- Он ввел шиитскую форму ислама - что это, не спрашивайте - и оставил своему сыну могущественную империю. Тот и его потомки, одним словом, все эти господа, завоевали новые территории и способствовали, как об этом красиво сказано в Брокгаузе, развитию торговли и благородных искусств. Они создали столицу с невиданными сокровищами, которая в честь славного рода того самого пацаненка, которого ты видел на клозетных посиделках, получила имя Исфаган. И в последующие столетия представители древнего рода стяжали выдающиеся заслуги на патриотическом и историческом поприще. Конец сообщения. - Ной падает в кровать.
- А как парнишка оказался здесь? - спрашиваю я.
- Говорят, отец Рашида противник шаха. Говорят, он, несколько тысяч студентов и офицеры пытались совершить переворот. Попытка провалилась. Недаром я постоянно повторяю: не надо увлекаться путчами. Результат? Папу шах посадил за решетку, маму - под домашний арест. В последний момент друзья переправили малыша за границу. Я думаю, в Германии у семьи лежат деньги, поэтому Рашид и оказался здесь. Теперь он ждет свержения шаха. Потому как до тех пор ему нельзя возвращаться домой. Вы бы послушали, что он сказал о шахе, когда приехал сюда!
Внезапно до нас доносятся дикие крики.
- Что это? - Вольфганг вскакивает.
- Мне без разницы, - говорит Ной. - Наверно, доводят нового воспитателя.
- Я обещал шефу приглядывать за малышами, - говорю я.
- Мы оба тоже, - говорит Ной. - Но ведь не посреди ночи.
- Я погляжу, что там.
- О'кей, - говорит Ной.
Я надеваю шлепанцы, бросаю при этом взгляд на часы (22.45, у меня есть еще четверть часа времени), затем надеваю халат. Крик доносится с первого этажа. Я сбегаю по лестнице вниз. Дверь одной из комнат раскрыта. В комнате я вижу бледного дрожащего господина Хертериха, моего ухмыляющегося и вопящего "брата" Ханзи, негритенка и маленького Рашида. Тот держит в руке маленький коврик и плачет. Оба других мальчика танцуют вокруг него. Господин Хертерих кричит таким голосом, который выдает его нерешительность и беспомощность:
- Тихо! Прошу абсолютной тишины!
- Этак вы ничего не добьетесь, - говорю я, хватаю маленького калеку и трясу его так, что у того захватывает дух. Потом притягиваю вплотную к себе и говорю: "Цыц!"
Он замолкает. Глаза его зло сверкают. Он молчит.
- Вот как надо, - говорю я господину Хертериху.
Я чувствую себя как человек, одержавший большую победу, но лучше бы я этого не делал.
22
- Что здесь происходит?
(Весь разговор ведется на английском. Но на каком английском!)
- Рашид собирается молиться.
- А что в этом смешного.
Негритенок и Ханзи переглядываются.
- Ну, смейтесь же, смейтесь, если вам так смешно, идиоты! - говорю я и чувствую, как благодарен мне худосочный господин Хертерих за то, что ему самому этого говорить не надо. - Ну, давайте-давайте, хохочите, если у вас не прошла охота!
Они, конечно, не смеются, потому что я занес руку и смотрю на них так, что у меня на их месте тоже бы отбило охоту смеяться.
Маленький негр заявляет:
- Рашид язычник. Поэтому мы и смеялись.
- Как тебя, между прочим, зовут?
- Ты же знаешь. Я Али. Сын короля Фахаруди-Зеджимала первого.
- Чей сын?
Воспитатель тихо по-немецки говорит мне:
- Это сын одного из могущественных людей с побережья Черной Африки. Там, откуда он приехал, у самых-самых богатых людей белая прислуга, белые шоферы и белые учителя у детей. Это считается признаком самого большого богатства - позволить себе держать белых слуг. Отец Али может это себе позволить. Отсюда у мальчика комплекс собственного превосходства.
- Теперь мне понятно, почему этим господам у экватора так необходима финансовая помощь на предмет экономического развития, - говорю я.
- Что поделаешь? Белый для Али - это просто дерьмо. Он так воспитан. Мы должны его отучить от этого постепенно.
