- Он - настоящая тряпка. Об него вы можете ноги вытирать. У него жена и трое детей. Мечта его жизни - собственный дом. Он вкалывает и копит и ничего не позволяет ни себе, ни жене, ни детям - все откладывается на домик, на маленький, миленький. Пару месяцев тому назад он подобрал себе что-то подходящее. И надо же - именно во Фридхайме. Этакую виллу, построенную в конце прошлого века. Но он счастлив! Это из-за виллы он поменял интернат и перебрался сюда.
- Его ахиллесова пята? - осведомился Вольфганг.
- У него ее нет.
- Чушь. У всякого она есть. Девочки?
- Ой, держите меня! Да он на них и не смотрит, он идеальный семьянин, любит жену, детей…
- Ну да, и домик и так далее, - нетерпеливо сказал Ной. - Так как же мы будем об него ноги вытирать, коль у него нет слабостей?
- Я не говорил, что у него нет слабостей. Он весь сплошная слабость! Сами увидите, он позволяет вытворять с собой все что угодно. Он грозит, но ничего не делает. Он кроток, словно овечка. Пару недель вы можете делать на его уроках трам-тарарам, сколько душе угодно, а потом все само собой прекратится. Когда не встречаешь сопротивления, то это страшно утомляет. А вообще-то он первоклассный учитель - это на тот случай, если кто-нибудь из вас заинтересуется латынью. Что маловероятно.
- Что касается меня, то вполне вероятно, - сказал Ной. - Поэтому твоя информация для меня крайне интересна.
- Если ты будешь нормально учиться, то он будет даже очень любезен с тобой. Но одну вещь ты сразу же можешь передать девочкам: если они ничего не знают (а они все ничего не знают), то им у Хорька придется ой как туго. Его не возьмешь ничем: ни женскими чарами, ни декольте, ни глазками. Для Хорька нет женщины, кроме жены.
Кажется, что и в самом деле так. Вот сейчас Геральдина абсолютно безуспешно пытается играть с Хорьком в игру "А вот что у меня под юбкой". Она сидит напротив него и пытается привлечь его внимание, показывая все свои прелести, но Хорек вообще не смотрит в ту сторону.
Между прочим, Хорек - прекрасное прозвище. Доктор Хаберле не вышел ростом, у него глазки-пуговки, а уши не только оттопырены, но к тому же имеют закругленную форму и устремлены вверх. Но это еще не все: все черты его лица как бы сбегаются в одну точку - клубеобразный агрессивный нос. А под ним маленький рот с острыми некрасивыми зубками. Бедняга! У него ко всему тому еще и красноватые белки глаз!
Но есть также нечто другое, что более всего придает доктору Хаберле сходство с Хорьком: от него воняет. По-другому. Но тем не менее. От него воняет потом.
Не то чтобы он не мылся. Я уверен, что по утрам и вечерам он надраивает у себя под мышками и в других местах. Пусть даже самым дешевым мылом. (Ах, этот домик!) Нет, тем, что от него воняет, он обязан другому обстоятельству, которое у меня даже вызывает жалость. Из-за постоянной экономии он носит двубортный костюм с широкими ватными плечами, которому не меньше десяти лет. Десять лет он в нем потел, когда волновался, или уставал от работы. Можете ли вы представить себе, что это такое - насквозь пропитанный потом костюм?
У меня он вызывает жалость - бедный, затюканный человечек. Класс давно его определил. Все единого мнения: размазня и слизняк.
Точнее - и тут я должен сказать несколько слов в пользу Хорька - в начале урока все выглядело иначе. Известно, какие мы молодцы перед маленьким рядовым учителем, который к тому же не очень здоров и всего боится. Так вот, когда он вошел в класс, Гастон, один из французов, вынул из кармана брюк табакерку, открыл ее, взял понюшку табаку, не спеша понюхал и передал табакерку Вольфгангу. Тот сделал то же самое.
