недосуг – ответила тётка, не уточняя, какие неотложные дела могут быть у неё, французской пенсионерки.
Алексею Андреевичу показалось стыдным валяться без задних ног, в то время, как она, на пятнадцать лет пожилее его, имеет силы и здоровье на всякие занятия и перемещается по огромному мегаполису, сохраняя себя в постоянной бодрости. Иные старухи в её годы впадают в маразм, болеют, сидят безвылазно дома, а-то и вовсе уж померли. Эта же всё движется куда-то, делает какие-то дела как неломающаяся дореволюционная машинка Зингер.
– Извини меня, Юлия Ивановна. Чего-то я расклеился. Сейчас немного полежу и забегаю, засуечусь.
– Чего это ты забегаешь?
– Ну, как чего? Буду тебя угощать.
– Хватит угощать – улыбнулась старушка и положила на его плечо сухонькую свою ручку – тебе, Андреевич, выздоравливать надо и жить в силе да разуме – как минимум ещё одиннадцать лет. Дальше как получится.
– Почему такая цифра? – удивился он.
– Потому что я разобралась в твоём барабашке – ответила она – не то, чтобы я поняла всё до конца, но механизм того, как оно действует, мне теперь ясен. Так что ничему особенно не удивляйся…
– В Сибири был такой случай – перебил Юлию Ивановну Алексей Андреевич, отводя разговор от темы, которую он считал закрытой – у одной семьи в избе завёлся настоящий барабашка, и ну шалить. То посудой гремит, то скамейками двигает. Позвали в дом колдуна-цыгана. Цыган посмотрел, потом взял колоду карт, да и засунул в подпол.
"Всё – говорит – больше он вас не побеспокоит. У него теперь дело есть". И точно! Шутки прекратились, как и не было. Глянули в подпол, а колоды то и нету!
– Я не цыганка и не колдунья, но скажу серьёзные вещи. Так что тебе тоже будет, чем заняться.
Алексей Андреевич застонал, жалея себя, болезного, но, уступая Юлии Ивановне, согласился:
– Ладно уж, говори серьёзные вещи.
Юлия Ивановна открыла свою иностранную сумку, извлекла записную книжечку, а из книжечки достала сложенный вчетверо бумажный лист, развернула его и подала Алексею Андреевичу. Он уставился в нарисованную от руки таблицу с годами, датами и именами. Сначала ничего не понял, а потом, вглядываясь и вчитываясь, пробормотал:
– Да ты, Юлия Ивановна, чистый Менделеев! Надо же, какую периодическую систему изобрела! От тысяча восемьсот восемьдесят шестого до двух тысяч двенадцатого. А это что за цифра двадцать один? Очко? – тут он ткнул пальцем в нижнюю строчку таблицы, где цифра 21 с пометкой "Период" повторялась несколько раз.
– Это основной период – ответила Юлия Ивановна и, забрав у Алексея Андреевича листок, разъяснила, тыча пальцем в графы самодельной таблицы – смотри, Алёша, тысяча восемьсот восемьдесят шестой год. Двадцать пятое июня. Пятница. Это я родилась. А вот, через шесть лет, в субботу тысяча восемьсот девяносто второго, в тот же самый день, двадцать пятого июня, во время дня моего рождения началось, судя по всему, то, что до сих пор не может остановиться. Я то событие помню в крайней степени смутно. Сам понимаешь, на всю жизнь памяти не хватает, но чего-то припоминаю. В тот день я с нянечкой садилась на большой океанский лайнер в Севастополе. Очень хорошо запомнилась Графская пристань, оркестр, колонны и белые мраморные львы.
Потом не помню, но говорили, после дня рождения я не то объелась, не то отравилась и целую неделю болела. На этой таблице, кстати, ты тоже можешь углядеть неделю, с той разницей, что каждый следующий день наступает через двадцать один год. Этого, Алёша, я объяснить не могу. Только проследила и зафиксировала, как закономерность.
Алексей Андреевич пробурчал:
– Ну да, конечно, магическое число. Вот тебе и колода карт для барабашки.
– Думай, как знаешь. Во времена моей юности спиритизм, магия и столоверчение были очень даже в моде, но меня это совсем не интересовало. Зачем заниматься тем, чего не можешь понять? Так что не жди от меня никаких слов о магии или о сверхъестественных глупостях. Или ты подозреваешь меня в легкомыслии?
Видя, что Юлия Ивановна сердится, Алексей Андреевич примирительно коснулся её локтя и попросил:
– Ну, ладно, тётка, не кипятись. Я больше не буду о глупостях.