- Постепенно? - говорю я. - Нет, у нас это будет очень даже быстро. - Я спрашиваю своего закомплексованного превосходством противника:
- А ты - ты сам не язычник?
- Я христианин! - гордо заявляет он.
- Ага. А Рашид, стало быть, язычник только потому, что у него другая религия.
- Существует только одна религия: моя.
- Существует много религий. И я удивляюсь тебе, Ханзи. Я считал тебя умнее.
- Но это было так смешно - с этим ковриком, - говорит мой "брат" с мягкой улыбкой.
Теперь мы говорим по-немецки и английски вперемежку.
Маленький принц с оливковой кожей, грациозной фигуркой и черными глазами, такими большими, печальными и влажными, с густыми шелковистыми ресницами, говорит:
- Я спросил, где здесь восток. Я ведь должен прочитать свою вечернюю суру. На ковре. При этом я должен делать поклоны в сторону востока.
- У меня часы с компасом, - говорю я.
Затем мы определяем, где восток. Оказывается, что точно там, где окно.
- Вот так, - говорю я господину Хертериху, потому, что в конце концов ему, а не мне нужно завоевывать авторитет, я уже и так достаточно помог ему. - Теперь ваше слово.
Этот воспитатель долго у нас не задержится. По-видимому, он происходит из очень бедной семьи. Даже сейчас, когда я почти все за него сделал, он говорит неуверенно и запинаясь:
- Постели свой ковер у окна, Рашид. И читай свою вечернюю молитву.
- Это не молитва, а сура, - поправляет маленький принц и смотрит на меня взглядом, полным благодарности.
- Читай свою суру, - смущенно бормочет господин Хертерих.
Я решаюсь помочь ему еще раз:
- Да, - говорю я. - Читай ее, Рашид. Читай громко. На своем родном языке. А мы все будем слушать. Никто не пикнет. И если господин Хертерих или я утром или вечером, или еще когда хоть раз услышим, что вы снова измываетесь над Рашидом, то вам обоим не поздоровится.
Маленький принц раскладывает коврик, становится на него коленями, склоняет голову до пола и начинает говорить на своем языке. Потом как-то он мне перевел то, что он говорил в тот вечер.
- Только Аллах знает тайны небес и земли, а деяние последнего часа - воскрешение мертвых - длится всего одно мгновенье или того меньше, ибо Аллах всемогущ. Он породил нас из чрев наших матерей, и мы ничего не знали. Он дал нам слух, зрение и понятливое сердце на то, чтобы мы стали благодарными. Разве мы не видим, как летают птицы в свободном воздухе неба, притом что никто, кроме Аллаха, не может их там удержать? И в этом тоже есть знаки для верующего человека. Аллах и никто другой дал нам дома, чтобы они стали нам местом отдохновения, и шкуры животных для юрт, которые в день, когда нужно двигаться дальше, мы можем легко снять и вновь построить из них жилища, когда нам опять нужно где-нибудь обосноваться; и их шерсть, и их шкуры и их волосы для разных вещей и орудий. И еще он создал то, что дает нам тень, например, деревья и горы, и пещеры для того, чтобы быть пристанищем, и одежду для защиты от холода, и броню для защиты на войне. Милость его так велика, что мы всецело вверяем себя ей. Аллах велик, слава Аллаху, возблагодарим Аллаха.
23
Вот и все.
Маленький Рашид поднимается, скатывает молитвенный коврик и забирается в свою кровать. Али и Ханзи следуют его примеру.
- Спокойной ночи, - говорит господин Хертерих.
- Good night, gentelmen, - говорю я. Никто не отвечает нам, только Рашид мне улыбается, и я вижу, как Ханзи, заметив эту улыбку, тоже вдруг начинает улыбаться улыбкой, напоминающей ужасный оскал черепа, но мне и в голову не может прийти, что натворил я за эти пять минут. Мне бы помалкивать и предоставить господину Хертериху, этому убожеству, самому кувыркаться.