Хорек стоял, бледнел и краснел, не произнося ни слова. Я видел, что он совершенно обескуражен. Поначалу он никак не мог сообразить, что же ему делать. Девочки хихикали. Табакерку передали третьему. Хорек сказал:
- Мы начнем чтение "Германии" Тацита. Прошу вас открыть ваши книги.
Это был отнюдь не лучший способ вхождения в контакт. Потому что тут же выяснилось, что никто из нас, двадцати двух, не взял с собой книгу Тацита. Табакерка шла дальше по кругу. Один за другим мы нюхали табак. В классе стояла абсолютная тишина. Мы ни гу-гу, он ни гу-гу. Он смотрел на нас, словно онемев. В классе шесть девушек и шестнадцать ребят. Можете себе представить, сколько это длилось, пока все шестнадцать не исполнили номер с табакеркой. Шестнадцатый встал и отнес ее назад Гастону. Все это время я наблюдал за Хорьком. Сначала я боялся, что он расплачется. Затем в нем произошла перемена, стало заметно, что он что-то придумал. И действительно - когда Гастон не торопясь стал убирать табакерку, Хорек сказал ему:
- Я здесь новый человек, но должен вам заметить, что ваши манеры оставляют желать лучшего. О том, что и гостя принято угощать, вы, должно быть, не слышали? Вы что, дома тоже сами пожираете всю еду, предоставляя другим смотреть? У меня на этот счет другие представления.
Такой ход способен вызвать восхищение, правда? Другие не следили за Хорьком столь внимательно, как я. Гастон совершенно обалдело встал, подошел к учителю и протянул ему табакерку.
- Извините, месье, мы не знали, что…
- Да-да, - сказал Хорек, - вы вообще много не знаете!
И затем он сам нюхнул табаку. Могу поклясться, он нюхал табак первый раз в жизни, и ему было противно, но он сделал это и притом так, как положено, - благо только что он наблюдал, как это было проделано шестнадцать раз подряд.
- Большое спасибо, Гастон, - сказал Хорек.
Сначала все онемели. Потом Вольфганг громко сказал Ною:
- Тот парень нас неверно информировал. Он вовсе не такой уж болван!
- Погоди еще, - ответил Ной.
И он оказался прав! Уже две минуты спустя из-за наглости, допущенной Вольфгангом, выдержка Хорька кончилась. И он начал орать. А ведь он так старался держать себя в руках. Он так умно повел себя в начале. И все напрасно. Он без конца орал. И все еще продолжает орать:
- Сколько прикажете еще ждать, фройляйн Ребер? "Германия в своей целостности" - что это значит?
Естественно, она не знает ни бум-бум.
- Кто-нибудь другой знает?
12 часов 12 минут.
Пора действовать. Я поднимаю руку.
- Так. Мансфельд?
- Мне плохо, господин доктор.
Дикий хохот. Хорек становится белым. Ну и пусть. Одним врагом больше. Что касается латыни, то я ее в гробу видел. Ко мне не очень-то придерешься, этот материал я прохожу уже в третий раз. Остальные думают, что я издеваюсь над Хорьком. Итак, один враг и двадцать один друг. Сказав всего лишь одну-единственную фразу. Я произношу еще одну:
- Мне, кажется, нужно выйти.
Он молча кивает, вид у него жалкий.
Фридрих Зюдхауз вызывается отвечать, а я иду к двери. Зюдхаус первый ученик класса, неприятный парень с ханжеским выражением на лице и этаким нервным подергиванием уголков рта.
- Пожалуйста, Зюдхаус!
- Germania omnis, Германия в своей совокупности отделена от галлов, ретов и паннонов реками Рейн и Дунай, от сарматов и даков - взаимным страхом или горами…
- Отлично, Зюдхаус, благодарю вас.
Вольфганг говорил мне, что отец первого ученика - старый нацист, а теперь большая шишка - генеральный прокурор. Я чуть было не написал: а теперь, разумеется, большая шишка.
Сейчас мне предстоит пробраться в девчачью виллу.