Тётка успокоилась и снова сунула таблицу ему под нос:
– Смотри, в тысяча девятьсот первом году, двадцать третьего июня у моей сестры рождается дочь Вера. Сестре было не до неё, поэтому в основном Верочкино воспитание лежало на мне. Так вот, в седьмом году двадцать третьего июня в воскресенье мы с ней плывём по Средиземному морю тоже на лайнере, только на маленьком. Этакий морской пароходик. Верочке исполнилось шесть лет. С самого утра она заявляет мне, что её зовут Милюль. Мне это кажется забавным, но моя голова занята другим. Я как раз только-только завела роман с Сергеем, моим будущим мужем, который, так же, как и я опекает своего шестилетнего племянника.
– То есть, меня.
– Да. Вы с Верой были одного возраста, и это показалось очень удобным. Вас можно было оставлять играться вдвоём, в то время как мы с Сергеем Пантелеймоновичем знакомились.
– Насколько я помню, Вера была старше меня.
– Она была крупней и разумней, но не старше. Главное в этой истории то, что двадцать третьего июня тысяча девятьсот седьмого года это была не Вера, а я.
– Что значит, ты?
– То и значит. В тысяча восемьсот девяносто втором году я раздвоилась. Не знаю, как это произошло и от чего, но шестилетняя Милюль, которая спасла тебя, полагала день рождения прошедшим вчера, в субботу. Она удивлялась его повторению в воскресенье. В её памяти было то же самое прошлое, которое было и у меня вплоть до моего шестилетия. Это была часть меня, которая однажды оторвалась и зажила своей собственной жизнью.
– Она погибла.
– Погибла Вера, но, как оказалось, не Милюль. Посмотри на таблицу. Через десять лет двадцать пятого июня рождается моя Надя. В день её одиннадцатилетия в двадцать восьмом году она удивляет тебя и всех вокруг необъяснимым поведением. Так же, как Вера, она всё время голодна и считает себя не тем, за кого её принимают.
Спустя шесть лет, двадцать восьмого июня тысяча девятьсот тридцать четвёртого года у тебя появляется дочь, которая в сорок девятом году, спустя двадцать один год после Надежды, опять проявляет себя как совершенно иной человек. Она называет себя Милюль, проявляет бурную прожорливость, удивляется очередному дню рождения, который теперь выпадает на вторник.
– Надежда не удивлялась.
– Может быть, уже привыкла. Но Царевну-лягушку ты ей подарил?
– Да.
– В среду, двадцать четвёртого июня тысяча девятьсот семидесятого года эту брошь дарит Милюль твой Степан Степанович. Ей каждый раз вручают Царевну-Лягушку, но теперь Милюль узнаёт о своём восемнадцатилетии и это твоя Софья.
Юлия Ивановна умолкла. Алексей Андреевич внимательно изучал таблицу, кивал головой и скрёб подбородок. Наконец, спросил:
– Вижу, ты уже строишь прогнозы.
– Строю – согласилась Юлия Ивановна – по всему выходит, двадцатого, или двадцать седьмого июня тысяча девятьсот семьдесят первого года где-то неподалёку родилась девочка, которой в четверг, в июне девяносто первого исполнится двадцать лет.
– Почему именно двадцать?
– Потому что количество лет стремится всё к тому же необъяснимому числу двадцать один, но стремится как убывающая последовательность. Посмотри на разницу возрастов: мне исполнилось шесть. Это первое число. Надежда старше Веры на пять лет. Второе число – пять. Люба на четыре старше Нади. Соня на три старше Любы. Следующая разница должна быть в два года. То есть восемнадцать плюс два равно двадцать. Дальше будет ещё удивительнее. Одновременно, или почти одновременно с появлением двадцатилетней Милюль, где-то родится девочка, которой через двадцать один год исполнится двадцать один год.
В две тысячи двенадцатом сойдутся все сроки и Милюль станет соответствовать… не знаю, чему она будет соответствовать. Может быть, самой себе? Или мне? В конце концов, мне тоже был двадцать один год, когда я решила выйти замуж за Сергея Пантелеймоновича.
Алексей Андреевич резко сел на диване и громко, с видом человека глубоко потрясённого воскликнул:
– Людмилка! Милка родилась двадцать седьмого июня!
– Вот как? – спросила Юлия Ивановна, забрала у Алексея Андреевича таблицу и вперилась в неё, бормоча – Ага. Двадцать седьмое июня тысяча девятьсот девяносто первого. Четверг. Всё совпадает, Алёша. Готовься встречать. Милюль на подходе.
– Что же это за наваждение такое? – взвыл Алексей Андреевич – за что мне такая… такая… – он не находил нужного слова и только тряс рукой, пытаясь назвать – такая…
– Ответственность – подсказала Юлия Ивановна.
– Такая мука! – крикнул Алексей Андреевич и обессиленный упал на диван.