Вот он выходит вместе со мной в коридор, протягивает мне холодную потную руку и, запинаясь, говорит:
- Спасибо вам, Оливер… Я… я… Видите ли, у меня сегодня первый день… Мне совсем худо от волнения… Так много ребят… Эти малыши все такие чертенята… Мне страшно, признаюсь вам, очень страшно… и если б не вы…
- Вам нужно немного очерстветь душой, господин Хертерих. Иначе мальчишки вас доконают!
- Очерстветь душой, - печально бормочет он. - Легко сказать…
Затем он еще раз кивает мне и, шаркая ногами, направляется по коридору к своей комнате. Не думаю, чтобы этому человеку можно было помочь.
22 часа 55 минут. Пора!
На балконе второго этажа прохладно, но не холодно. Луна светит с обратной стороны дома, поэтому балкон в тени. Вон старая караульная башня. Вон Веренин дом.
23 часа ровно.
Я достаю из кармана халата фонарь и направляю его в сторону далекой виллы. Я трижды мигаю фонарем. Потом считаю до пяти. И еще три раза мигаю.
И вот наверху в одном из окон большого белого дома я вижу вспышку - короткую, но яркую, очень яркую. Верена меня поняла.
Я все заранее обдумал. С утра до обеда занятия. В это время забираю браслет. С двух до четырех у нас перерыв, затем снова занятия до шести. Значит, я могу встретиться с Вереной не раньше половины третьего. А лучше, скажем, в три. А то мало ли что может помешать.
Я мигаю пятнадцать раз.
Пятнадцать раз мигает фонарик в окне виллы.
На всякий случай я еще раз мигаю пятнадцать раз.
И снова она подает мне сигнал: поняла.
Теперь я могу идти спать.
Так что ж я не иду?
Почему я все еще стою на балконе и смотрю на большой белый дом наверху, почему?
Вдруг мне становится грустно. Грустно как никогда раньше. Хотя и раньше я часто грустил. Я страстно желаю одной вещи, о которой я знаю, что она невозможна.
Из дома слышатся крики детей. Это мне хорошо знакомо. Дети кричат во сне. Они кусают подушки и стонут, а многие плачут, потому что видят страшные сны. Некоторые наверняка сидят у окна и так же, как я, глядят в ночь. Такой интернат - это особый мир. Может быть, вам не интересно узнать, что это за мир. Для меня это было бы огорчительно. Потому что меня он, конечно, интересует, ибо это мой мир - мир, в котором я (все еще) живу. Поэтому мне припоминаются истории, рассказанные мне фройляйн Хильденбрандт, когда я ее отвозил домой, истории детей, живущих в интернате.
Одиннадцатилетняя Таня из Швеции. Когда ей было шесть, умерла ее мать. Отец женился во второй раз. Вторая жена год спустя погибла в автокатастрофе. Отец женился в третий раз. Таня истерически отказывается даже видеть третью жену отца. В интернате она ни с кем не находит контакта. Дважды смерть отняла у нее то, что больше всего нужно ребенку, - мать. Смерть это сделает и в третий раз - Таня убеждена в этом. Поэтому она вообще не принимает во внимание третьей жены отца. И вообще в последнее время все больше и больше вещей она не принимает во внимание. Фройляйн Хильденбрандт сказала:
- Таня хворает. Ничего не ест. Плохо учится. Она рассеянна. Мы опасаемся, что у нее разовьется юношеская шизофрения.
Я вспоминаю то, что фройляйн Хильденбрандт рассказывала о Томасе. Ему восемнадцать, стало быть, он будет учиться в моем классе, и завтра я с ним познакомлюсь. Отец Томаса был известным генералом третьего рейха. Сегодня он занимает солидный пост в штаб-квартире НАТО в Париже. Его фамилия не сходит со страниц газет. Многие завидуют Томасу из-за его отца, которого вчерашние западные противники Германии (более достойного они, очевидно, не могли подобрать) сделали одним из своих ведущих военных руководителей. Томас ненавидит отца за то, что тот продолжает заниматься тем, чем занимался всегда…
Я вспоминаю о Чичите, пятнадцатилетней бразилианке из Рио-де-Жанейро. Ее отец строит в Чили плотину. Ей предстоит три года прожить в интернате, не видя отца. Она говорит, что рада этому. Потому как каждый раз встречает отца с новой подругой, которую она должна именовать "тетей". Когда фройляйн Хильденбрандт однажды спросила ее, что самое плохое на свете, она ответила:
- Дети. Так всегда говорит мой отец.