2
Малыш Ханзи был прав: в это время - около четверти первого - все просто, как детская игра. Дверь дома не заперта. Уборщицы уже ушли, воспитательницы на обеде или в городке или еще, бог знает, где. Кажется, в доме ни души.
Я быстро соображаю, где мы с Ханзи стояли вчера, а затем открываю последнюю дверь справа по коридору - как раз ту, что нужно! И вот я в Геральдининой комнате.
Дальше все идет очень быстро. Я оставляю дверь открытой и еще распахиваю окно - на случай, если придет кто-нибудь из взрослых. Тогда я его своевременно услышу, и у меня будет путь для бегства. Я отодвигаю кровать и ощупываю стену, так как Геральдина очень аккуратно поставила кирпич на место да еще и замазала чем-то пазы. Все понятно. Иначе бы ее тайник давным-давно нашли. Я еще приблизительно помню то место. Ага, вот оно. С помощью перочинного ножа вынимаю кирпич. И вот уже он передо мной - Веренин браслет - лежит поверх часов, двух колец и серебряной цепочки, которые Геральдина тоже украла. Все эти вещички я оставляю на месте и беру только браслет.
Странно: теперь, держа его в руках, я вдруг вижу в своем представлении перед собой Верену - голую, абсолютно голую. Я стою на каком-то южном пляже, а она, смеясь, бежит ко мне с распростертыми руками и голая, как я уже сказал, совершенно голая.
У меня начинает слегка кружиться голова. Я задвигаю кирпич и вздрагиваю, когда раздается голос:
- Ах, вот оно что.
Я оборачиваюсь.
В дверях стоит Геральдина.
3
Она кажется призраком - серый силуэт в сумерках коридора - почти нереальной. Ее пальцы с лакированными ногтями быстро-быстро перебирают вверх-вниз фальшивые жемчужины длинных бус. Она тяжело дышит, запыхавшись, глаза сверкают.
- Да, вот так-то, - говорю я и пододвигаю кровать на место. - А ты что - думала, он теперь твой?
- Как ты узнал, где он?
- Это тебя не касается.
Вдруг она подходит ко мне с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Как в киношках, которые она смотрела.
- Кончай эти штучки. Почему ты здесь?
- Мне тоже стало плохо. Я хотела пойти за тобой.
- Зачем?
- Потому что ты мне нравишься, - говорит она и кладет мне на плечи руки. Я отталкиваю ее. - Ты мне действительно нравишься. Я думала, ты где-то в школе. Когда я тебя не нашла, то пошла сюда. Все равно эти дурацкие занятия скоро окончатся.
Мне становится жарко. Прочь отсюда. И поскорей!
- Пусти меня.
- Нет.
- Не бойся. Я не скажу шефу.
- Я не боюсь. Если хочешь, можешь сказать ему! Но только не уходи.
- Ты с ума сошла!
- Пожалуйста! - Она обнимает меня и, крепко схватив ладонями мой затылок, прижимается ко мне грудью, животом, ляжками - всем! Она пытается поцеловать меня. Я отворачиваю голову.
- Я просто умираю по тебе. Разве ты не заметил, что я не спускала с тебя глаз?
- Заметил. Но я по тебе не умираю! Ясно?
В ответ на это она сует мне между губами свой язык.
Я хватаю ее за начесанные волосы и оттягиваю ей голову назад. Она же улыбается безумной улыбкой и шепчет:
- Пошли в лес!
Все! С меня достаточно. Я отталкиваю ее и выскакиваю из дома. Прочь отсюда! Я иду по пустынной лесной дорожке в гору. Браслет у меня в кармане. Теперь можно не торопиться. Все уже позади. У меня есть время. Но это мне только так кажется. Ибо, не пройдя и ста метров, я слышу за спиной шаги. Я оборачиваюсь. Она идет за мной.