– Алёша, никто не знает своего предназначения и тем более не может его объяснить. Я тоже не знаю про себя. Для того ли я прожила так долго, чтобы теперь объяснять тебе то, чего сама не могу видеть до конца?
Если верить нашим выводам, а у нас нет оснований думать иначе, Милюль оторвалась от меня и за одну неделю проживает весь двадцатый век. Ни понять его, ни разглядеть она не успеет. Она как турист на обзорной экскурсии летит мимо событий, сквозь Россию, сквозь столетие. "Посмотрите направо, тут были Красные ворота, посмотрите налево, тут была Сухаревская башня". Вот и вся экскурсия. Что-то было, а где оно теперь? Даже в самой себе разобраться она не успевает. По своей сути она остаётся шестилетним ребёнком. Так вот, может быть, для того она и спасала тебя от смерти на том корабле, чтобы ты был ориентиром и помог ей найти саму себя? Может быть, поэтому она привязана к тебе, и каждый раз появляется где-то в твоём окружении? А ты не помогаешь. Ты даже не слышишь её просьб о помощи. Может, хоть в предпоследний день ты поможешь ей понять, кто она такая?
– С чего ты взяла? – взвизгнул Алексей Андреевич, вскакивая с дивана – С чего ты взяла, что это именно так, что эти дни недели именно так и ложатся? – он несколько раз ткнул пальцем в листочек с таблицей – Откуда ты знаешь, что двадцать пятое июня тысяча восемьсот девяносто второго это именно суббота, а не какой-нибудь вторник? Почему двадцать пятое июня двадцать восьмого года именно понедельник? Что за конспирология?
– Астрология ты хотел сказать?
– Какая разница? Может быть, ты это всё придумала?
– Скажи ещё, подгадала.
– Хоть бы и так! Ты ответь, ответь! Что у тебя за зловредная таблица?
Юлия Ивановна молча смотрела на Алексея Андреевича и думала… никто не знает, о чём она думала, но взгляд был изучающий, оценивающий. Словно она, совещаясь с собой, говорила: "Ну, давай, поглядим, что ты за мужик такой".
Алексею Андреевичу стало стыдно проявленной слабости. Он устыдился и собственного визга и нежелания согласиться с возлагаемой на него миссией ждать неизвестно чего и помогать неизвестно кому. Он уж и глаза отвёл от её напряжённого, испытующего лица, когда она сказала просто и обыденно:
– У меня есть вечный календарь. Вот, посмотри – она достала из сумки картонную игрушку. Очень старинную и очень потрёпанную. Хоть и был календарь вечным, но судя по затёртостям, вечность доживала последние дни. Два хитроумно разграфлённых кружочка крепились к общей картонке на одной медной заклёпке. В верхнем были прорези, через которые открывались циферки, напечатанные на нижнем. Кружочки эти, видимо, долго крутили, от чего верхний круг отвалился от оси. Поворачивая круг и сопоставляя дырки с цифрами, можно было с удивительной точностью выявить год, месяц, число и день недели в периоде от тысяча семисотого, до две тысячи сотого года.
– Юлия Ивановна – заметил Алексей Андреевич, разглядывая картонное чудо – у нас такие тоже выпускают, только алюминиевые, и в них заложен не такой долгий период.
– Велика сложность – ответила Юлия Ивановна – такие календари изобрели в тысяча девятьсот втором году. Бывают с периодом на двадцать восемь лет и на четыреста.
– Ну, да – Алексей Андреевич так и сяк поворачивал верхний кружочек.
Юлия Ивановна улыбнулась:
– Смотрю на тебя, Алёшенька, и радуюсь. Вроде, пожилой человек, а увидал игрушку и, точно дитя, забыл обо всех горестях.
– Что же мне делать? – спросил он, отрывая взор от картонок.
– Думай сам – ответила Юлия Ивановна – как бы я была рада снова с самой собою повстречаться, да уж очень это маловероятно. Ты теперь всё знаешь. Сможешь подготовиться к тому, чтобы побеседовать со мной, маленькой. Я… то есть она будет рада, если ты хотя бы её признаешь. Сам посуди, легко ли каждый новый день оказываться среди незнакомых людей, которые принимают тебя за другого и хотят неизвестно чего? Но я уверена, как я неделю болела, так и у неё через неделю мытарства должны закончиться. Только неделя у ней другая. Для неё время течёт не так, как для нас, а кусками. Пока мы живём, её нет. На один день выскочит и снова проваливается неизвестно куда.
Ты расскажи ей, что от меня узнал и что сам сообразишь. Времени на размышления у тебя много. Таблицу и календарик я оставляю тебе. И брошку тоже забирай. Покажешь ей, она тотчас её узнает. Её эта брошка. Готовься. Помни, что ты перед ней в долгу. Она тебя от смерти спасла.