Я вспоминаю то, что рассказывала мне фройляйн Хильденбрандт о тринадцатилетнем Фреде. Его родители в разводе. Отец признан по суду виновным в разрушении семьи и обязан платить матери значительную сумму на содержание ее и ребенка. Мать живет совсем поблизости - во Франкфурте. Но ведет весьма бурную жизнь. Сын ей постоянная помеха. Приезжая домой, он каждый раз застает там нового дядю, и Фреда снова отсылают. Его мать дает ему деньги. Много денег. Пусть, мол, Фред развлекается!
Только бы лишь его не было дома.
Когда же, страдая от одиночества, мальчик едет к отцу в Гамбург, там он становится помехой своему отцу и его приятельницам. Но не всем. Одна из приятельниц соблазняет Фреда. Отец узнает об этом. С тех пор Фреду запрещено появляться в Гамбурге.
Я вспоминаю, что рассказала старенькая и почти слепая дама о шестнадцатилетней девочке по имени Сантаяна. Ее отец - испанский писатель, которому по политическим причинам нельзя появляться в Испании. После войны он написал несколько выдающихся книг. Сейчас же он способен лишь на выдающиеся скандалы. На Цейлоне завел себе любовницу - замужнюю женщину. Их обоих выслали из страны. Родилась евроазиатка Сантаяна. У нее нет дома. Она его никогда не знала. Но она знает все большие города мира и их лучшие гостиницы. Она знает, что такое бриллиантовая диадема, просроченный вексель, судебный исполнитель. Потому что у ее отца, человека, изверившегося и растерявшего свои корни, денег то много, а то совсем нет. Сантаяна узнала и познала практически все. Она очень умна, очень хороша собой, очень тщеславна. Когда-нибудь, наверно, она станет большой распутницей…
Я стою на балконе и думаю о калеке Ханзи, о маленьком Али с его комплексом превосходства, о Рашиде. И, конечно же, я думаю о себе. Но как только мои мысли обращаются к самому себе, я сразу же чувствую, что с этим надо кончать.
Поэтому я иду обратно в дом и слышу, как в своих комнатах малыши говорят, стонут и кричат. Тихо вхожу я в свою комнату и обнаруживаю, что Ной и Вольфганг уже погасили свет. Оба они спят. Я ложусь в свою постель. Вольфганг глубоко дышит. В лесу кричат сычи. Я откидываю руки назад, кладу их под голову и думаю о том, что завтра в три я вновь увижу Верену Лорд. Ее узкое лицо. Ее иссиня-черные волосы. Ее чудесные печальные глаза.
Завтра в три я снова увижу ее и отдам ей браслет. Может быть, она улыбнется. Она так хороша, когда улыбается.
Завтра в три.
Крики сычей.
Верена Лорд.
Вторая глава
1
"Germania omnis a Gallis Raetisque et Pannoniis Rheno et Danuvio fluminibus, a Sarmatis Dacisque mutuo metu aut montibus separatur; cetera Oceanus…"
- Стоп, - говорит Хорек. - Достаточно. Фройляйн Ребер, переведите, пожалуйста.
Итак, мы в классе. Первый день занятий, последний урок. Латынь. 5 сентября 1960 года. Взгляд на часы: 12 часов 10 минут. В 12.30 конец урока…
В восьмом классе двадцать два ученика: двенадцать немцев, три француза, англичанин, три швейцарца, японец, два австрийца. Мы сидим в светлом, современно оборудованном классе, наши столы и стулья с ножками из стальных труб расположены полукругом. Нет старомодной кафедры на возвышении. У учителя такой же стальной стол и стул, как и у нас, и сидит он на том же уровне, что и мы.
- Ну, фройляйн Ребер, будьте любезны, начинайте.