День очень теплый. Светит солнышко. Я не убыстряю шага. Она тоже. Это уже смешно. Она идет за мной, как собака, на одном и том же расстоянии. Мы оба молчим. Вот этак мы и шагаем по пестрой опавшей листве осеннего леса, и косые полосы солнца падают на нас сквозь кроны деревьев. Вокруг ни души. Время от времени я оборачиваюсь. У нее все время одно и то же выражение лица: сжатые губы, двойная складка между бровями и совершенно ненормальные глаза. Так вот она и тянется за мной, пожалуй, целых десять минут. Затем, когда дорожка идет по небольшому оврагу и делает поворот, она вдруг куда-то исчезает.
"Наверно, надоело", - думаю я.
Деревья здесь растут часто, а между ними кустарник. Очень укромное местечко. Дорожка снова делает поворот. И передо мной стоит Геральдина.
Она лучше, чем я, ориентируется здесь и, видимо, как-то срезала путь. Она стоит, прислонившись к дереву, и в упор глядит на меня с открытым ртом и полузакрытыми глазами, в которых все то же безумное выражение. Свитер она сняла. Юбку сбросила. И трусиков на ней тоже уже нет.
4
Начав писать эту книгу я дал себе зарок: она должна быть честной, абсолютно честной. И вот теперь я дошел до такого места, где было бы удобней соврать. Но какой смысл имела бы тогда книга?
Я вылетел из пяти интернатов. И каждый раз из-за историй с девочками. У меня имеется капитальный недостаток: в некоторых ситуациях я попросту теряю рассудок, становлюсь безмозглым. Black-out. Это началось с моей первой девушки. В этот момент я становлюсь просто невменяемым. Проклятие, я почувствовал это еще в ее комнате - так же, как чувствует эпилептик приближающийся приступ! Из комнаты я еще сумел вырваться. А пройти мимо дерева уже не мог.
Когда я вспоминаю об этом сегодня, мне кажется, что я был совершенно пьяным и она тоже. Мы впали в неистовство. В метрах пяти от дороги, в густом подлеске, на горячей от солнца земле. Я разорвал ей чулки, она на мне - рубаху, потому что не могла дождаться, когда я разденусь. Мы царапали друг друга и кусали. Мы делали такое, о чем я не могу написать, потому что все равно это не напечатают. Наши тела были в кровоподтеках от камней и шипов, по которым мы катались, впившись друг в друга. Мы ничего не замечали.
И конца этому не видно. Каждый раз все начинается по-новой. Несколько дней спустя я все еще чувствовал на спине длинные глубокие царапины от ее ногтей. Когда она кончает, то так закатывает глаза, что видны лишь белые глазные яблоки, и издает звуки, словно под адской пыткой. Она держит меня как клещами, и все вокруг кружится-вращается.
В своей жизни я поимел уже множество девиц. Но такой еще не было. Ее безумие заразительно. Двое впавших в бешенство держали друг друга в цепких объятиях.
Эта книга должна быть честной. Я никогда не любил Геральдину. Но никогда ни с одной женщиной я не испытал ничего подобного, как с этой помешанной на сексе девушкой, которая с первого же взгляда вызвала во мне отвращение. Которую я начал ругать про себя сразу же, как только рассеялся красный туман перед глазами. Которую я ненавидел в тот момент, когда она, обессиленная, выскользнула из моих рук и, уставясь на меня своим безумным взглядом, стонала:
- Я люблю тебя… Я люблю тебя… Еще никогда так не было… как с тобой!..
Эта книга должна быть честной.
Вот все закончено. Она неподвижно лежит. Ее губы все синие. Она еще трепещет всем телом. И тут я с ужасом думаю о том, что она сейчас скажет и действительно произносит в следующий момент:
- Это впервые в моей жизни…
Я молча сижу рядом с ней.
- Я столько раз пыталась. Снова и снова. С четырнадцати лет. У меня наверняка было больше мальчиков, чем у тебя девочек. Но ничего не получалось, что бы мы ни делали. Я почти свихнулась. Мальчикам я разыгрывала театр… Я пыталась одна. Но не вышло ни разу… И вот ты… Ты… Это было так прекрасно… Я люблю тебя!
Геральдина любит меня. Она, к которой я испытываю отвращение.
5
14 часов 10 минут.
Мы оделись. Мне пришлось ей помогать - настолько она была еще слаба.
В 15 часов я должен быть у этой старой башни. Верена будет ждать. Как же мне отвязаться от Геральдины?
- О чем ты думаешь? - вдруг спрашивает она.
- О тебе, - естественно, отвечаю я.
В ответ на это она тесно прижимается ко мне.
- Я люблю тебя. С тобой было так хорошо. Я думала, что умру. Так хорошо. Как никогда еще. Только теперь я узнала, что это такое. Я никогда уже не оставлю тебя!
Видно, что она говорит это совершенно серьезно. И надо же было со мной случиться такому!
- А ты меня любишь?
- Нет.
То, что она хочет, бессмысленно. Пусть знает с самого начала. Но и говорить ей об этом тоже бессмысленно.
- Для меня не важно, если ты меня не любишь. Когда-нибудь и ты полюбишь меня.
- Нет!
- Ты меня еще не знаешь, ты не представляешь, какой могу я стать. И когда-нибудь ты меня обязательно полюбишь. Я так счастлива, Оливер. Еще никогда я не была так счастлива. Вот увидишь, какой хорошей я могу быть.
Она осыпает меня поцелуями, она глядит на меня, а я думаю: Верена, Верена, Верена.
6
Я говорю ей:
- Тебе пора домой.
- Я не хочу.
- Тогда иди в столовую.
- Я не могу сейчас есть.
И я тоже не смог бы сейчас.
- Нас начнут искать.
- Они нас не найдут.
- Но мне необходимо быть дома.
- Ну еще четверть часика, - клянчит она с такими собачьими глазами, что этого невозможно вынести, - зато потом я буду паинькой. Я уйду и оставлю тебя в покое. Еще пятнадцать минут, ладно?
Я киваю.
- Я ведь теперь принадлежу тебе…
Этого мне только не хватало!
- … мы оба принадлежим друг другу…
Нет. Нет. И нет!
- … и еще я хочу тебе рассказать, почему я такая…
- Что значит "такая"?
- Ну, почему я… почему я такая испорченная. И если бы не появился ты и не спас меня…
Да, именно так она и сказала. Произнесла именно это слово. Которое я только что напечатал. Я печатаю его еще раз: "Спас!"
- … то я в конце концов попала бы в психушку. Можно я положу тебе голову на грудь?
- Конечно.
Она кладет мне на грудь голову, а я глажу ее смехотворный начес, который выглядит сейчас, как после драки с соперницей, а она продолжает говорить, словно во сне, тоже глядя на меня:
- Мне восемнадцать. А сколько тебе?
- Двадцать один.
- Мы жили в Бреслау. Мой отец физик. В сорок шестом его взяли русские. Его - как ученого, а нас из любезности. Отцу пришлось работать на них. Мы попали в Новосибирск. Туда определили отца на работу. В громадный институт. Там было много других немецких ученых-исследователей. У нас был хорошенький маленький домик за городской окраиной.
- Тебе тогда было четыре года.
- Да. И началось это с детского сада.
- Что именно?
- Погоди. Русские были весьма любезны с моим отцом и матерью, а взрослые русские и со мной тоже. Они приносили нам продуктовые пайки. Мне - куклы и игрушки. Вместе с соседями мы отмечали праздники.
- Ну а кто же был нелюбезен?
- Дети! Я же говорю тебе, что это началось в детском саду, а потом, когда я пошла в школу, стало совсем плохо. Хоть я и бегло говорила по-русски! По-немецки я имела возможность говорить только дома. Мой отец подписал контракт на десять лет. Так что мне пришлось восемь лет учиться там в школе. Скажу тебе, это был настоящий ад.
14 часов 25 минут.
Верена. Верена. Верена.