Юлия Ивановна поднялась, от чего Алексей Андреевич забеспокоился, вскочил с дивана, нашмыгнул тапки, спросил:
– Зайдёшь ещё?
– Да нет, Алёша, меня завтра ждёт аэроплан – ответила она – погостила и будет.
– Какой рейс? – спросил он – Я приду проводить.
– Это ни к чему – тётка положила руки ему на грудь – лежи и выздоравливай. Береги себя, Алёша. Я очень на тебя надеюсь.
Так же, как и при давешней встрече, она обняла его, и он вновь ощутил щемящую тщедушность, почти бесплотность её маленького пожилого организма, в котором совершенно непонятным образом хранились и память о множестве событий и прозорливость светлого разума, не замутнённого никакими случившимися с нею бедами.
* * *
Далёкий гул медленно втёк в рассказ старого рака. Рак задрал морду и проводил взглядом пролетающую в голубой вышине маленькую серебристую птицу.
– Вот парадокс – заметил кто-то из слушателей – самолёты такие маленькие, а летают с жутким грохотом, а бакланы наоборот, очень даже большие, но подкрадываются совсем беззвучно.
– Если бы самолёты летали как бакланы, то их бы никто не замечал, и им было бы обидно – ответил кто-то другой.
Старый рак опустил взор на говорящих, и с ноткой зависти в голосе сказал:
– Всё то вы умеете объяснить!
– Как раз, наоборот, уважаемый мэтр – отозвался из зала зелёный рак – мне, например, очень удивительно. Из вашего рассказа я уяснил: одна особь женского пола осознала, что от неё отпочковалась другая. Почему же другая, отпочковавшаяся, или отрезанная, это как вам угодно, не осознаёт того же самого? Она что, глупее первой?
– Не умнее и не глупее – ответил старик – такая же. Всё дело в накопленном объёме знаний. Первая особь накопила их достаточно, чтобы осознать былую общность, а вторая эту информацию накопить не успела. У неё и повода не было задумываться о том. Она сталкивалась с другими задачами и проблемами. Так уж всегда, более осведомлённый индивид может углядеть в менее осведомлённом самого себя, а вот, чтобы наоборот, так это шиш. Всегда трудно не то, что признать, но даже заметить собственную ущербность, особенно если ты голоден, если необходимо срочно расти и основная забота в стремительном поглощении еды для восстановления некогда утерянных величин.
– Ага! – радостно закричал зелёный рак – Вот я и поймал вас на слове! По-вашему обе эти души имели некогда один корень, но теперь между ними мало общего. Ведь так?
– Так – пожал плечами старый – ну и что?
– А вот и то! Вы убеждали нас, что душа на всех, про всех одна! А теперь их уже две и они разные! Вот и попался ты, старый обманщик!
К большому удивлению присутствующих, зелёный заплясал, высоко задирая ноги и отклячивая раковину домика.
– Никого я не убеждал. Я размышляю и по размышлении могу сообщить: нет предела глупости, как нет числа тварям во вселенной. Это, в конце концов, хорошо. Если бы была какая-нибудь стройная система, позволяющая понять, как, по каким законам перетекает живой дух из одного состояния в другое, если бы были сосуды, в коих мы могли бы углядеть и измерить божественную суть души, то стало бы скучно и предсказуемо жить на земле. Например, сейчас ты, зелёный, пляшешь от сильной радости чему-то внутри себя, и твоя радость невольно передаётся мне. Тебе думается, ты меня в чём-то уличил, но я этого не понял и потому со спокойным сердцем чувствую себя дураком. С другой стороны ты в своей радости не замечаешь многого вокруг себя. Посмотри, за твоей спиной стоит баклан. Никто не знает, о чём думает он, как и он не подозревает, чему так радуешься ты. Может быть, я и обманщик, но что-то мне подсказывает, что сейчас он тебя утащит. Причём обрати внимание, его не волнует главный вопрос твоей жизни: "Кто ты такой?" Тебя волнует, но для тебя он так и не решился, а вот это уже плохо и я огорчаюсь.
Действительно, баклан, привлечённый активными движениями зелёного рака, стоял у него за спиной и следил за его танцем. Зелёный обернулся, посмотрел вверх, на огромную пернатую голову, на мощный костяной клюв и в ужасе полез прятаться, но было поздно. Баклан схватил его домик, мощно и бесшумно взмахнул крылами и улетел в заоблачные выси. Наверное, в рай.
Иные углядели в этом знак свыше. Большинство же ничего особенного не углядели. Мало ли кого уносят бакланы? Подумаешь, какая невидаль! А ведь всегда хочется узнать как можно больше необычного, того, чего в жизни не бывает. Сначала робко, а потом всё громче раки потребовали продолжения истории про Милюль.