Фройляйн Геральдина Ребер. Шикарная Шлюха. Теперь я имею возможность разглядеть ее при дневном свете. Не скажешь, что она так уж красива. По-настоящему красивы лишь ноги и грудь. Но она вызывающе сексуальна. Из своих цвета львиной гривы волос она соорудила такой высокий начес, что это выглядит почти смешно. Губы у нее накрашены светлой помадой, на ресницы наляпана тушь, веки накрашены зеленым. На ней свитер грубой вязки, который мал ей как минимум на два номера. И, конечно же, на ней одно из этих бесконечно длинных ожерелий из стеклянного жемчуга (зеленого цвета), браслет с дешевыми побрякушками и кольцо, масса которого обратно пропорциональна его ценности, одним словом, очень массивное кольцо. И на сей раз на ней плиссированная юбка, но уже зеленого цвета. Сегодня утром стало понятно, зачем Геральдина опять надела плиссированную юбку. С сегодняшнего утра она флиртует со мной.
Во время завтрака мне встретился маленький калека Ханзи и сказал:
- Шикарную Шлюху ненавидят за то, что она просто не может спокойно видеть, как двое ходят вместе. Она тут же начинает сводить парня с ума до тех пор, пока тот не бросит свою девчонку и не начнет ходить с ней.
Этот Ханзи все знает.
- Но это еще не все. Если у нее самой есть кто-нибудь, но вдруг появляется кто-то новенький, то она сразу же начинает осаждать этого новенького. И что странно: стоит ей только этого новичка обкрутить, как он ее перестает интересовать, и она относится к нему как к последнему дерьму, стоит только снова появиться кому-то новенькому.
С восьми часов утра таким новеньким для Шикарной Шлюхи являюсь я. Я сижу прямо напротив нее. Так что могу видеть ее ноги. Геральдина знает, что у нее красивые ножки. Она в туфлях на очень высоких каблуках, которые, по словам Ханзи, здесь запрещено носить, но, несмотря на это, она их носит. А еще на ней темные шелковые чулки в мелкую сеточку - последний писк моды. Она постоянно перекладывает ногу с одной на другую, показывая при этом все, что только можно: плотные ляжки и черные трусики. И при этом смотрит на меня так, что меня бросало бы то в жар, то в озноб, если б я уже не испытал кое-что в этой жизни.
Конечно же, она плохая ученица. Позади нее сидит крупный светловолосый парень, который пытается ей подсказывать. Ханзи сказал, что его зовут Вальтер Коланд.
- Он ходит с ней. Точнее, это было до каникул. Теперь уже твоя очередь. Хочешь верь или нет, но не позже чем через три дня Вальтер лишится своей Шикарной Шлюхи.
Я верю тебе, Ханзи, верю на слово! Бедный Вальтер. Пока что он ничего не заметил. Или просто делает вид. Геральдина не понимает, что ей подсказывает Вальтер. Вмешивается Хорек и кричит:
- Коланд, еще одно слово, и я сообщу в дирекцию.
Вальтер замолкает, а Геральдина начинает, безнадежно запинаясь:
- Германия…, значит… э… Э… Германия в своей совокупности…
Этого Тацита я постепенно выучил наизусть. (В восьмом классе я остался дважды.) Мне ничего не стоило бы помочь Шикарной Шлюхе, но, во-первых, она далеко от меня сидит, и, во-вторых, есть еще одна мелочь - история с браслетом, не так ли? Поэтому лучше уж я поглазею еще на ее ноги и кружевные трусики.
- Хватит, - кричит Хорек. Он вообще постоянно кричит. - Я же вам сказал, чтобы вы прекратили, Коланд! Еще раз - и я на самом деле доложу в дирекцию.
Здесь, пожалуй, следует несколько слов сказать о Хорьке. Итак, Хорек - это доктор Фридрих Хаберле. Он новый учитель латыни, то есть такой же новичок здесь, как и господин Хертерих, и, следовательно, класс тут же принялся его доводить. Свое прозвище он привез с собой. К несчастью Хорька, из интерната, где он до нас работал, выгнали одного парня, который теперь учится у нас в шестом, и тот на завтраке дал нам исчерпывающую информацию о докторе Фридрихе Хаберле: